Борис Кутенков. Память so true / сост. Е. Перченкова; послесловие А. Мошкова. – М.: Формаслов, 2022. – 108 с.
На первый взгляд книга «память so true» производит впечатление поэтического шаманского камлания: попадаешь под власть интонации и, отложив стихи, начинаешь автоматически нанизывать на нить этой интонации любые пришедшие в голову слова. Мелодика здесь уже чисто кутенковская, узнаваемая, с её монотонным депрессивным нарастанием до катарсического светлого выхода из казалось бы замкнутого круга. Замкнутый круг – постоянное кружение над мыслью об обречённости жизни на конечность и провале её в пустоту бесконечности «ночи, улицы, фонаря...»:
щёлкнешь пультом – ни века, ни девочки нет,
только лёгкая ранка на теле:
ночь. аптека. подлёдная рябь эмтиви.
и нетварный фонарь, подменяющий свет.
А катарсис в стихах – через боль и память об ушедших – прорыв в иной слой чувствования – к неведомому, то есть таящемуся за картиной обманно ясного дня. И, конечно, к осознанию себя поэтом в той древней провиденциальной (истинной для поэзии, а не версификаторства) ипостаси, что, вопреки всему, вновь пробивается через т.н. современные цифровые вызовы и утверждает своё словесное бессмертие. В этом, как мне кажется, Борис Кутенков близок поэту Николаю Васильеву, тоже расслышавшему раньше других просьбу времени, задыхающегося в плоской утилитарности, о возвращении поэта как проводника, уводящего с плоскости и связующего невидимые измерения ассоциативно перекликающихся множественных миров. Поэт у Бориса Кутенкова становится не только «дудкой», голосом, он сам уже канал связи, «дыра временная» – через неё можно и расслышать голоса ушедших, и обрести «зренье в завтра» (так назван один из разделов книги):
то, как в яблоке пополам эта рана горит сквозная;
то, как музыка из неё – берег, бабочка и блесна.
Книга лишена раздвоенности, отмеченной мной в сборнике «решето тишина решено» – перекрёстке выбора: лирический герой, умерший там на сцене, возрождается здесь – на берегу судьбы. Поэта как духовный феномен востребовало само время, как личное, так и всеобщее, время должно родить его. И «память so true» прочитывается и как попытка, и как процесс «второго рождения»:
не спеши – это я, а не кто-то, не прежний иврит.
это сердце моё. это сердце моё говорит
с новым именем евангелиста.
Но поэтическое шаманское камлание Бориса Кутенкова, с его обилием аллюзий и скрытых стихотворных цитат, иногда лексически неразборчивое – точно, бесконечно в него вплетаясь, чужие голоса, управляя автором, порой ещё и подставляют ему подножку, то в виде обсценного словечка, то вкусового минуса, – на самом-то деле растёт не из чужого личного опыта, а из лично пережитого. Из опыта родительского дома, любви и разочарований, боли своей и вчувствования в боль другого:
в груди болит лицо отца
которому ни сна ни края.
В стихах об отце – сострадание, самозащитное отчуждение, мольба о возвращении любви:
а прижатый к стене: ты любил же меня, отец,
опускавший меня в темноту, поднимавший ввысь,
помню угол – утробу грядущих моих темнот,
шкафа жуткое небо и плюшевого птенца,
как его покупал на гроши – а теперь орёшь;
нас осталось – два монолога, два языка;
стол, накрытый на одного.
Мотив трудного затяжного взросления психологически точен, и стилистика его отражает:
а о чём болелось, в огонь стремилось,
застекольем плакало под пятой, –
то не я, а юность, щенячья милость,
то не я – в часах отраженье сбилось;
рот раззявил, вали, не стой.
Рана взросления из прошлых стихов – теперь это «цветущая рана» – перерастает факт субъективной лирической истории и смыкается с темой сакрального посвящения, передачи опыта к ученику от учителя, увидевшего, что в ученике «закипает мерцающий алфавит». Предупреждая, что «строчек с кровью дебют, молодой ожидает ад», передающий (в отличие от смысла пушкинского «Пророка») оказывается не прошедшим посвящения, то есть, по сути, лжепророком:
отойти бы в начало – и новым взойти зерном;
взять тебя, как себя, увести от огня, огня,
или нет – провести нестыдливым таким огнём,
чтобы вырвать мой грешный, нерусский язык и сжечь,
а огарки вложить в молодые твои уста.
Путь поэтического самовоплощения как горная тропа: ложный шаг – и провал. Риск потерять голос своей души равен риску гибели. Судя по стихам и деятельности Бориса Кутенкова, память об ушедших поэтах и в этой книге, и в книгах известного проекта «Они ушли. Они остались» для него не только миссия сохранения поэзии, столп утверждения бессмертия, приоткрытая правда инобытийного подтекста жизни, но и душевная опора на всех ветрах сомнений. Шаманское камлание становится религиозным молитвенным вопрошанием:
кто мы боже ветвящийся боже
кто и что мы такое вообще.
Лишившись духовного подтекста, жизнь очень быстро грубеет, теряя человеческое лицо, и невольно бессмысленно губит всех, кто резонирует с тонкими поэтическими сигналами. Талантливый поэт, часто оказывавшийся жертвой, – таких имён, дорогих автору, в книге несколько, – ныне необходим для выживания человека как вида – и Борис Кутенков интуитивно это улавливает, надеясь растворить «тьму в лучевое «мы»...
Мария Бушуева