Бабочки не то, чем кажутся. Это труднопредставимо, но гусеница и куколка – та же бабочка, но до поры носящая личину. Во вселенной насекомых это вообще рутина, имей ты там хоть полный, хоть неполный цикл метаморфоза. Да и не только в их вселенной – природа разнообразна лишь внешне, в своей диалектике, в своей внутренней логике она не изобретательна. Так, человек, в сущности, повторяет в своём развитии тот же метаморфоз: вначале – эмбрион-яйцо, молчаливая полужизнь; следом – младенец-личинка, который только берёт от мира пищу и навыки жизни; потом – подросток-куколка, он замыкается, отгораживается от окружения (не хитином, а кожурой неприятия), чтобы в одиночестве, в отчуждении и недоверии к миру научиться думать и поступать независимо, научиться не только брать, но и чем-то делиться; и только после этой науки из скорлупы выходит человек-имаго...
Но сейчас – не об этом. Наглядность столь простых вещей, как детские (юношеские) увлечения, их ясный строй и повторяющийся из раза в раз мотив – лучшее свидетельство преемственности определённых типов характера, естественным путём воспроизводимых в своём ареале, подобно тому, как грибницы, пронизавшие мицелием землю, из года в год выталкивают на одних и тех же местах свои плодовые тела. Бывает иной год грибной – он побогаче, бывает год беднее, но неизменна суть. Пожалуй, многие, читая «Собирание бабочек», осознают, что они с Аксаковым из одной грибницы. Осознают и невольно погружаются в собственное детство – солнечное, летнее, полное ароматов цветущих трав и стрёкота кузнечиков, и в нём, своём ожившем детстве, купаются, как оса в туркменской дыне.
В моём случае всё сходится поразительно, до мелочей. В ученические годы я на пару со своим приятелем по даче (происходило дело под Лугой, на Мерёвском озере) был страстно увлечён энтомологией. Зимой пополнял необходимый инструментарий (в магазине «Учколлектор» продавали для школьной и студенческой биологической практики энтомологические булавки, расправилки, пинцеты, монтировочные иглы), клеил картонные коробки со стеклянной крышкой, готовил во множестве маленькие конвертики, куда следовало при сборе складывать придавленных бабочек, чтобы те, даже придя в себя, не обтрепали крылья. А с мая начиналась радостная страда – бегал с сачком за махаонами и зорьками, мнемозинами и адмиралами, голубыми ленточницами и медведицами, расправлял в специальном станочке, где можно было отрегулировать ширину щели под тонкое брюшко боярышницы или толстое – бражника. Ставил почвенные ловушки на жужелиц. Пойманных жуков распинал на пробке, заморив предварительно в парах эфира. Стрекозам в брюшко- хвост вставлял тонкую соломинку, чтобы не обломилось, когда расправленная стрекоза высохнет – уж больно хрупки, особенно лютки и стрелки. Брал и кузнечиков, кобылок, лесных клопов…
Впоследствии, правда, от практики тотального сбора отказался, отдав исключительное предпочтение жукам, как самым из шестиногих выдающимся и несравненным. В этом отличие. Аксаков предпочтение отдал чешуекрылым: «Кроме бабочек, которых у Тимьянского было более пятидесяти, он набрал уже около сотни разных насекомых: некоторые блистали яркими радужными красками, особенно из породы жуков, божьих коровок, шпанских мух и также из породы коромыслов; а некоторые отличались особенностью и странностью своего наружного вида; но все они мне не нравились и даже были противны. Бабочки, бабочки! – вот к чему я привязывался с каждым днём более».
Выходит, Аксаков по вкусовым пристрастиям в большем родстве всё же с Набоковым и Прохановым (тоже знатный любитель бабочек). Впрочем, это уже погрешности, которыми можно пренебречь. Вообще достойно удивления, насколько русские писатели были и остаются склонными к естествознанию, даже если не брать в расчёт энтомологию. Редко кто из классиков не бродил по перелескам, полям и болотам с ружьём, Бунин с Куприным по запаху с закрытыми глазами могли определить сорт дыни, Астафьев знал толк как в пескарях, так и в царь-рыбах, про Пришвина и Хлебникова нечего и говорить – известно каждому. (Справедливости ради стоит отметить, что Метерлинк весьма интересовался пчёлами, а Эрнст Юнгер, как и ваш покорный слуга, коллекционировал жесткокрылых.) Из нынешних: Сергей Коровин – рыболов, наизусть выучивший Сабанеева, Михаил Тарковский – охотник-промысловик, Татьяна Москвина – всё знает о деревьях.
Поэтому, должно быть, в русской литературе невозможно то, с чем мы на каждом шагу встречаемся в Голливуде (сценарии всё-таки пишут профессионалы пера) – там тараканов и клопов то и дело называют жуками, саламандр – рептилиями, а пауков – насекомыми. И вообще, если грёзы культурного мифа народа что-то могут сказать о самом народе, то стоит иметь в виду, что ведущая тема американской «фабрики грёз» – месть, возврат обиды обидчику в форме неприемлемого ущерба. Нет чтобы бегать с сачком за бабочками! Так вместо этого Пол Верховен воюет с инопланетными жуками (более того – с какой-то сводной цивилизацией членистоногих), а люди в чёрном бьются с космическим тараканом (упорно называя его при этом жуком).
Между тем энтомология – это живая диалектика, наглядная метафора преображения: подкладываешь свежие листочки гусеницам, смотришь, как они растут, потом окукливаются, и наконец из хризалид выходят чудесные крылатые создания, для которых Господь не пожалел всех своих красок. На глазах происходит чудо. А ребёнок, воочию видевший чудо, вряд ли вырастет делягой и прохвостом. Хотя, конечно, всякое бывает.
И ещё – относительно впечатлений. Читая эту книгу, невольно испытываешь неожиданное, но сильное чувство, заложенное здесь исподволь, помимо намерений автора, чувство утраты. Безвозвратной утраты одного существенного достояния, можно сказать, цивилизационной ценности – аристократизма. В том значении, в каком это достояние понимал Бердяев: «То, что у аристократа всё даровое, всё наследственное, а не трудовое, не заработанное личными усилиями, порождает ряд своеобразных душевных черт. Настоящему аристократу чужды ressentiment, обида, зависть, ободранная кожа. Аристократ мог быть обидчиком и часто им бывал, но не мог быть обиженным.
Переживания обиды и зависти – не аристократические переживания. Поэтому всякую обиду аристократ переживал как оскорбление своей чести. Ценность аристократического типа даровая, а не трудовая. Поэтому она подобна красоте, которая даром и ни за что даётся. Красив по наследству, по рождению и потому никому не завидует. Аристократизм есть порождение избытка, а не недостатка. И подлинно аристократическому типу свойственно отдавать от избытка, быть великодушным и щедрым».
Аксаков – олицетворение этой утраченной ценности, ненавязчивое, но печальное напоминание о ней. Почему утрата безвозвратна? Потому что аристократизму не научиться, и замены ему нет. Сколько бы прослойка ни морщила нос и ни именовала себя духовной аристократией, она остаётся всего лишь духовной буржуазией с наморщенным носом. Не более.
Иллюстрации к рассказу «Собирание бабочек»