Последний раз был в Нижнем Новгороде во второй половине девяностых, скажем так, в бытность своей безукоризненной молодости, когда занимался организацией гастролей по городам и весям Елены Камбуровой. Помню свою влюблённость в этот низкорослый город, в его изогнутые улочки, бегущие с холма на холм, дивную, хоть и немного купеческую, архитектуру, где всё для надобности житейской. Мои отношения с городом не переросли в нечто большее. Я не переехал туда жить, не снимал на Караваихе угол, не ездил туда ежегодно и не прогуливался по аллее Поцелуев. Он так и остался в памяти как первая лёгкая влюблённость.
Несколько лет назад на литературном небосклоне появились три замечательных нижегородских автора (Денис Липатов, Владимир Безденежных, Дмитрий Ларионов), которые будто вернули меня в прошлое, в тот юношеский водоворот чувств.
Так получилось, что о стихах Владимира Безденежных и Дениса Липатова я уже писал, когда мне предоставлялась возможность. Рецензии публиковались на электронных площадках, а также в толстых журналах, входящих в обойму «Журнального зала». Не так сложно найти, если вдруг кому-то станет интересно ознакомиться. Осталось дело за малым: обратить внимание читателя на третьего, самого молодого автора нижегородской троицы.
Дмитрий Ларионов родился в 1991 году в городе Кулебаки Нижегородской области. За спиной – металлургический колледж и филологический факультет ННГУ имени Лобачевского. Публикаций в ведущих литературных изданиях в силу возраста пока немного. Это дело, как в народе говорят, наживное. Хотя буквально недавно издательство «Эксмо» расщедрилось на любовь к чистой поэзии и выпустило замечательную книгу стихов нижегородской троицы (Липатов Д., Безденежных В., Ларионов Д. «Фигуры речи, сборник стихотворений», 2021). Подобным выходом в свет тоже можно гордиться.
Поэтика Дмитрия Ларионова сложная, прерывистая, он будто выхватывает фразы на лету из воздуха и вписывает их в строчки. Создаётся эффект беспорядочно разбросанных пазлов, который подобен мыслям в голове, когда одно наслаивается на другое. Неопытному читателю может показаться сумбуром. Но это ведь сравнимо с мозаичным полотном, когда картинку надо смотреть, чуть отойдя от неё, а не прилипнув к каждому камешку-слову с лупой. Здесь не грех процитировать реплику Есенина из «Письма к женщине»: «Большое видится на расстоянии…» Она как нельзя лучше характеризует ракурс, с которого удобнее всего было бы читать Ларионова. А главное – при чтении нельзя торопиться, потому что внутри этой поэтики нет ничего случайного, всё, вплоть до угловых скобок или пропущенной запятой, важно. Так можно наблюдать за стаей птиц, которая в полёте меняет конфигурацию, напоминая то лики святых, то крылья демонов.
Дмитрий Артис
Переходя ночной квартал
Дмитрий Ларионов
Памяти Чурдалёва
Играет ножичком на Лыковой;
сидит с иголочки клифтец.
Закат толчёными гвоздиками
смещает облачный свинец.
Он точно был в «КОГИЗе» Рябова,
сюиту жизней я читал:
хранил в руках живое яблоко,
переходя ночной квартал.
Но на страницах ранней «Юности»
не довелось быть рядом с ним.
Не по знакомству, не по глупости –
смотри – на Лыковой стоим:
Денис, Владимир и товарищи
/и не спросить: «Чего-чего?»/;
а рядом – под звездой мигающей –
задумчив Игорь Чурдалёв.
Спешит один на Караваиху,
другой – умчал в Автозавод.
Взят «Кёнигсберг» и левый Heineken.
Вся жизнь пошла наоборот.
Июль
«Июль» написано под фото.
Смотрю: за спинами вода.
По небу шли «Аэрофлотом»,
добрались именно туда.
Какой закат, какое море!
И город значится в строке.
Компас условных акваторий
всегда на левой был руке.
Вновь точкой сверху виден боинг
/расправил крылья-плавники/ –
и он уходит в голубое;
случайно в облаке возник.
Который раз сойдутся растры,
увижу снова – улыбнусь:
«Ну да, июль, – скажу. – И август,
в который больше не вернусь».
Такой закат, такое море,
где город значится в строке.
Держу отцовский полароид
и по листве иду сквозь снег.
* * *
Сентябрь не цельный, но сквозной;
курил один /почти что плакал/.
<...> и — под коньячною слезой –
смещалась строчка Керуака.
Сам ничего не мог сказать.
N лет минуло многим позже:
он вынес солнце на глазах
в районе новой Нижневолжской.
Над ним качался светлый зной
/через айфон дал голос Коэн/,
он понял вдруг весь мир сквозной
и двинул вверх за алкоголем.
Трубил себе – в пивной рожок –
поскольку был к нему охочим.
<...> сползал фиалковый кружок
по карте прежних геоточек,
бежали цифры. Каждый год
терял немногое на белом:
искал слова, вбивал их в Word.
Уже в ночи очеченелой
/сидел, как прежде, допоздна/,
не в глубине – за сетью веток –
смещалась синяя звезда
и била в окна ближним светом.
* * *
<…> вот загадаю, будет заново:
шашлык, библейское вино
и электричка – в Балабаново.
Иного, друг мой, не дано.
Кивнут своим цветочки разные,
в три клика плеер даст ЮЮ:
посеребрит «Метелью августа»
живую грусть, печаль твою.
Украдкой вздрогнут гладиолусы,
тебе и мне – табачный дым –
вспорхнёт /от голоса до голоса/
туда, где свет неразличим.
Но там, я знаю, делать нечего.
Лишь тьма и вакуум вокруг
слезой уходят в бесконечное.
И вакуум. Застрочный звук.
Мир позже сузится до буковок.
Пусть ледяные мотыльки
из VKO летят на «Пулково»
чужой разлуке вопреки.
Мы их увидим в небе заново,
а остальное… как сейчас:
веранда, песни, Балабаново.
Сойдёт зима – и я у вас.
Другие облака
Кружила бабочка /исчезла/,
река в апрель перетекла;
а я курил помятый «Честер»,
смотрел другие облака.
«Ни древний Родос, ни Гавана, –
твердил себе. – Ни Лимассол.
Я вопреки – любил упрямо».
И пел БГ с альбома «Соль».
<...> но облака смещали тучи,
потом черёмуха цвела.
Рюкзак и плеер многим лучше
сбивали перечень утрат.
Не говори, обычный метод.
Другие песни прогони.
Проснусь и я лиловым летом,
где во свету лежим одни.
Обоим, верно, под двадцатник
/блестит заколка у окна,
молчит будильник у кровати/.
Идут другие облака
и чайки – разрезают утро.
<...> полуоткрытое окно.
И целый мир ежеминутно
опять сдвигается в одно.
Слезой иного океана
Смотрю в советское трюмо и вижу тихого ребёнка.
Я помню с детства про него, он тюбик краски комкал
на сломе ветреного дня /металл в руке своей сжимая,
стоял за сеточкой дождя/ в неясных числах мая...
Назад к оптической петле: какой простор в сетчатке глаза!
а одуванчик – амулет – был ниткой солнца назван.
Найду кассету VHS, поставлю видео вторично,
где дед, курмыш, весенний лес. Но в кадре герметичном
иное видится кино: все звёзды кажутся глазами,
и запах яблони земной едва ли осязаем.
Прости, пожалуйста, меня за горстку слов, неровный почерк,
за то, что жизни не обнять; а время станет почвой,
когда закончится сезон. А в общем – нитку эту – на-ка.
Дорогу вымостим слезой иного океана.
Через огни и облака
«В кино с восьмого октября» – была афиша у «Орлёнка»,
ночной Почаинский овраг под ветхим небом. Волга.
Он говорил про «Меришор»: «Забыть? Ага. Мы точно помним», –
чуть зачерпнул, потом ушёл. Хотел курить «Родопи».
<...> на кладбище дал сигарет, забил снежком пустой стаканчик.
Прошло каких-то десять лет с тех пор, а с ним иначе:
лампады блик, молчанья хор. Там всё упало в постоянство.
Свет неогляден для него; перетекли пространства.
Но, может быть, в той долготе играют песенки «Хронопа»:
сидишь на солнечной траве, а к Богу в гости стопом –
через огни и облака. Такой сомнительный попутчик.
Или небесный BlaBlaCar. Наверное, так лучше.