Сергей Кузнецов: «Конформизм рождает посредственность»

Первое впечатление обычно самое точное. И вот о чём подумалось, когда мы простились: если у мэра Москвы Сергея Собянина все такие подчинённые, то у нашей столицы хорошее будущее. Главный архитектор Москвы Сергей Кузнецов семь лет в высоком административном кресле, но совершенно лишён обязательной чиновничьей «начинки» – напускного величия, скрывающего пробелы в воспитании и образовании. Как собеседник, находка для журналиста – взвешивает каждое слово и всё, о чём говорит, любой тезис упаковывает в строгую логическую систему. Читает и говорит на трёх (кроме русского) языках. Переводит и пишет книги по архитектуре. Прекрасно рисует. Перечитывает русскую и зарубежную классику, открывая в ней то, чего не заметил в юности. Словом, в постоянном творческом поиске.  

– Иоганн Гёте назвал архитектуру «музыкой, застывшей в камне». Насколько близка к истине эта метафора?

– Есть масса клише, которые я не разделяю. Архитектура – это отдельное искусство, которое и не «застывшая музыка», и не «поэзия в камне»… Современная архитектура – производное многих вещей. Это, перефразируя Гёте, и «экономика в камне», и «урбанистика в камне», и «социология в камне»… Я против упрощений. Они девальвируют сложность этого явления, к которому я отношусь с известной патетикой.

Созданием архитектуры, среды, в которой мы обитаем, люди занимались веками и каждый раз находили что-то новое. До сих пор нет точного определения. Архитектура – совокупность очень многих факторов. Это искусство сложное, как никакое другое, хотя бы в силу того, что в реализации архитектурного проекта занято огромное количество людей. Архитектор несёт ответственность не только за эстетическую, но и за экономическую, финансовую составляющие проекта. Есть заказчик, который платит деньги. Есть большая команда, которая работает над проектом, – инженеры, конструкторы, технологи… Это скорее не так романтично, более приземлённо и прагматично.  

– Человека формирует в том числе и среда обитания. Одно дело, ходить в школу в районе, скажем, Монмартра в Париже, когда взгляд скользит по прекрасному, привыкая к этой «картинке», и совсем другое – в рабочем квартале, допустим, Магнитогорска. Вы выросли в панельной пятиэтажке на Рязанском проспекте. Что, кто и как формировало ваш эстетический вкус? Как вы пришли в архитектуру?

– Лев Гумилёв писал: культура этноса идёт от ландшафта… Я вырос на Рязанке, да. Но мне дико повезло, что мы с родителями два с половиной года прожили в стране с гигантским слоем культурного наследия – в Южном Йемене, в Адене. На меня всё это повлияло. Всё было дико интересно. В раннем возрасте – с 8 до 11 лет – я понял, как разнообразен, как многогранен мир. Йемен, его столица Аден – место специфическое.

Чуть позже я начал увлекаться моделированием, макетированием. Темой создания неких архитектурных объектов. Довольно рано пошёл в Московский архитектурный институт (МАрхИ) на подготовительные курсы. С 14 лет связан с архитектурой и никакой другой профессией не занимался. Через рисование, моделирование, макетирование, проектирование пришёл в архитектуру…

– Какой город мира ближе всего к вашему пониманию идеала?

– Ценность городов в том, что они очень разные. Нет однозначно любимого города. Есть Москва, где я родился и вырос, которой занимаюсь как главный архитектор. Я её очень люблю и хочу, чтобы Москва становилась лучше и лучше.

Нет города, о котором бы я сказал, что это идеальное место для жизни. Есть города, которые достигли интересных результатов, достойных изучения.

– Например?

– Нью-Йорк, международно признанная столица мира. С точки зрения архитектуры уж точно. Все великие архитекторы там поработали. Понимание городской культуры, архитектуры, качества среды в Нью-Йорке на очень высоком уровне.

Токио очень интересен тем, что прошёл сложный путь урбанизации в 70-е – начале 80-х годов. Колоссальные преобразования! Токио из огромного дискомфортного мегаполиса превратился в оазис. Берлин достоин изучения как опыт слияния его западной и восточной частей после объединения Германии. При этом всё это помножено на трудности послевоенного восстановления города. Берлин – город разно­образный, интересный с точки зрения архитектуры.

Есть города вне сегодняшнего архитектурного контекста, но тоже очень интересные. Венеция, например. В ней почти ничего не строится, но город роскошный. Я Венецию очень люблю. Там проходит биеннале, на которой мощно представлена архитектура мира.

– Реки Лондона, Парижа, Праги, Будапешта, Вены, Санкт-Петербурга… являются, скажем так, «главными улицами» этих столиц. А вот Москва-река смотрится падчерицей. Или я не прав?

– Правы. С Москвой-рекой есть сложности. Большие города и реки – это отдельная тема. Многие города развивались (плюс-минус) по похожему сценарию. Река была транспортной артерией и коммуникационным путём, а не городской доминантой. Разве что Гранд-канал в Венеции сразу был Гранд-каналом, а не просто транспортным путём. Но это скорее исключение, чем правило.

Нева, согласен, всегда была главной улицей Северной столицы. Лондон переживал те же проблемы. Просто англичане начали заниматься Темзой в 50-е годы, а мы только сейчас.

Благоустройство набережных в границах МКАД – потенциально один из самых масштабных проектов благо­устройства общественного пространства в мире.

– Сергей Олегович, рискую обидеть ваши религиозные чувства, но выскажу сомнение, которое разделяют очень-очень многие москвичи. Церкви в Москве растут как грибы. Есть даже план по их количеству… Что, каждый собор – событие в архитектуре города?

– Нас учили в институте, что церковь – самое главное архитектурное сооружение. Архитектура храма меняется намного стремительнее и интереснее, чем архитектура жилого дома. Вся история тому свидетель. У коллег из РПЦ есть свой понятный и конкретный взгляд на строительство храмов в Москве. Мы сотрудничаем с ними по очень узкому ряду вопросов. Они мою позицию знают. Мы не раз обсуждали эту тему, что соборная архитектура должна быть шедевром.

Считаю, что да, многие церкви могли бы быть интереснее. Архитектурные возможности для этого есть. В Тушине, например, где стадион «Спартак», есть очень интересный проект. К сожалению, эти проекты единичные, а не массовые.

– Так всё-таки возникает конфликт интересов или нет?

– А в чём вы видите конфликт?

– Я, горожанин, житель конкретного района, считаю, что на моей улице уместнее и более необходим, допустим, теннисный корт или парк. Тем более что храм уже есть неподалёку. А строят новую церковь…

– Это вопрос не архитектуры, а землепользования. Есть субъекты землепользования, церковь один из них. Любая институция в городе может раздражать. Тогда и метро не надо строить, чтобы не раздражать тех, кто рядом живёт. Не надо строить больницы, детские сады, школы…

В городе часто сталкиваются интересы. Чуть ли не на каждой строительной площадке отыщется какой-нибудь недо­вольный.

– Похоже, и памятники «поставили на поток». Много споров вокруг памятника Калашникову. Неоднозначно приняли памятник Петру Первому…

– По памятникам могу дать комментарий как обычный горожанин, а не как главный архитектор Москвы. Памятники – не мой «огород», хотя я занимался памятником князю Владимиру в части его посадки на участке, размеров и решения по благоустройству в рамках поиска компромисса с ЮНЕСКО, которое изначально было встревожено появлением такого большого монумента в охранной зоне Кремля. Компромисс был найден.

Конечно, хотелось бы, чтобы всё это было интереснее, гибче, творчески ярче. Чтобы приглашались скульпторы на конкурсной основе. Я прихожу к выводу, что всё, что получается, это производное от неких устойчивых ментальных конструкций, которые сформировались у довольно широкого круга людей. Как ни странно, когда мы видим результат, то думаем: ой, ёлки-палки, как нам это не нравится! А если в каждом покопаться, то выяснится, что именно его взгляды и привели к такой ситуации. Памятники – наглядный пример.

Массовый вкус, общий взгляд, традиция, критика, негативное мнение о тех или иных сделанных вещах… суммарно выдают некий результат. Все, кто хотят сделать памятник или любой другой городской объект, мечтают сделать его хорошо, чтобы его все хвалили. Я не встретил в жизни ни одного злодея, кто сказал бы, что намерен создать объект, который бы всех раздражал. Проблема в том, что по пути к задуманному «хорошо» ты учитываешь все замечания извне, а в результате получаешь условное «плохо».

Видимо, необходимо больше доверять художнику. Это очень непросто – создавать среду и объекты в ней, чтобы ими восхищались.

Мы с «Зарядьем» прошли тяжелейший путь, хоть это и не скульптура, но тоже памятник нашего времени. Этот объект дико критиковали! И то, что парк «Зарядье» проектируют и американские архитекторы, и то, что мост парящий, якобы он мешает смотреть на Кремль… Куча идей и предложений были жесточайше раскритикованы. Если поддаться на всю критику и учесть её, получился бы банальный, серый, скучный объект. Все бы ходили и плевались: «Фу, какая посредственность!» Надо было проявить твёрдость и сделать то, что было задумано, как художественный образ. Сейчас все восторгаются. Уже 15 миллионов человек побывали в «Зарядье». Объект регулярно получает призы на международных и отечественных конкурсах.

К сожалению, не всегда получается проявить железную волю. Конформизм рождает посредственность. Обществу надо быть более терпимым и доверять профессионалам.

– Современная архитектура города как-то учитывает, что Москва всё больше и больше становится городом приезжих?

– А должна учитывать?

– Не знаю…

– Я не считаю, что Москва в большей степени город приезжих. Разве что взять за последние сто лет… Население Москвы за ХХ век выросло в 10 раз, если рассматривать период с 1913 по 2013 год. То есть получается, что все приезжие?! Надо понимать, что за те же сто лет население городов мира увеличилось в 16 с лишним раз, а сельское население – в два с половиной раза. Можно смело утверждать, что все города – города приезжих. Это не только вопрос Москвы. А если вы имеете в виду расхожее: «Москва не резиновая, все в неё прутся»… Я считаю, что прутся, и слава богу. Люди, готовые на новом месте начинать активный образ жизни, приносят, как правило, больше пользы. Я за то, чтобы люди приезжали и работали. Меня это не беспокоит. Столица должна наполняться творческими, деятельными людьми. Хотелось бы, конечно, чтобы не только Москва прирастала деятельными людьми, я просто здесь живу и болею за родной город. Хотелось бы, чтобы и другие города наполнялись интересными, творческими людьми.

– Вы прекрасно рисуете, участвуете в персональных выставках… Архитектор обязан быть художником?

– Архитектор не обязан быть хорошим рисовальщиком, но обязан быть художником в духовном наполнении слова. Как в итальянском языке – «un artista» («художник»). Должен ли архитектор заниматься живописью или графикой? Это вещь произвольная, хотя мне очень помогает то, что я занимаюсь рисованием. Всю жизнь рисую. Занимаюсь творчеством, скажем так, связанным с архитектурой не впрямую, а косвенно, но я вижу в этом прямую связь. С другой стороны, есть немало примеров, когда даже у выдающихся архитекторов рисование не было их сильной стороной или увлечением. И примеров, наоборот, много. Скорее нормально ожидать, что архитектор будет хорошо рисовать, что у него есть интересные графические работы. Это связанные вещи.

– Хорошо рисующий архитектор – более качественный, чем тот, кто «не умеет» рисовать?

– Не обязательно. Есть архитекторы, которые интересно пространственно мыслят. Это же ещё вопрос школы. В российской школе большой упор делается на рисование, во многих других – на другие вещи. Это не значит, что эти школы плохие. Есть прекрасные международные школы, даже лучше нашей по результатам. Хотя результат архитектуры – это не только уровень архитектора и уровень архитектурной школы. Это ответственность очень широкого круга лиц.

Архитектор играет важную роль. Другое дело, дадут ли ему эту роль сыграть.

– Кого в вас больше – чиновника или художника?

– Наверное, художника. Культура чиновничества мне до сих пор не до конца понятна, хотя я уже почти семь лет работаю главным архитектором Москвы.

– В бытовой, ежедневной ситуации взгляд главного архитектора города и взгляд обычного москвича на родной город – это два разных взгляда?

– У меня взгляд на город, как у обычного горожанина. Я стараюсь относиться с пониманием к происходящим изменениям. Я знаю «кухню» и сам в ней варюсь, понимаю мотивы часто непопулярных, но вынужденных решений, которые могут критиковаться. Например, платные парковки. Или проект реновации. Я понимаю, зачем это делается, поэтому у меня иное отношение к переменам.

От пробок я не страдаю, потому что часто пользуюсь метро, такси, общественным транспортом. Понимая, что происходит с пробками, можно их легко избежать. Для меня пробки в городе не проблема. Да, я езжу на машине, когда это позволяет дорожная ситуация, когда не позволяет, спокойно езжу на метро. Вообще на эту тему ни секунды не переживаю. Или езжу на такси, потому что такси удобнее.

Проблема типа неубранного снега, плохо положенной плитки, не отремонтированных домов… Да, когда я это вижу, мне неприятно. Но это не критичная масса проблем в Москве. Я искренне не могу выделить что-то в повседневной городской жизни, что было бы постоянным раздражителем.

– Говорят, с прошлым надо расставаться легко и с улыбкой. А с историческими памятниками?

– По реновации со старыми панельными домами надо расставаться спокойно. С памятниками истории… Это больной вопрос. На этой почве часто происходят скандалы. Памятники истории надо беречь. Это важная часть городской среды.

– Киоски вернутся в Москву, Сергей Олегович?

– Я считаю, что киоски могут уродовать город – сто процентов. Вопрос в их уместности и временности. Ярмарки, например, это тоже киоски. На постоянной основе киоски, наверное, где-то нужны, я это допускаю. Я за то, чтобы аккуратненько к этому подходить. Помню времена, когда Тверская была уставлена палатками, это был кошмар. Если киоски ассоциируются с неким городским хаосом, то в этом виде нет – не вернутся.

– Современной российской архитектуре досталось тяжёлое наследство?

– В советский период было сделано много интересного. Хотя то, что архитектура перестала быть на том уровне, на котором она находится сейчас во всём мире в сознании людей, это результат советского периода. Происходило понижение статуса профессии архитектора. Это постепенно привело к тому, что массовое сознание не понимает смысла архитектуры. Дескать, зачем стараться делать всё красиво? Это как-то влияет на меня лично, на мой уровень жизни?

В специальной литературе ХХ века вы не найдёте имён наших архитекторов. Всё обрывается на русском авангарде и конструктивизме. Возьмите наши самые знаковые объекты архитектуры периода 60–80-х гг. Кто в мире знает Михаила Васильевича Посохина, автора многих проектов этой эпохи? К сожалению, очень небольшое количество человек. Хотя Посохин был большой архитектор и мощная личность.

Система, «среда обитания» архитектора сложна. В ней архитектор очень зависим. Неспроста в одних условиях вырастают классные архитекторы, а в других – нет. У нас полно талантливых людей, которые могли бы стать звёздами мировой величины, но система очень долго будет меняться, прежде чем звёздочки станут звёздами.

В существующей культуре создания архитектурных объектов, нам, к сожалению, ещё далеко до того, чтобы наша архитектура массово поражала весь мир. Но! Не бесконечно далеко. Мы проходим большой путь, и сегодня наши объекты уже заметны. В последние годы мои коллеги отмечают, что в Россию всё больше и больше поступает заявок. Фестиваль в Амстердаме недавно прошёл. (Международный фестиваль WAF (The World Architecture Festival) называют «Оскаром» архитектурного мира. Это одно из крупнейших ежегодных международных архитектурных событий. – С.Р.). У нас было 16 заявок в этом году. Довольно много. Больше всех у Китая – 40 с лишним, но 16 – это много. Есть прогресс. Это не делается мгновенно. Это долгий путь. Должна быть стабильная система, в которой появляются талантливые архитекторы.

«ЛГ»-досье