Неизвестное письмо Достоевского
Архивы Ф.М. Достоевского хранят немало неразгаданных тайн.
, доктор филологических наук, профессор, вице-президент Международного общества Достоевского
В годы Гражданской войны пропала часть рукописей Достоевского, в том числе рукопись романа «Братья Карамазовы» – самое ценное, а по существу, бесценное в утраченном наследии гения. В архивных фондах есть конверты, но нет самих писем. Не сохранилась переписка писателя со многими корреспондентами. То, что случайно обнаруживается, даёт возможность восстановить пропущенные имена, установить связь между событиями, внести исправления в опубликованные тексты – и ставит новые проблемы.
В процессе подготовки нового Полного собрания сочинений Достоевского в авторской орфографии и пунктуации («Канонические тексты»), которое я с 1995 года издаю в Петрозаводском университете, мы снова обследуем архивы – российские и зарубежные. Есть результаты: находятся новые и «потерянные» тексты и документы, обоснована принадлежность Достоевскому ряда анонимных статей в журналах «Время» и «Гражданин». Неопубликованные автографы Достоевского находятся в частных руках, иногда всплывают на аукционах Christie и Sothby. Свои сюрпризы преподносят отечественные архивы и библиотеки.
Так случилось, что в архив внешней политики Российской империи (АВПРИ) не заглядывали исследователи Достоевского. Если бы заглянули, давно обнаружили бы и опубликовали это письмо. На его существование обратил моё внимание И. Виноградов – исследователь, который до сих пор находит автографы Гоголя.
И действительно, в АВПРИ хранятся копии двух писем Достоевского, выполненные ещё в дореволюционные времена (конец XIX – начало XX в.) на пишущей машинке «Ремингтон». Одна копия снята с газетной публикации известного письма писателя студентам Московского университета от 18/30 апреля 1878 г., другая – с неизвестного автографа.
Неопубликованное письмо от 14/26 марта 1877 г. адресовано Семёну Николаевичу Цвету. Его имя отсутствует в обширных именных указателях к произведениям и письмам Достоевского, к справочно-энциклопедическим словарям, к мемуарам о писателе и его современниках. В «Описании рукописей Ф.М. Достоевского» (1956) эта фамилия не опознаётся как имя собственное, а принимается за нарицательное существительное, за физическое явление. В ошибочном прочтении это выглядит почти анекдотически: «Конверт от письма неустановленного лица. На лицевой стороне конверта запись Достоевского: «О флоте и цвете»» (стр. 293). Вариант описания (правильное прочтение текста): «О флоте Цвет» (Полностью). Запись на конверте письма к Достоевскому от неустановленного лица. Почтовый штемпель: 21 марта 1877 г.» (стр. 522; здесь и далее все даты в цитатах даны по старому стилю – юлианскому календарю). Это и другие письма Цвета исчезли. Конверт от пропавшего письма и статья Цвета о русском флоте сохранились в архиве Пушкинского Дома.
В своё время С.Н. Цвет (1829–1900) был крупным чиновником, служил в Министерстве финансов: был председателем Казённой палаты в Гродно, потом в Таврической губернии. Государственная служба в российской провинции не мешала ему вести активную общественную и гражданскую деятельность: он писал статьи на политические и литературные темы, написал брошюру «К истории русского нигилизма» – о романе Тургенева «Отцы и дети», состоял в переписке c писателями и журналистами. В современных справочниках местом его смерти и захоронения значится Чернигов, но в «Некрополе Крымского полуострова», изданном В.И. Чернопятовым в 1909 году, имеется описание его могилы на Иоанно-Златоустовском кладбище в Ялте: «Действительный статский советник Семён Николаевич Цвет; скончался 28 августа 1900 г.».
Это ещё одно достойное, но забытое имя в русской истории.
В наше время С.Н. Цвета вспоминают лишь в связи с его сыном, выдающимся русским физиологом и ботаником Михаилом Семёновичем Цветом, родившимся 14 мая 1872 г. в Асти (Италия), умершим от голода и болезней в годы Гражданской войны 26 июня 1919 г. в Воронеже. В 1901 г. на ХI съезде естествоиспытателей и врачей в Санкт-Петербурге он впервые объявил об открытии хроматографического метода, который предопределил многие успехи в науке и технике XX века. Название методу дал сам Цвет, и в его именовании красноречиво совпали значение фамилии учёного и принцип метода: хромато (цвето) + графия = хроматография.
В 1918 г. М.С. Цвет был номинирован на Нобелевскую премию, но тщетно – тогда премию получил не он, а разработчик химического оружия Ф. Габер за синтез аммиака из атмосферного азота и водорода. К слову сказать, именно Габер изобрёл и смертельный газ «Циклон Б», применявшийся нацистами в годы Второй мировой войны.
Как известно, посмертно Нобелевские премии не дают, но признанием открытия М.С. Цвета стало то, что двадцать лет спустя после его номинации за научные достижения, связанные с использованием хроматографического метода, премию получила уже целая плеяда учёных: П. Каррер (1937), Р. Кун (1938), Л. Ружичка и А. Бутенандт (1939), а позже – многие другие. Сегодня хроматографический анализ – повседневная практика в науке и технике.
Отец воспитал замечательного сына.
В начале 1877 года председатель Казённой палаты из Гродно С.Н. Цвет отправил Достоевскому письмо, в котором рассказал автору «Дневника писателя» о своей переписке с известным английским политиком, лидером либеральной партии (виги), экс-премьером В. Гладстоном (Gladstone, William Ewart; 29.12.1809–19.05.1898).
Подобная переписка – обычное дело в те годы: частные и публичные письма иностранным политикам писали граждане, печатали редакторы и журналисты.
В письме от 28 декабря 1876 г. Семён Николаевич рассказал Гладстону, автору памфлета «Болгарские ужасы и Восточный вопрос» (1876), о настроениях русского общества в деле освобождения славян, изложил своё понимание событий, предшествовавших Русско-турецкой войне 1877–1878 гг., указал на возможные выгоды и ущерб Англии от её роли в Восточном вопросе. В ответном письме от 6 января 1877 г. Гладстон согласился с суждениями Цвета, выразил готовность и далее пользоваться его советами.
Достоевский был обрадован перепиской русского чиновника и английского политика.
Вот ответное письмо Достоевского.
14 Марта 1877 г. Петербург
Милостивый Государь
Семён Николаевич.
Крайне обяжете меня, если извините за промедление в ответе. Весь Февраль я хворал усилившимися припадками моей падучей болезни. Затем выпускал мой запоздавший Февральский № «Дневника». А после того, т.е. после 6-го Марта, накопилось столько хлопот по рассылке № и по другим делам, что только теперь нахожу минуту поблагодарить Вас за Ваше прекрасное и лестное обо мне мнение и, главное, за сообщение Вашего замечательного письма к Гладстону. Мыслям, выраженным в нём, я в высшей степени сочувствую. Невольно считаешь последователей наших «русских», т.е. всечеловеческих в высшем (а не узком) смысле идей, и радуешься, что находишь ещё одного (да ещё такой силы, как Вы), потому что нас, что ни говори, ещё очень мало. Общечеловеки и самооплевники торжествуют, копеечники и наживатели тоже, а молодёжь или развращена (в большинстве) до такой степени, которой не было, может быть, и в Содоме, или объята порывом великодушия и в этом порыве идёт бить и убивать свою мать Россию – до того сильны улично-социальные идейки, брошенные в нашу землю ещё 30 лет и давшие такие ужасные всходы.
Если б Вы разрешили, я бы Ваше письмо к Гладстону передал бы в Редакцию Гражданина, чтоб напечатать с ответом Гладстона. А то могли бы сами послать в Московские Ведомости. Теперь ещё не поздно, и даже интерес снова подновляется, судя по текущим в Европе событиям. Я с величайшим удовольствием приму и всякое из Ваших сообщений.
Примите уверение в моём глубочайшем уважении и сочувствии.
Ваш слуга
Ф. Достоевский
Письмо подлинное. Оно соответствует таким деталям жизни писателя, которые не были известны сто лет назад, выражает идеи Достоевского и вписывается в контекст его творческой биографии.
Кто, кроме Достоевского, различал всечеловека и общечеловека?
Это его слова, его стиль, его тезаурус. Только он выстраивал эту иерархию общечеловеческих и всечеловеческих ценностей.
Высоко ценя общечеловеческие интересы и устремления, Достоевский был критичен по отношению к тем, кого он называл «общечеловеками». Это особый тип русского человека, появившийся в результате реформ Петра I. В отличие от англичан, немцев, французов, которые прежде всего национальны, русский «общечеловек» стремится быть кем угодно, только не русским. Он презирает народ – и, как правило, ненавидит Россию.
Быть «общечеловеком» – быть отвлечённым европейцем без корней и без почвы.
Единственный положительный контекст употребления слова подтверждает его отрицательное значение. В мартовском выпуске «Дневника писателя» за 1877 год Достоевский рассказал о похоронах в Минске врача Гинденбурга: «Кстати, почему я назвал старичка доктора «общечеловеком»? Это был не общечеловек, а скорее общий человек». Этот праведник лечил и помогал бедным: евреям, русским, белорусам, полякам – всем.
Призвание русских заключено в другой идее: «русский идеал – всецелость, всепримиримость, всечеловечность» (1861). В этом состоит «величайшее из величайших назначений» русского человека: «У нас – русских, две родины: наша Русь и Европа, даже и в том случае, если мы называемся славянофилами, – (пусть они на меня за это не сердятся). Против этого спорить не нужно. Величайшее из величайших назначений, уже сознанных Русскими в своём будущем, есть назначение общечеловеческое, есть общеслужение человечеству, – не России только, не общеславянству только, но всечеловечеству» (1876).
Наиболее отчётливо эта идея сформулирована Достоевским в Пушкинской речи, произнесённой 8 июня 1880 г.: «Стать настоящим русским, стать вполне русским может быть и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком если хотите».
Что значит эта мысль, Достоевский дал подробное разъяснение: «стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в неё с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов может быть и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону!»
В отрицании народности, в надежде на то, что «всё сливается в одну форму, в один общий тип», Достоевский видел «западничество в самом крайнем своём развитии и без малейших уступок». Христианство даёт иной урок: «новую, неслыханную дотоле национальность – всебратскую, всечеловеческую, в форме общей вселенской Церкви».
Быть русским – стать всечеловеком, христианином.
Об этом, собственно, и писал Достоевский украинцу Цвету, включая его в число русских: «Невольно считаешь последователей наших «русских», т.е. всечеловеческих в высшем (а не узком) смысле идей, и радуешься, что находишь ещё одного (да ещё такой силы, как Вы), потому что нас, что ни говори, ещё очень мало».
Обращает внимание ещё один неологизм в письме – «самооплевники». Достоевский лишь один раз печатно употребил это слово полтора месяца спустя в апрельском выпуске «Дневника писателя»: «О пускай смеются над этими «фантастическими» словами наши теперешние «общечеловеки» и самооплевники наши, но мы не виноваты если верим тому, то есть идём рука в руку вместе с народом нашим, который именно верит тому».
Какие «слова» Достоевский назвал «фантастическими»?
Сказаны они по поводу объявления 12/24 апреля 1877 г. Царским манифестом войны Турции. Достоевский был убеждён, что у России особая роль в Европе: «Россия предназначена и создана, может быть, для их же спасения и что она только, может быть, произнесёт наконец это слово, спасения!» Защищая угнетённых, Россия подаёт Европе пример: «В самом деле, если Россия, столь бескорыстно и правдиво ополчившаяся теперь на спасение и на возрождение угнетённых племён, впоследствии и усилится ими же, то всё же, и в этом даже случае, явит собою самый исключительный пример, которого уж никак не ожидает Европа, мерящая на свой аршин». Освобождая славян, «мы не только ничего не захватим у них и не только ничего не отнимем, но именно тем самым обстоятельством что чрезмерно усилимся (союзом любви и братства, а не захватом и насилием) – тем самым и получим наконец возможность не обнажать меча, а напротив, в спокойствии силы своей, явить собою пример уже искреннего мира, международного всеединения и бескорыстия. Мы первые объявим миру, что не чрез подавление личностей иноплемённых нам национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, а напротив видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единении с ними, восполняясь одна другою, прививая к себе их органические особенности и уделяя им и от себя ветви для прививки, сообщаясь с ними душой и духом, учась у них и уча их и так до тех пор когда человечество, восполнясь мировым общением народов до всеобщего единства, как великое и великолепное древо осенит собою счастливую землю».
Война за освобождение славян ещё не началась, но Достоевский знал, как она закончится. Россия проиграет, если даже победит. Достоевский предположил худшее: никогда у России не было и не будет «таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобождёнными». Они не признают бескорыстия России, не признают «эту войну за великий подвиг, предпринятый для освобождения их», «будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на неё и интриговать против неё». Лишь немногие поймут «всё величие и всю святость дела России и великой идеи, знамя которой поставит она в человечестве». По мнению Достоевского, именно так чаще всего бывает: «такие вещи на свете иначе и происходить не могут». Не нужно ждать благодарности. Выгода России пойти на явную невыгоду и очевидную жертву ради справедливости, ради «всеслужения человечеству».
Логика Достоевского самобытна: «начав с абсурда и стану понятнее». Она повторяется и в развитии известной формулы, которую так любят обсуждать пристрастные критики Достоевского: «Константинополь должен быть наш». В ней видят имперские притязания писателя. Достоевский же хотя и объявил, что Константинополь должен быть наш, но считал, что его не нужно завоёвывать. Хорошо было бы, если бы он был наш, но завоевание Константинополя для себя – гибель России; лучше завоевать не для себя, а как столицу Православия (вариант другого политического сценария: столицу Всеславянства).
Письмо Цвету выражает сокровенные идеи Достоевского. Никто другой их не высказывал. Никому другому они и в голову не приходили.
Письма Цвета, Гладстона, Достоевского написаны в убеждении, что возможна мораль в политике, политика может выражать нравственные идеи. Этот принцип роднит Достоевского и Цвета, Цвета и Гладстона. Достоевский солидарен с Цветом. О том же Гладстон писал Цвету. Лидер вигов, недавно потерпевший поражение от тори и их лидера лорда Биконсфильда (Дизраэли), Гладстон через несколько лет с триумфом возвратился к власти. Не последнюю роль в этом возвращении сыграла его позиция в деле освобождении болгар.
Вопреки предложению Достоевского переписка Цвета и Гладстона не была опубликована. В «Гражданине» её нет. Чтобы подготовить публикацию, нужно было время: необходимо было получить разрешение от автора, согласовать перевод его письма на русский язык, дать обратный перевод письма Цвета с английского на русский язык. Времени не было: через несколько недель Александр II объявил войну Турции. В этой ситуации частная переписка потеряла значение: на первый план вышли новости публичной политики, события из театра военных действий.
Переписка Цвета и Гладстона осталась фактом частной жизни, чтобы в конце концов обрести вечность.
Сейчас уже невозможно установить, как переписка Достоевского и Цвета, Цвета и Гладстона попала в «Коллекцию документальных материалов на отдельных писателей и видных общественных деятелей» архива Внешней политики Российской империи МИД РФ (Оп. 926. Ед. хр. 32). Фонд образован из россыпи документов. Кто-то в дореволюционном МИДе считал идеи Достоевского руководством в политике, снял копии с автографов Достоевского, Цвета и Гладстона, перепечатал письмо студентам Московского университета от 18/30 апреля 1878 г.
Оба письма развивают одни идеи. Во втором письме Достоевский обращается к московским студентам. По его мнению, современная молодёжь – «подлинно великая надежда России». Она чиста, честна, искренна, жаждет «истины и правды», готова «пожертвовать всем, даже жизнью, за правду и за слово правды». Беда в том, что «наш студент уходит не к народу, а куда-то за границу, в «европеизм», в отвлечённое царство небывалого никогда общечеловека, и таким образом разрывает и с народом, презирая его и не узнавая его, как истинный сын того общества, от которого тоже оторвался». Достоевский осуждает «проповедь револьверов», предупреждает: «вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной». Писатель убеждён: «в народе всё наше спасение». Студенты «идут в народ не учиться народу, а учить его, свысока учить, с презрением к нему «чтобы сделать ему добро», и презирают все его обычаи и его основы. Презрение не ведёт к любви!». Совет Достоевского: «Разрыв с средой должен быть гораздо сильнее, чем, например, разрыв по социалистическому учению будущего общества с теперешним. Сильнее, ибо, чтобы пойти к народу и остаться с ним, надо прежде всего разучиться презирать его, а это почти невозможно нашему верхнему слою общества в отношениях его с народом. Во-вторых, надо, например, уверовать и в Бога, а это уж окончательно для нашего европеизма невозможно (хотя в Европе и верят в Бога)».
Советы Достоевского на удивление просты и пока неисполнимы в нашей истории: разучиться презирать народ и уверовать в Бога.
Кому-то в дореволюционном МИДе понадобились уроки Достоевского. Кто-то надеялся, что его идеи отвратят назревавшую «проповедь револьверов». Так сохранилось ещё одно имя незаурядного человека, из которых состояла Россия Достоевского, невымышленная страна подлинных людей, среди которых образовывался идеальный тип русского человека – всечеловек, как дал ему имя автор и творец.