Первое, что поражает в Баталове, – это обманчивая мягкость голоса, чьи обворожительно-отеческие, чуть насмешливые даже в грусти интонации слух улавливает среди прочих голосов моментально, – так лёгкие ждут глотка свежего воздуха, чтобы надышаться или как минимум, чтобы убедиться в том, что этот воздух, который кто-то называет экологически чистым, кто – естественно-природным, существует. Обманчивая, потому что в этой мягкости есть скрытая неприступность истинного аристократизма, для которого слова о культуре и духовности не тема диссертации, а единственно надёжная личная крепость. Существование Баталова – редчайший, отчаянный пример сохранения экологии духа в различные неэкологические времена. Не надо забывать, кто играл обаятельного бедолагу Сашу Румянцева во времена чуть наметившейся «оттепели» – его играл Алексей Баталов, которого сталинский режим сделал сиротой.
Баталова в «Деле Румянцевых», в «Девяти днях одного года» выдвинула на свет, кажется, сама русская история, ждавшая хоть какого-то разрешения чудовищного конфликта человека с беззаконием. Выдвинула, чтобы показать всем его простое, обаятельное и уже в юношестве мудрое лицо человека, которому нельзя не доверять. Русской литературной традиции, к которой Баталов имеет прямое отношение, надо было как-то оправдаться после чудовищной лжи, преследовавшей наше искусство, и герои Баталова и были вот такими людьми правды. 70–80-е годы, когда Баталов чуть ушёл на задний план, только усилили ощущение редкоземельности этого таланта. Баталов предельно внятен в своей человечности, в своём незамусоленном благородстве, его талант генетически обусловлен не сидением в Ленинке, а вечерами, проведёнными с Ахматовой, чей образ моментально вставал уже перед народным артистом СССР, когда лукавая власть то и дело демонстрировала свои соблазны.
Пётр Шепотинник
Ч
естно говоря, я же в общем-то не настоящий актёр. Леонов был настоящий. Смоктуновский – настоящий. Они без этого жить не могли, они должны были играть. А для меня всё-таки важно, ЧТО играть. Ну, как это сказать? Был случай, когда я отказался от роли Ленина. Сейчас это смешно, а тогда совсем не смешно было.
У актёров кино, как правило, нет возможности выбирать. Потом уже они говорят: «Моя тема», «Моя линия». Ваша линия, если вас позвали. В подтверждение, что я говорю правду, можно просто годы моей жизни поделить на количество картин, и получится, что пять-шесть лет я просто ничего не делал.
Всенародный любимец? Просто меня ставили на такие роли. А поставили бы на другие – было бы всё по-другому. Это совершенно не моя заслуга, а заслуга ролей. Ну, представьте любого молодого человека в «Летят журавли». Как его не пожалеть? Не полюбить? Как это можно сделать? Да снимает ещё Серёжа Урусевский. Надо же трезво жить.
Почему театр такое страшное место и останется им навсегда? За кулисами все знают, кто чего стоит. Власть над залом, власть над зрителем! Вот почувствовал я как-то эту власть, пришёл домой – там мама, тётя Лёля Андровская, ещё кто-то. Пришёл я весь надутый, посмотрели на меня с юмором: «Ну что, сегодня тебе хлопали?» И всё, и конец. Они-то знали настоящую цену, подлинную. А за сколько ты сегодня продал свой товар – это совсем другой разговор. Есть внутренняя цена, которую мы знаем.
Я счастливый человек, быть может, благодаря тому, что вокруг меня были такие люди. Я всё получил из их рук, из их уст. Я счастливый человек, потому что занимался тем, что мне было интересно. В конце концов самое главное – это делать то, на что не жалко ни времени, ни жизни. Тогда ты можешь быть в хорошем настроении.
Я действительно думаю, что сегодня фантастическое время по количеству великих открытий в мире. И в генетике, и в физике, и в возможностях искусства – акриловые краски. Например, и в возможностях телевидения. Денежный век, хватает накоплений. Спросите меня: что бы вы мечтали сделать? Открыть форму телевизионного фильма, только у меня уже не хватит времени теперь. А она где-то рядом, и мне совершенно понятно, что она будет открыта. Сериал – это же невероятное явление. Почему в бешено летящем времени, где только дети мгновенно считывают клипы, люди смотрят фильмы по двести серий?
Я думаю, со временем телевидение будет как библиотека: одна бабушка будет показывать одни телевизионные сказки, вторая – другие. И дети будут получаться разные, воспитание будет разное. Ведь однообразно сделанные люди – это в общем-то несчастье, конечно.
Урусевский художником был в большей степени, чем оператором. Художником, посвятившим себя движущемуся изображению.
Его вертящиеся берёзы теперь во всех клипах, они стали достоянием современного языка кино. Тогда технически это было чудовищно сложно сделать. Вот падает мой герой от берёзы вниз. На самом деле убитые или раненые люди никогда так не падают. Но я так должен был падать, потом уменьшаться и погибать. Погибал я на экране не потому, что рожу соответствующую делал, а потому что само это движение проваливает куда-то. А потом камера отъезжала от солнца... Так вот в этом случае Урусевский играл за меня смерть, он сыграл её камерой. Он был человек верующий и глубоко знавший, что он хотел сказать. Идея создания единой картины была для него важней любых находок.
Для меня такой бессловесный способ выражения стал совершенно реальным. Я бы не пошёл в кино, если бы не поверил, что кадрами без слов можно выразить то, что ты хочешь. В театре или на радио это выражают текстом.
Кино – это движущее изображение, и телевидение к этому придёт. Сейчас впереди техника, а она должна быть просто средством выражения. Вряд ли Леонардо стал по-другому рисовать, если бы ему сунули в руки фломастер. Нынче многим художникам кажется, что у кого лучше аэрограф, тот и рисует лучше. Также и с фотографиями получается: купит богатый папа «Бертрам» получше, сыночку уже мнится, будто он хороший фотограф. А наступает момент, когда «Бертрам» иссякает. Как ни снимает задницу любимой девушки на фоне моря, аппарат тут не виноват. Он-то «Бертрам», а ты что хочешь сказать?
Так называемое массовое искусство существовало в Византии, существовало в Риме, существовало и всегда будет существовать. В идеале массового искусства – бой гладиаторов. Не бой быков даже.
В Риге в цирке был такой случай, мне его ещё Юра Никулин рассказывал. Однажды львы действительно сожрали дрессировщицу. А на следующий день к нему пришёл зритель и жаловался: «Каждый день ходил, понимаешь, каждый день! А вот один раз не пришёл – и без меня сожрали». Он искренен был этот зритель, ему хотелось чуда, а оно произошло без него.
Я не хочу обижать современников, но они не виноваты. Современники не угадывали гениев. Во Флоренции в библио-теке хранится письмо одной богатой дамочки подруге. Она пишет: «Кого ты мне рекомендовала? Я навела справки – этот старый хрен совсем изрисовался». И она отказала в последнем заказе Боттичелли. Только несколько человек понимали, кто такой Пушкин. Но эти несколько человек обязательно существуют, я верю.
Я как-то провожал из цирка Карандаша, то есть великого, Богом помазанного артиста Румянцева, и всё приставал: «Ну что самое главное? Самое-самое главное?» Он неожиданно молчал, а потом очень серьёзно мне сказал: «Самое главное – отоваривать публику».
Они должны получить то, за чем пришли. Но постепенно вы начинаете делать то, что они хотят, и так вместе с ними и съезжаете. А это уже другой разговор...
Из телепрограммы «Кинескоп» П. Шепотинника в ноябре 1998 года в Карловых Варах.
«ЛГ», № 46, 1998 г.