Советский разведчик и российский писатель Михаил Любимов – человек необычайно интересной судьбы. Работал в Службе внешней разведки, специалист по Скандинавии, был нелегалом в Лондоне и Копенгагене, не раз оказывался на волосок от ареста, позже работал в центральном аппарате КГБ СССР. А потом вдруг – резкий поворот: уход из «конторы», занятия писательством и журналистикой, где он тоже весьма преуспел, став отцом-основателем российского жанра иронического шпионского романа. Этот «русский Ле Карре», как называют его в Англии и Америке, был близко знаком со многими известными людьми – например, с Евгением Евтушенко, – и ему есть что вспомнить. Но, пожалуй, самые неожиданные, самые пронзительные и интересные его воспоминания – о раннем детстве, о родителях, о войне.
Достойный «классовый элемент»
Мама умерла внезапно 22 марта 1946 года от паралича сердца (таков был тогдашний диагноз). В тот вечер у нас в львовской квартире веселились гости, мама в длинном вечернем платье фотографировалась, смеялась, но вдруг ей стало плохо. Меня изолировали в отдельной комнате, и я только слышал, как суетились люди, хлопали двери и отчаянно лаяла наша собачка Ролька. Запах лекарств заполнил квартиру, папа ходил с перекошенным лицом… Прощались с мамой в часовенке на Лычаковском кладбище во Львове, теперь она уже в Москве, в могиле на Ваганьковском.
От мамы сохранилась только старомодная чёрная сумка – и всё, больше ничего уже не осталось. И вот совсем недавно в руках оказалась копия её письма в секретно-политический отдел НКВД в связи с арестом моего отца, тогда старшего лейтенанта государственной безопасности. Обвинение: троцкист и враг народа.
Эта копия рассекреченного дела, полученная из ФСБ совершенно официально, помогает понять, каким образом формально обставлялись сталинские репрессии. Cам отец, Пётр Фёдорович Любимов, видно, так был рад – ведь его не расстреляли, а только выгнали из органов, более того, даже помогли устроиться на приличную работу, – что относился к аресту как к нелепому и даже забавному случаю. Тем более что продержали его в тюрьме лишь несколько месяцев. Однако уже во время войны, которую он прошёл в Смерше, его шеф и приятель Виктор Семёнович Абакумов сказал, что он не получит «генерала», ибо «только идиот понесёт дело сидельца на утверждение в ЦК». Это было неприятно! Действительно, кто же не хочет стать генералом?
Но вышвырнули папу, большевика с 1918 года, не на улицу, а на должность уполномоченного по мерам и весам измерительных приборов в Киеве с трёхкомнатной (!) квартирой на улице 25-го Октября. В поздние советские времена это место стало солидным Комитетом стандартов, фактически министерством – всё в полном соответствии с законом Паркинсона!
Папа пережил сумасшедшие годы Гражданской войны, ожесточённую борьбу с антоновцами и другими инсургентами, которых тогда называли бандитами, участвовал в арестах и вдоволь нахлебался всего. Долго работал в ключевом СПО – секретно-политическом отделе (его возглавляли такие деятели, как Агранов, Курский, Молчанов, – все пошли под нож в 37-м). Великий Маяковский, друг Агранова, восторженно писал: «Бери врага, секретчики, и крой КРО!», то есть СПО и КРО – контрразведывательный отдел. Так что папу укатали чекистские горки, и накатался он вдоволь. Поэтому, когда ему стукнуло пятьдесят (а выслуга уже была за тридцать лет), он ухитрился соскочить с весьма приличной должности заместителя начальника управления контрразведки в Куйбышеве на полковничью пенсию по состоянию здоровья.
Папа происходил из крестьянской семьи в Кадоме, что в Тамбовской губернии, немного работал слесарем, в революцию уехал в Тамбов на заработки, где и оказался в ЧК как достойный «классовый элемент». Он окончил церковно-приходскую школу, даже пел в хоре с братом, имел неплохой лирический тенор. Уже в ЧК закончил рабфак, так что фактически хорошего образования не было. Из заполненной им в 1937 году анкеты арестованного вырисовывается такая картина: профессии и специальности, оказывается, нет, социальное положение – из крестьян-батраков (!), образование среднее. Правда, отец любил книги, особенно Толстого и Чехова, много читал, часто ходил в театр, особенно в оперу, мечтал о карьере певца.
Полковник Любимов Пётр Фёдорович
Как рядили в троцкистов
О Троцком он, конечно, слышал, даже участвовал в аресте его жены (она кричала: «Вы знаете, что подняли руку на вождя революции?!»), но вряд ли представлял, что такое троцкизм, кроме как оппозиция сталинскому режиму. Я сам не вылезал из изучения партийных документов, даже сдавал много раз экзамены по истории партии, я даже Троцкого читал, и что я могу сказать? До революции Ильич не раз клеймил его как «иудушку», но в результате принял его в РСДРП(б) и ночевал с ним в Смольном в ночь на 25 октября. Троцкий был одним из организаторов Октября, создателем Красной армии, победившей в Гражданской войне.
Лозунг мировой революции тогда разделяла вся партия, включая Сталина, который в 1920 году вместе с Тухачевским участвовал в безрезультатной войне с Польшей. Сам Сталин, в угоду союзникам распустив Коминтерн, активно поддерживал революцию в Китае и создание КНР и успешно преобразил Восточную Европу в «страны народной демократии». Разве это отказ от мировой революции? Хрущёв и позже Брежнев поддерживали революционную Кубу, Никарагуа, Вьетнам и большинство национально-освободительных движений. В перестройку всё это сошло на нет, а ныне США и их союзники экспортируют «цветные» и прочие революции во все страны, включая Россию. В оппозиции Троцкий проиграл Сталину, осуждён партией, выслан в Алма-Ату, а затем оказался за кордоном. Там он проводил мысль о «термидоре» революции и неизбежном перерождении партии в «новый класс» (это, кстати, сбылось). Сталин его ненавидел и уничтожил в Мексике.
Собственно, какой троцкизм мог исповедовать мой отец и многие другие наши соотечественники? Тогда это понимали как несогласие с линией партии и награждали клеймом «врага народа». Так как же развивалось дело отца? Смотрим документы.
«В августе 1936 г. в 4-й Отдел ГУГБ поступило заявление от Оперуполномоченного 1-го отделения Особого отдела УНКВД Западной области Саввиной. Она сообщала о том, что во время её пребывания в Москве в 1931 г. (подумать только: целых пять лет дама раздумывала, настучать или нет, кстати, до доноса, как отмечено в деле, встречалась с Рудини, что наводит на некоторые мысли! – М.Л.) познакомилась на квартире оперативного работника СПО НКВД СССР Любимова с неким Рудини Петром Борисовичем, который в разговорах с Саввиной проявил себя как троцкист и в личной беседе с ней высказывался в к-р (контрреволюционном! – М.Л.) клеветническом духе о руководстве ВКП(б) и положении в стране».
Кроме этой чекистки в гостях у отца в недавно полученной им квартире в Даевом переулке было ещё несколько сослуживцев, которые и привели с собой бдительную барышню из Смоленска. Согласно её доносу, никто из присутствующих этого разговора не слышал, Саввина якобы сообщила тут же о своём разговоре моему отцу, но он только высказал своё недоумение. Однако отца заставили написать объяснение, что он и сделал, полностью отрицая и свою беседу с Саввиной, и знакомство с Рудини до прихода его на вечеринку.
Нормальному человеку трудно представить психоз в стране, развёрнутый под руководством ВКП(б) во главе с товарищем Сталиным, – представляете, если все граждане начнут вспоминать, с кем и о чём они говорили пять лет назад на разных вечеринках? Теперь стоит представить, сколько чекистских сил потрачено на изучение этого доноса: проведена установка всех действующих лиц через разные картотеки, собраны на них сведения, возможно, за кем-то выставлено наружное наблюдение, организована «прослушка»… А ведь таких доносов даже официально было свыше двух миллионов, и становится понятно, почему органы работали почти круглосуточно и всё равно не успевали.
После объяснительного рапорта отца начальство делу хода не дало, однако вскоре внезапно всплыло другое обстоятельство: был арестован «активный член к-р организации Нестор Голубенко», женатый на Татьяне Болтянской, троюродной сестре моей мамы. Отец и мама были знакомы с Голубенко, вместе бывали у него дома, принимали супругов у себя. Отец снова пишет рапорт, в котором объясняет, что «он изредка встречался с Голубенко в семейной обстановке, во время имевших место встреч Голубенко в его присутствии никаких разговоров политического характера не вёл и никаких антисоветских высказываний или настроений с его стороны не замечал». Несчастный Голубенко выбросился в пролёт лестницы на Лубянке и, умирая, попросил вызвать отца. Его тут же грозно спросили: «Зачем?!» Голубенко ответил: «Любимов, повидавши меня, расскажет моей жене о моём состоянии». Но рьяные чекисты не слезали с умирающего. На вопрос: «А вы рассказывали Любимову о ваших настроениях?» – он ответил: «Нет, не говорил». На повторный вопрос (представим допрос умирающего!) Голубенко ответил также отрицательно.
Но и этого показалось мало, поэтому был допрошен другой «участник к-р группы», Самойлов, который подтвердил, что Голубенко является дальним родственником моего отца по жене и что «в присутствии этого сотрудника НКВД (то есть в присутствии моего отца. – М.Л.) никаких антисоветских разговоров не велось». Казалось бы, вопрос исчерпан, «больше никаких материалов, устанавливающих связь Любимова с Голубенко, а также о характере этой связи в деле не имеется». Однако чекисты прекрасно знали, что лучше перебдить, чем недобдить – этого требовала великая партия, показатели арестов «врагов народа» должны расти такими же темпами, как рост добычи угля и стали, как рост урожайности! Поэтому в феврале 1937 года после обыска на квартире в Даевом переулке Любимов П.Ф. был арестован, сдал на хранение наручные часы, получил взамен квитанцию, приобщённую к следственному делу, и был препровождён в камеру.
Миша Любимов с мамой Людмилой Вениаминовной, 1934 г.
«Опасные» связи
Мне ещё не было трёх лет, иначе я, конечно, в красках живописал бы арест не хуже Льва Николаевича. Но речь дальше пойдёт не об отце, а о моей маме Людмиле – отец обращался к ней не иначе как к Милочке, – о её терзаниях и муках в связи с этим арестом. Её не отправили в ссылку или на рудники в Сибирь, как множество членов семей «врагов народа», однако сарафанное радио тут же разнесло весть об аресте, и венец творения – честные советские люди заволновались: а как же квартира врага народа? Претендентов из соседей хватало, на редкость скоропалительно состоялся суд, постановивший уплотнить или выселить семью проклятого «врага народа». Правда, какая-то умная голова, ещё не сменившая законность на революционную целесообразность, предписала предварительно запросить органы – ведь Любимов только арестован, но ещё не осуждён. А другая умная голова из органов подтвердила, что, разумеется, выселение и т.п. возможны лишь после вынесения приговора (а злые языки, иностранные агенты утверждают, что советская власть во всём всегда несправедлива).
Мама была в отчаянии: шутка ли, остаться одной с трёхлеткой на руках и мрачной перспективой. Более того, её мучило, что отец загремел в тюрьму исключительно по её вине, угораздило же её быть троюродной сестрой жены государственного преступника! Что делать? Что вообще можно сделать, когда вокруг царит такая вакханалия?
Маму вызывают в папин отдел на допрос. Как это происходило, нигде не отражено, но после этого визита несчастная Милочка пишет письмо Виктору Николаевичу Ильину, другу дома и коллеге папы по секретно-политическому отделу, который вёл допрос. Разумеется, Ильин передаёт это письмо чекистам, занимавшимся отцом, и они прилежно приобщают его к следственному делу. Мама пишет, что на встрече нервничала и волновалась, а сейчас желает изложить всё в письменном виде. Тут она берёт всю вину на себя: приехала в ноябре 1931 года в Москву, жить негде, временно поселилась у троюродной сестры Тани, муж её оказался недружелюбным, более того, «этот человек ужасный деспот, хам, самовлюблённый, в общем, неприятный тип». Думается, это не так или не совсем так, но мама пытается спасти всю нашу семью, как-то отмыться – ну не писать же ей, что «враг народа» на самом деле был добряком и рубахой-парнем! Не написала же, что «агент царской охранки» или «друг Троцкого», – а просто назвала его хамом. В конце концов, в России нет недостатка в хамах, и даже покойный тов. Ленин считал Иосифа Сталина грубияном, но генсеком его всё же сделал.
Мама признавала, что они с мужем приглашали чету Голубенко на новоселье в 1932 году в Даев переулок, гости немного посидели и уехали. А в 1936 году маму посетила Татьяна, за которой потом заехал на машине муж, «не раздевался (!), забрал жену и уехал». Всеми силами мама пытается доказать, что никакой близости с троцкистом и вражиной Голубенко не было и в помине, даже совсем наоборот. Приходили мама с отцом к Голубенко на празднование Великого Октября 7 ноября, пришли поздно, гости уже отужинали и играли в шахматы (интересный штрих, а говорят, что на Руси допиваются до положения риз). Хозяин их встретил, познакомил с гостями и ушёл доигрывать партию, а «Любимов остался в дамском обществе», словно предчувствовал, что Голубенко арестуют. Правда, признаётся мама, один раз с мужем и ребёнком они пришли в гости к соседям Голубенко, чете Кащенко (мама в своё время переселилась к ним от «хама» Голубенко), там появился и Голубенко, «у которого попросили машину, чтобы отвезти ребёнка» (то бишь меня – вот и я попал в мировую историю!).
Мама писала, что папа не одобрял контакты с Голубенко. «Считаю необходимым подчеркнуть, что каждый намечаемый мною «визит» к Голубенко стоил всегда больших уговоров, слёз и скандалов, я всегда ссылалась на то, что мне неудобно избегать с ними встреч, т.к. я считала себя обязанной, благодаря тому что она меня приютила и этим дала мне возможность жить в Москве. Дело в том, что Любимов не только избегал общества Голубенко, но и общества других моих знакомых, т.к. Любимов всегда больше предпочитал свою среду».
Увы, девушка Саввина, наклепавшая на папу, была именно из этой «среды», да и сам Рудини раньше служил в ЧК. Куда же деваться? Разве что укрыться от врагов народа на необитаемом острове? Далее мама уже грудью пошла на защиту отца: «Я же, понятно, имела своих знакомых, потому что Любимов работал дни и ночи (!), а я была предоставлена самой себе». Дальше мама написала, что, когда арестовали Голубенко, отец попросил её разорвать отношения с этой семьёй. «В конце концов, когда из деликатной формы Любимов перешёл в угрожающее наступление вплоть до развода со мной, я обещала с женой Голубенко прекратить встречи». Но, по признанию мамы, слова она не сдержала и один раз, в январе 1937 года, «навестила жену Голубенко, она была больна после операции в больнице. Понятно, об этом случае я ему не рассказала».
Конец письма – это уже крещендо: «За эти три месяца я многое поняла, я научилась тому, чему меня тщетно учил Любимов. Меня невыносимо мучает совесть, что из-за моих каприза и прихоти страдает Любимов, мне больно, что этот безукоризненно честный человек морально погибает или из-за какого-то недоразумения, или из-за клеветы».
«Шагают бараны в ряд»
Мне очень жалко маму – видно же, как она изворачивается в своих попытках обелить отца, и действительно, кто же мог знать, что троюродная сестрица выйдет замуж за «врага народа», потом, кстати, реабилитированного? Но любой человек – жертва обстоятельств, и в обстоятельствах чрезвычайных он меняется чрезвычайно, до неузнаваемости.
Представьте теперь, дорогой читатель, в каком смятении метались мозги в башках советских людей в ходе и свистах всесоюзной кампании по ловле и умерщвлению пресловутых «врагов народа». Как судорожно писали друг на друга, как подслушивали друг друга и выискивали, что бы такое грязненькое воплотить на бумаге. Одни метили в тех, кто просто не нравился, либо мордой не вышел, либо дорогу перешёл, либо мешал перебраться на следующую ступеньку карьеры – да мало ли у венца творения поводов для сотворения гадости? А уж жилплощадь заполучить, да ещё в хорошем месте, на Сретенке, в условиях массовой скученности населения, – эта мечта жива и ныне, когда некоторые господа даже отстроили золотые унитазы.
История показывает, что власть в любой стране может раздуть любой вид массового психоза, будь то космополитизм (сам видел, как выгоняли евреев из московского трамвая), или квасной патриотизм, когда ревут трубы и гремят марши, или русофобия на самый идиотский манер с придумкой фантастических историй о злодеяниях русской разведки… Хомо сапиенс подвержен влиянию и при надлежащей пропагандистской обработке легко преображается в барана в стаде. Как писал Бертольд Брехт: «Шагают бараны в ряд. / Бьют барабаны… / Кожу для них дают / Сами бараны».
Тем не менее – о, роковая случайность! – уже упомянутый Виктор Ильин во время дежурства по отделу и доклада начальнику осмелился молвить: «За что сидит Любимов? Как он может быть троцкистом, если он только слышал о нём? Дело же его выеденного яйца не стоит». Так рассказывал нам с папой сам Виктор Николаевич в 50-х, когда после смерти вождя народов вернулся из лубянской тюрьмы, где просидел в одиночке целых девять лет. Короче, папу освободили, мама плакала от счастья, решение о переезде в Киев в престижную квартиру было встречено на ура, – начиналась новая счастливая жизнь.
Окончание читайте в следующем номере