28 декабря. За три дня до всенародно любимого праздни­ка… Когда-то его любимая бабушка сама сочиняла игрушки на ёлку. Вместе с Серёженькой, Сергеем, Серёгой… Когда-то укрывала она его лоскутковым одеяльцем, чтобы укрыть от всех несчастий на свете. Не укрыла… «Иди, ягодка, иди, Бог счастье даст…» Серёженька хватался за бабушкину палку и шёл… Дал ли Бог счастье или всё случилось наоборот? Или просто дорога была неверной?.. Не нам судить. Хотя судить так легко. И как тяжело оправдываться. Зачем он всю жизнь оправдывался за свою жизнь?

Он шёл по дороге. Где лужи, где размытая грязь от луж. И совсем недалеко от обрыва. Чуть-чуть… Хотя вда­ли – страна берёзового ситца. И – розовый конь… Это он оставил нам и страну, и коня. А не себе. Серёжа выбрал свою дорогу. И она оказалась такой короткой. И такой несовершенной.

«Если раньше мне били в морду, / То теперь вся в кро­ви душа. / И уже говорю я не маме, / А в чужой и хохо­чущий сброд: / «Ничего! Я споткнулся о камень, / Это к завтраму всё заживёт!»…» Раны заживали всё меньше. Всё чаще хохотал сброд. И всё чаще поэт оглядывался назад. И слышал хрипловатый голос любимой бабушки: «Иди, иди, ягодка, Бог счастье даст». А над бабушкиными сло­вами смеялся бес. Но, как в дет­стве, он хватался за бабушкину палку и шёл, шёл. Уже понимая, что ангел его не защитит...

Ангел сделал своё дело. Он его поцеловал. Но не сохранил. Это был не ангел-хранитель. И не ангел счастья. А ангел избран­ных... Свою дорогу Сергей выбрал сам. И всю дорогу его догонял бес. Скрываясь в белых берёзах, «В тихий час, когда заря на крыше, / Как котёнок, моет лапкой рот...». Одна­жды он догнал поэта… Но всё это потом, потом. Когда пóтом будет истекать его жизнь.

Есенин был создан исключительно для поэзии! Не для прозы жизни! Застёгнутой на все пуговицы. В надлокот­никах, чтобы не испачкаться. В салфеточках и тапочках. Он был создан для милосердия! А сам милосердия так и не дождался. И мы сегодняшние просто не имеем права нагло вторгаться в его жизнь. И тем более в его смерть. Не имеем права быть с ним на «ты»… И всё же мы на «ты».

А всё просто. «Что сказать мне вам об этом ужасней­шем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока ещё не встре­чал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде Господин доллар, а на искусство начихать – самое высшее мюзик- холл... Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод... зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину…»

Накануне Нового года к нему всё же заявился чело­век. Чёрный человек. Достойный и гордый. Впрочем, они всегда такие… Что было за дверью – мы так и не узнаем. Никогда. Мы только знаем, что он вошёл, «При­подняв свой цилиндр / И откинув небрежно сюртук». И так же вышел. Гордо и достойно. Ну, как они все уме­ют. А Есенин остался один… Как один когда-то остался Пушкин (после Дантеса). Лермонтов (после Мартыно­ва)… В конце концов – Моцарт (после Сальери)… Впро­чем, ведь у каждого Фауста – свой Мефистофель… Есе­нин назвал его проще – «чёрный человек».

Вообще его жизнь – нарочитый протест против своих стихов. Есть поэты, в жизнь которых бесцеремонно втор­гаться не стоит. Это поэты, которых поцеловал ангел. Оста­вив им право на неангельскую жизнь. Впрочем, у кого она ангельская? Пусть тот бросит в Есенина хоть один каме­шек... Даже если он дорого стоит.

А там… Там – холодная Ока. Там – пресыщенные луга. Там – деревья. Там – поверья. Там – небо… Впрочем, в три­дцать – ведь так нелепо…Но – высоко-высоко. И там – отражение. И вера, и безверие. И там, где-то далеко, уже звонит колокол.