Ксения Букша. Свобода: Роман. – М.: ОГИ, 2014. – 240 с.: ил. – 2000 экз.
Иные аннотации к книгам явно пишутся для того, чтобы запутать неискушённого читателя, чтобы он, сердешный, наглотался мыльных пузырей и наивно полагал, что прикоснулся к искусству. Вот, например, аннотация к роману Ксении Букши «Завод», лауреата, кстати, сказать, премии «Национальный бестселлер» 2014 года: «Новый роман Ксении Букши основан на фактическом материале, однако с реализмом (как со старым, так и с новым) он не имеет ничего общего. Устаревшая форма производственного романа в руках современной писательницы обновилась, а каждая из сорока глав книги написана стилистически обособленно, что создаёт эффект многослойности текста. Дополнительную конструктивную нагрузку несут авторские иллюстрации. При всём этом книга получилась предельно живой и увлекательной, глубокой и честной».
Интересно, автор аннотации вообще роман читал?..
Давайте по порядку.
Пожалуй, можно согласиться только с одним: да, роман, возможно, действительно основан на фактическом материале. Описывается некий завод под названием «Свобода» с различными цехами, история его пунктирно прослеживается от советского прошлого до наших дней. Однако первое, что сразу неприятно поражает, – интонация – иронично-снисходительная, брезгливо-жалостливая. Отношение автора ко всему происходящему на заводе примерно такое, как к дебилу. С одной стороны, вроде и жалко, а с другой – как-то противно. Помните советские фильмы о трудовых подвигах на заводах? Наивно? Да, но там было главное: искренность. Искреннее желание работать, желание быть полезным своей стране. И это оправдывало патетичность и зашкаливающий оптимизм. Можно, конечно, посмеяться и поёрничать – вот, дескать, идиоты какие, вкалывали во имя бредовых идей. А можно попытаться понять этих людей, эту эпоху и испытать самое настоящее уважение к их каторжному труду, к вере в идеалы, ведь нашему поколению, увы, такого уже не испытать.
И кто сказал, что производственный роман устарел? Почему устарел? Только потому, что их сейчас никто не пишет, не умеют написать? Это же целое полотно создать надо, не то что изложить вялую рефлексию вялого героя. Да, заводы после развала Советского Союза один за другим стали умирать, сворачивать производство. Почти ничего не осталось от былой производственной мощи. Так вот об этом и нужно писать! Это и есть тема для нового производственного романа. Ксения Букша тоже касается её, но как-то невнятно, вскользь, впрочем, такое ощущение остаётся и от всего романа.
Персонажи совершенно картонные, неубедительные, почти все они безымянны: механик D, молодая М, чёрный F, уважаемый W, директор N и т.д. Каждая глава – эмоционально-бессвязный монолог одного из персонажей с редкими вкраплениями речи рассказчика, тоже мало что проясняющей: «Здравствуйте, здравствуйте, Инга... Да, проходите, конечно же... Нет, я ничего не знаю. Да. Товарищи на вас жаловались, конечно. Вот эта же, кажется, бумажка, это же ваше? Речь о том, чтобы сделать план. Нет, помолчите, Инга. О том, чтобы сделать план. И тут вполне прямолинейно всё изложено. Ну, думаю, не всё прямолинейно, как они мне тут... Ну как что говорили? Ну, говорили. А что сверхурочные? Если особая необходимость, то...» И всё в таком духе. Это, по всей вероятности, то, что в аннотации названо «стилистической обособленностью», создающей «многослойность текста». Приём далеко не новый, и получается на самом деле не многослойность, а просто нагромождение фраз, слов, персонажей. Поэтому разговор о старом и новом реализме здесь вообще не к месту. Реализм – он или есть, или его нет. А художественные средства при этом могут использоваться различные. Главное – чтобы они работали. А когда они болтаются, как рваные носки на ветру, то какой в них смысл?
С иллюстрациями же совсем беда. Почему-то автор решил, что он ещё и художник. Взял и сам проиллюстрировал свой роман. Эти шедевры даже трудно описать. Какие-то крупные чёрные мазки, серые пятна, корявые лица с нарисованными по-детски глазами, носом и ртом. Так обычно рисуют людей дети четырёх-пяти лет. Иногда это странной формы геометрические фигуры, призванные, вероятно, наглядно продемонстрировать плачевную судьбу завода «Свобода».
Что же касается заявленной в аннотации живости и увлекательности, то тут всё с точностью до наоборот. Повествование, где герои на протяжении всего романа практически не разговаривают друг с другом, а лишь выдают длинные, на несколько страниц, скучные монологичные тирады, вряд ли может увлечь хоть кого-нибудь. Как ни оригинальничай, а без композиции и сюжета роман не выстроить. Многие и до Букши пробовали, но ничего путного не получилось. И помимо полифоничности, коей автор явно увлёкся, необходима ещё совершенно примитивная вещь – действие. Простите за лекцию для первого курса Литинститута, но в романе должно что-то происходить. И при этом даже не важно, кто ты – постмодернист или самый что ни на есть кондовый реалист. Роман, как любое произведение, живёт по своим законам, и нужно их соблюдать. Или тогда не называйте своё нечто романом. Пусть это будет какой-то новый, не существующий жанр. Ну, попробуйте, постройте дом без фундамента. Или без крыши. Или без того и другого. В итоге получится строение, не пригодное для жилья. Так и роман, написанный без сюжета и композиции, в принципе малопригоден для чтения.
Предвижу, что кто-нибудь обязательно скажет: «А мне понравилось!» Да ради бога. Читайте на здоровье. Только ведь и ко всем лекарствам прилагаются инструкции по применению, где подробно перечислены противопоказания. А вы уж сами решайте – принимать его или нет.
Старуха скалит золотые зубы и участливо заглядывает в лицо: «Вы не выпивали? От вас пахнет». Вохровка права – ромашковым шампунем. Но и он против литейной копоти слабак – лицо так и не отмылось. Да еще и запах. Цепкий как репей – литейной гари. Впрочем, я и без него хорош: штамп литейки в пропуске – почти судимость. С этими ухо надо держать востро – трактуют вохровские циркуляры методы обращения на проходной с дерзкими литейщиками.
Если театр начинается с вешалки, то литейка – с Власьевны. На ней защитная рубаха, подфиолеченная седина и масса обязательств. И главная из них – стеречь. Сюда редко устраиваются. В литейку чаще ссылают. Впрочем, и ссылки могут быть скоротечными – с последующим выдворением по статье. Но бывает, что к металлу прикипают. Я имею в виду – к льющемуся. Есть риск не оторвать взгляд. Как от мерцающих в ночи звезд. Когда-то в школе смастерил телескоп. И навел с балкона на небо. Поразила Луна с резко очерченной во мраке кромкой. Золотое и черное. Чернота ослепительная…
Никель оживает примерно при тысяче пятисот. Плавится немного раньше. Но как-то неохотно, скованно. Вроде рассуждает: быть или опять замерзнуть? Получив «добро», перестает натужно краснеть и счастливо золотится, поигрывая волнами на поверхности. Затем обзаводится собственным сиянием - аккурат по границе со сковывающей его радостные движения чернотой. Дальше усердствовать не стоит – за тысячу шестьсот металл вполне может хватить «солнечный удар». И он заболеет - перестанет пританцовывать живчиком и забьется в слепящей истерике.
Металл – эстет, хотя и злопамятен. Любит литься красиво, театрально изгибаясь над формой, точно прыгун в стиле «фесбери флопп». Своих не трогает. Хотя начальник участка Парило погиб, кажется, от него. Верхи хотели жимануть двойную норму за день. И взмыленный Парило прибежал к моей печи: мол, надо. «Десять опок за два часа! Сдохну, Николаич!» – «Сдохни, Леша, но залей!» На следующий день Парило утонул в Лаврово-Песочне. Говорят, ноги подвели – болели они у Николаича сильно. Да и возраст… Жаль. Мужик был хороший. За Путина, говорил, глотку перегрызу…
Литейка – это пять километров туда и пять обратно. Еще полтора – по территории. В утреннюю дорогу лучше читается «Царю небесный…». В обратную – гляжу на поезда. Чаще – московские. Мечта – сесть в такой, вытянуть ноги и задремать. Три с половиной часа законной праздности. Без ворочения раскаленных форм, выдергивания шестипудовых опок (этаких бочек, куда заливают металл) и запаха паленой шерсти от суконных рукавиц. В снах литейка начинает являться примерно через год. Поначалу грезится что-то такое, от чего страшно ломит руки. Но вскоре сны конкретизируются, и поутру ты точно после ночной смены. Разве что без сажи на лице. Отдыхаешь в пути до проходной. «Царю небесный, утешителю, душе истины…»
Ванька-католик тоже читал. Доставал в обеденный перерыв из стола карманного Луку и отключался. Будили его, когда спохватывались: опоки же формовать! Под Евангелие Ваньке хорошо засыпалось. У парня было некое послушание в костеле и двое малых детей. Когда родился третий – Ваньку уволили. Стол, где он хранил Святое Писание, выкинули вон. Со скамеечкой. «Это нарушение технологии», - объяснил репрессии по отношению к остаткам жалкого литейного уюта строгий технолог. Чай в обед теперь приходится пить стоя. «Как в пабе», - крякнул с досады живой еще тогда Парило.
В литейке говорят мало. Зато много болтают. Даже глухонемые. Им особенно удобно в царящем грохоте. Разговаривающим хуже. Язык пантомимы более востребован. Немой резчик Пирогов обучил меня его основам. Грузноватую мастершу он изображал потрясыванием растопыренных ладошек у собственной груди. Еще более объемную опоку – широким разведением рук в стороны. Издержки технологических новаций - покручиванием пальца у виска. А при рассказе о предпенсионном самочувствии душил себя за горло и закатывал глаза к небу.
Вообще глухонемых в грохочущей литейке оказалось много больше, чем в среднем по промышленности. Но, конечно, не так много, как женщин. Тут я должен поделиться сделанным открытием. Оно гласит: российская металлургия – это вовсе не Дерипаска, Усманов или Прохоров, и даже не суровые мужики в кепках и войлочных перчатках, коих любит щелкать журналистская братия, а простые, в некрасовском, скажем так, духе, русские женщины с зарплатой максимум на полмесяца прокорма. И от того День металлурга в России – праздник главным образом дамский. Почти как День учителя или 8 марта.
Существуют домыслы, что в литейных цехах как-то по-особенному пьют. Это – наговоры. Пьют обыкновенно - как везде в России. Правда, шихтовщик Пашка долго пытал меня и никак не мог поверить, что такой великий человек, как Ленин, совсем не пил. Ну ни капельки. «Да!…» - восхищенно вздыхал о человеке с такой неимоверной силой воли Пашка и отправлялся в контору получать очередной нагоняй за послепраздничный прогул.
Пропыленной насквозь литейке свойственен аристократизм. Сословность. В дыму и гари вся работа делится на грязную и чистую. Грязная – работающим, чистая – остальным. Остальные могут быть с эпитетами главный (энергетик, металлург, вахтер, стажер…), старший, ведущий - в общем, с любыми, наглухо отсекающими оных от соприкосновения с живым металлом. Заводские аристократы его демонстративно сторонятся. Слитки приподнимают брезгливо двумя пальцами, точно это не обычный никелевый сплав, а дохлая крыса. В этом – шик…
В детстве я не помню, чтобы хотел носить тяжеленные суконные штаны с асбестовыми заплатами на коленях, прожженный на локтях свитер и нелитературно выражаться в присутствии дам. То есть о работе литейщика я точно в детстве не мечтал. Водителем междугороднего «Икаруса» стать хотел. Это помню. Потом – лектором-международником, трубачом, астрономом, немножко фермером. Я не видел также детей, мечтающих о налоговом инспекторе, методисте гороно, начальнике ЖЭКа, в конце концов – дворнике. В детских фантазиях такие профессии, скоре всего, персоны нон грата. Но вот, когда фантазии рассеиваются, бывшие девочки с золотистыми букольками переобувают лакированные туфли на крепкие мужские башмаки и идут тягать вонючую керамику в смердящую литейку. То есть – на производство. Туда, где все самое главное свершается у нас, пардон, «пердячим паром»…
Литейщики не любят ничего лишнего. В слове «металл» часто обходятся одной «л». А в перекурах экономят на привязанности ко всем простым забавам, отдавая предпочтение одной-единственной – домино. Не отрываются от него даже тогда, когда по плацу нетерпеливо топчется экскурсия серьезных пэтэушников. Им обещали зрелище. Но плавку сливать рано – металл «не подошел». Костяшки домино по-прежнему заглушают рев индуктора. И у пацанов есть с десяток минут времени проникнуться истинным литейным духом. Вентилятор гонит его от развешанных тут же у печей тяжелых литейных роб.
Когда-то я влюбился в индий. Мне нравилось покачивать в руке его голубовато-матовые колбаски. Он не блестел, как феррохром, не сыпал по-бенгальски искрами, как церий, не упрямился под молотком, как вольфрам или молибден, не поблескивал обманчивым серебром, как сурьма, – в общем, вел довольно замкнутый, точнее сказать, камерный, образ жизни. За его умеренной тяжестью и неброской внешностью угадывалось какое-то скрытое благородство. Какая-то задумчивость. Вряд ли насущная в бижутерии. В нее индий оказался не вхож. Как тот же галлий, например, украшения из которого можно было бы носить разве что в пробирке. И исключительно в морозную погоду. В солнечном Крыму или на Канарах галлиевые кольца и брошки быстренько растают.
В литейке любят Советский Союз и ругают Штаты. Даже чаще, чем самих себя. Точнее – свою судьбину. «Это ж сколько нужно получать денег, чтобы здесь работать?» - затыкая нос, проносится мимо рыгающей печи ночной охранник. Кладу лом, снимаю респиратор и тоже задумываюсь. Ответа нет. Я не знаю ответа на этот вопрос. И никогда над ним не задумывался. Как не знаю, зачем вообще я здесь оказался. И где окажусь потом. Почему именно здесь, в зачумленной литейке, пересекаются пути-дороги шоферов-дальнобойщиков, парикмахеров, зубных врачей, футбольных тренеров, учителей английского, подводников, журналистов и даже металлургов-технологов. Последних, правда, меньшинство. Я знаю только одно. Что завтра утром я вновь пойду туда на работу. Отмеряю прежний пятикилометровый маршрут. Вспомню «Царю небесный…». Устану как черт. И уходя, услышу ставшее почти родным: «Ну что, не выпивали?..»
Аглая - не беда
Полифония нынче
Злата- главна-нужна
Как знамя
Для Свободы
Аглае говорить,
А Ксюше -
С "ветром" спорить...
Чтобы оставить комментарий вам необходимо авторизоваться