100 лет назад Владимир Ильич Ленин отрецензировал в «Правде» книжку памфлетов Аркадия Аверченко «Дюжина ножей в спину революции». Это был один из немногих откликов вождя «мирового пролетариата» на литературные новинки и единственное его обращение к творчеству писателей-эмигрантов.

Лето 1920 года в Крыму выдалось предапокалиптическим. Извещение в симферопольской газете о предстоящем появлении нового сборника рассказов писателя, давно признанного всей читающей Россией «королём смеха», в ситуации предчувствия скорого краха привычного мира вряд ли было воспринято кем-то как предвкушение новой радостной встречи с прославленным юмористом. В ноябре (по новому стилю) «Белая армия, чёрный барон» покинули полуостров. Последующие события – устроенное Розалией Землячкой и Белой Куном кровавое послесловие к эвакуации врангелевцев и мирных беженцев от неведомого – затмили этот последний на родине всплеск аверченковского таланта.

Автор, подобно одному из персонажей Ильфа и Петрова, успел «благоразумно уехать в Константинополь» и с берегов Босфора исхитрился переиздать свои памфлеты в Париже. Но если первое крымское издание в России мало кто заметил, то парижское попало в руки Владимира Ильича Ленина, который назвал Аверченко «озлобленным почти до умопомрачения белогвардейцем», но при этом столь впечатлился прочитанным, что 22 ноября 1921 года опубликовал в «Правде» положительный в целом отклик, озаглавив его «Талантливая книжка».

…Признанием своего смехового таланта Аркадий Тимофеевич и прежде ничуть не был обделён. Его читали всюду – и в дворницких, и в дворцах. Но если до 25 октября 1917 года сквозь привычную для него маску вполне довольного собой обывателя лишь изредка прорывалась не опереточная, а истинная горечь человека, заранее чувствовавшего тщету старательно скрываемых усилий хоть что-нибудь изменить в окружающем мире, то в грянувшие затем голодные, холодные и далеко не для всех исполненные оптимизмом годы тональность его творчества резко меняется в сторону мрачных красок, мажор сменяется минором, ирония сарказмом.

…Главная газета партии большевиков не в первый раз обращала внимание на Аверченко. В дооктябрьскую пору она снисходительно назвала его юмор «сытым». Что верно, то верно: любил поесть Аркадий Тимофеевич, знал он толк в еде и в петербургских ресторанных меню ориентировался без подсказки. Но то в благополучные и тучные для него времена, как говорят сейчас о безмятежных периодах новейшей истории. Другое дело двадцатый год двадцатого века. И совсем не случайно Аверченко для одного из своих антиреволюционных ударов избрал нож, так сказать, кулинарный.

В рассказе «Поэма о голодном человеке», к примеру говоря, речь идёт о компании «бывших», собирающихся в холодной квартире для сладостных воспоминаний: «Наваги было 4 штуки – крупная, зажаренная в сухариках, на масле, господа! Понимаете, на сливочном масле… С одной стороны лежал пышный ворох поджаренной на фритюре петрушки, с другой – половина лимона…» Эти строки и соответствующие абзацы других рассказов вдохновили Ленина на ядовитую сентенцию: «До настоящего пафоса… автор поднимается лишь тогда, когда говорит о еде. Как ели богатые люди в старой России, как закусывали… за 14 с полтиной и за 50 рублей… Знание дела и искренность – из ряда вон выходящие». Между тем в рассказе «Осколки разбитого вдребезги» имеется и более щадящее кошелёк воспоминание: «А есть у тебя всего полтинник – иди к Фёдорову или к Соловьёву: на полтинник и закусишь, и водки выпьешь, и пивцом зальёшь…» Но Владимир Ильич по всем понятным соображениям слов об этом ценовом анахронизме цитировать не стал.

Зато никак не могли не понравиться вождю язвления насчёт разбежавшихся из России недавних кумиров либеральной общественности. Этот свой нож автор заточил на Милюкова, Гучкова, Церетели, Чхеидзе, Керенского и прочих, изобразив их в виде посетителей аттракциона «Чёртово колесо», которых центробежная сила расшвыривает во все стороны. Правда, в конце памфлета «налезла на полированный круг новая весёлая компания – Троцкий, Ленин, Нахамкис, Луначарский». Троцкому – «комиссару чёртова колеса» – Аверченко вкладывает в уста клич: «Те дураки не удержались, но мы-то удержимся!» А далее автор предвкушает и вопрошает, «кого на какой барьер вышвырнет»... На момент написания и публикации автор жестоко ошибался – все упомянутые им остались на кругу, а что было потом – ныне общеизвестно.

А рассказ «Трава, примятая сапогами» Ленин безоговорочно отнёс к «превосходным вещичкам», подчеркнув, что он о «психологии детей, переживших и переживающих Гражданскую войну». Страшное это понятие вернулось к нам и стало фактом жизни как апофеоз горбачёвской перестройки, так что тронувшие Ильича строки можно смело отнести и ко всем известным ныне горячим точкам:

«С противоположного берега дунуло ветерком, и стрельба сразу сделалась слышней.

– Вишь ты, как пулемёты работают, – сказал я, прислушиваясь.

– Что ты, братец, – какой же это пулемёт? Пулемёт чаще тарахтит… А это просто пачками стреляют…

– Послушай… – воскликнул я, с суеверным страхом оглядывая её розовые пухлые щёчки, вздёрнутый носик и крохотные ручонки… – Откуда ты всё это знаешь?!

– Вот комичный вопрос… Поживи с моё – не то ещё узнаешь».

…В конце 60-х годов прошлого столетия мне посчастливилось оказаться на филфаке МГУ, где писатель и литературный критик Олег Михайлов прочёл едва ли не первую в СССР лекцию о писателях русского зарубежья. Незадолго до этого вышел в свет и был мгновенно раскуплен подготовленный и собранный лектором сборник юмористических рассказов Аверченко – единственная почти за сорок лет встреча писателя с Родиной. Прозвучал после лекции и вопрос – а читал ли Аверченко ленинский отзыв и как он к его оценке отнёсся. Михайлов ответил, что один из его партнёров по переписке «с той стороны», лично знавший создателя «Дюжины ножей…», писал, будто Аркадий Тимофеевич был неоднозначными, но всё же похвалами вождя несколько смущён. Надо полагать, что автор почувствовал, что не все ножи достигли цели, а может быть, оказались туповатыми…

Однако, не будь правдинской реплики Ленина, рекомендовавшей переиздать некоторые рассказы из «Дюжины ножей…», поскольку «талант надо поощрять», возвращение к читателю, скорее всего, состоялось бы намного позднее. А с подачи Ильича Аверченко удержался на прилавках книжных магазинов и лавок до конца двадцатых годов и окончательно обосновался в качестве завсегдатая непременного для книгочеев круга в середине шестидесятых.

Но фамилия его тем не менее продолжала звучать с эстрады, поскольку знаменитый конферансье Николай Павлович Смирнов-Сокольский в 1931 году сочинил фельетон «Мишка, верти!», в котором, прямо сославшись на Аверченко, использовал как образец для подражания открывавший «Дюжину ножей…» рассказ «Фокус великого кино». В нём Аркадий Тимофеевич попытался помечтать о новом приходе старой эры, пустив свои воспоминания вспять, подобно киноленте, заправленной в проектор с конца действия.

Получилось поучительно и красочно: «В Петербурге чудеса: с Невского уходят, забирая свои товары – селёдочницы, огуречницы, – яблочницы и невоюющие солдаты, торгующие папиросами… декреты, как шелуха, облетают со стен, и снова стены домов чисты и нарядны. Вот во весь опор примчался на автомобиле задним ходом Александр Фёдорович Керенский… Въехал он в Зимний дворец, а там, глядишь, всё новое и новое мелькание ленты: Ленин и Троцкий с компанией вышли, пятясь, из особняка Кшесинской… сели в распломбированный вагон, тут же его запломбировали и – укатила вся компания задним ходом в Германию…»

Но если Аверченко прервал свою обратную демонстрацию воображаемой киноленты радостным для него днём появления на свет царского Манифеста от 17 октября 1905 года, то советский фельетонист остановился на том, что «задом наперёд на минуту в Зимний дворец влетает Александр Фёдорович Керенский. Дантисты начинают изображать из себя Дантонов, и вот Ленин, великий Ленин, уезжает из России обратно, в эмиграцию»…

На этом киномеханик Мишка получил приказ прекратить необычный киносеанс. Изобретатель этого фельетонного приёма Аверченко смеялся свозь слёзы, призывая время пойти вспять, а его литературный подражатель призывал содрогнуться от самого подозрения о возможности такого разворота. Что ж, каждому свои взгляды приятнее.

Во второй редакции фельетона через двадцать семь лет Смирнов-Сокольский расщедрился на несколько благосклонных слов в адрес его предшественника: «Как вы, вероятно, знаете, последний смешной писатель в предреволюционные годы у нас был Аркадий Аверченко. Человек он был мелкий, юморист некрупный, но смешной. Сейчас наоборот: люди большие, юмористы крупные, но смеха у них маловато».

Если убрать явно конъюнктурные определения «мелкий» и «некрупный», то остальная характеристика самому Аркадию Тимофеевичу явно понравилась бы.