12 июля – юбилей у кинорежиссёра Павла Лунгина. Именно он открыл западному зрителю новое постсоветское кино, получив в 1990 году приз Каннского кинофестиваля за лучшую режиссуру… Накануне юбилея «ЛГ» поговорила с Павлом Семёновичем о его первой режиссёрской работе – знаковом не только для поколения 90-х, но и для истории кино фильме «Такси-блюз».
– Почему вы, будучи состоявшимся сценаристом, решили заняться режиссурой?
– Режиссурой я хотел заниматься уже давно. В течение десяти лет я был сценаристом. И не могу сказать, что очень успешным сценаристом. Писал какие-то истории, некоторые из них даже собирали деньги (фильм «Непобедимый» режиссёра Ю. Борецкого, 1983 г., по сценарию П. Лунгина собрал в прокате 29 миллионов зрителей. – «ЛГ»), но это было в советском кино не главное. Это всегда были истории, из которых получались очень слабые фильмы. И я никак не мог понять – как это так? Вроде неплохие сценарии. Почему же по ним делают такие плохие фильмы? Наверное, я сам должен снимать свои же сценарии.
Но тогда стать режиссёром для меня было почти невозможно. Потому что режиссёр – это начальник, это какая-то маленькая, но номенклатура. И сделать этот шаг сценаристу было сложно. Что-то, видимо, во мне было, что совершенно не соответствовало образу правильного советского человека. В каком-то смысле я был похож на своего героя, которого потом сыграл Пётр Мамонов в «Такси-блюз»… Но перестройка начала двигать эти пласты, разрушать эти кирпичные стены, стали возникать сквозняки, потом – стремительный ветер… В это время я и написал сценарий «Такси-блюз», который понравился во Франции.
Это был первый сценарий, который я писал не как развлекательную историю. До этого я делал «Непобедимый», «Конец императора тайги» – такие развлекательные, жанровые сценарии на киностудии Горького. А тут я написал историю про своё ощущение этой жизни. Один из героев заговорил моим голосом, моим языком. Я должен был это снимать сам.
У каждого режиссёра есть первый фильм. И в этот первый фильм надо вложить то, что у тебя внутри – вот взять и выложить на стол, предъявить миру. Есть ли у тебя что-то, что отличает тебя от остальных, что делает тебя режиссёром? Потому, что режиссёр – это человек, который не просто рассказывает историю, а создаёт свой мир. Есть постановщики, а есть режиссёры. Постановщики анонимно рассказывают историю, а режиссёры создают свой мир. Этот мир похож на реальность, но тем не менее – это другая реальность. Где всегда есть какой-то оптический, чувственный, философский сдвиг. Что-то в нём, в этом авторском мире, немного не так. Хотя выглядит как настоящий.
У Мюнхгаузена был такой рассказ. Он ехал зимой по снегу и трубил в рожок, но было так холодно, что не раздавались звуки. Когда он приехал в харчевню, то повесил рожок у камина, а когда рожок оттаял – полились звуки музыки… Вот точно так же эта музыка вдруг из меня тогда и полилась. И это было для меня огромным облегчением. Я вдруг понял, что мне легко делать кино. Все говорят, что кино снимать тяжело. На самом деле, если ты режиссёр – то это очень легко, так же естественно, как дышать. Если ты не режиссёр – то это очень сложно… Тогда мне стало очень легко.
Вообще, я ненавижу писать. Я был несчастным сценаристом, потому что не любил этот момент одиночества перед чистым листом бумаги в пишущей машинке, потом перед монитором компьютера. Я и сейчас не люблю этот момент.
– Как вы думаете, почему западный зритель с таким восторгом воспринял «Такси-блюз»?
– Фильм оказался первым фильмом перестройки – пошла какая-та новая вибрация. Фильм, в котором показано, как мир Советского Союза распадается на людей, принимающих перестройку и отвергающих её. Где внезапно встал вопрос свободы и несвободы. Хороша свобода или нет?
История посвящена встрече двух характеров, каждый из которых представляет свою правду. Одна – это правда шофёра, обиженного на мир человека, который верит только себе, у которого возникает чувство, что его предают все – и государство, и ближние, и все хотят обмануть. Человека сугубо материалистического, «заточенного» на мелкие дела и мелкие деньги. Но происходит его встреча с тем, кто казался ему днищем – презренным музыкантишкой, алкашом, разрушающим себя и постоянно врущим. Талант которого вдруг признают, и он возносится на недоступные вершины и становится знаменитым… Это конфликт идей. В этом было предчувствие не состоявшейся гражданской войны. Эти две правды – они сталкивались и били друг друга, и ненавидели друг друга, и в то же время любили друг друга, как две части одного мира, одного государства.
– Шлыков и Селиверстов – эти персонажи являются половинками одного целого?
– Поэтому они и находят друг друга. Хотя один другого взял в рабство.
– То есть вы использовали драматургию «раздвоенности» образа задолго до культового «Бойцовского клуба»?
– С точки зрения психоанализа советский человек подавлял того, свободного человека и заставлял того работать, говорить и делать то, что ему не свойственно. А тот, в вечном поиске праздника, свободы, вдохновения, водки, всё время пытался вырваться… И в итоге он вырвался и победил. И тогда тот второй, советский, вдруг понял, что как будто бы душа из него ушла, он понял, что без этой второй половины невозможно, что он любит его. Что ему без него не обойтись. Герой Мамонова – это тайная душа Шлыкова.
– В вас Шлыков есть?
– Шлыковского типа люди меня волнуют и гипнотизируют – видимо, есть. Для меня эти люди – одна из загадок мироздания… Но тогда определённая категория людей – интеллигенция, молодёжь – жила немного по-детски. Мы не принимали официальную идеологию. Мы ничего общего не имели с властью, с официозом. Я, например, до сих пор не могу носить галстук. Потому что это было «фу». Нормальный человек не ходит в галстуке, нормальный человек ходит в свитере.
И мы жили как бы на зло. Мы много пили, мы себя разрушали. Очень много людей из моего поколения просто спились, умерли оттого, что не берегли себя, путали местами день и ночь. Днём спали. Ночью жили. Дружили неистово. В этом была какая-то детскость. Тот, кто читал стихи, которые ты любишь, уже был тебе другом.
Так что в образе жизни героя Мамонова я описывал свою жизнь и жизнь своих товарищей. Я его сделал музыкантом, играющим джаз, потому что в джазовой музыке много импровизации. Мы в этом плановом советском хозяйстве всё время искали импровизацию, непредсказуемость, неожиданность.
– Шлыков и герой Мамонова – это люди или всё-таки символы, знаки как, например, в фильме Пазолини «Теорема»? То есть «Такси-блюз» – притча или всё-таки психологическая драма?
– Сейчас кино перешло к комиксам. Причём с двух сторон – и со стороны массового кино, когда человек является символом зла или добра. И с другой стороны, так называемого фестивального кино – там тоже делаются свои фестивальные комиксы. Меня же всегда интересовала только живая жизнь. И до сих пор я пытаюсь наполнить персонажа психологией живых людей.
Фильмы, которые я делаю, всегда сняты изнутри. Вот есть картина, висящая на стене, и ты никогда не войдёшь в эту картину. Так снималось советское кино. Ты будешь смотреть на неё. То есть ты – сторонний наблюдатель. А мне всегда было интересно (начиная с «Такси-блюз») снимать внутри этой картины. Снимать вокруг себя, по периметру, а не наслаждаться красотой изображения. Нет у меня божественных пейзажей! А всегда есть взгляд изнутри.
В свой первый фильм я выплеснул всю свою накопившуюся энергию. И это была двойная энергия: с одной стороны, личная энергия – энергия человека, засушенного, засахаренного в этом распадающемся мире социализма. С другой – энергия изменяющегося государства. Вот эти две энергии – личная и общественная – влились в этот фильм. Поэтому «Такси-блюз» имел такой успех и такое звучание.
Я всегда пытаюсь рассказать захватывающую историю. Потому что сама жизнь имеет символическое значение. Если ты хочешь сделать иллюстрацию какой-то идеи, то остальные смыслы обрезаешь. А если лежит пустая губка, то она всасывает в себя всю воду. Всю влагу. Все смыслы. Каждый видит в созданном что-то своё. Я могу просто рассказывать историю. Не думаю – против кого-то или за кого-то. Как человек я, конечно, за кого-то! Но когда просто рассказываешь историю – это намного сильнее.
Точно так же, как американские режиссёры делали кино против Голливуда, и я снимал этот фильм как бы против «мосфильмовского» стиля. Как в американских независимых фильмах 70-х – из уродства большого города прорастает новое, чистое. Но потом Голливуд этих бунтарей естественно вобрал в себя. Победить это невозможно. Все эти протестующие мальчики потом стали знаменитыми режиссёрами… Но есть такие ценные мгновения, когда ты вибрируешь вместе со своим народом, со своей страной. И сам того не желая, транслируешь эти вибрации.
Беседу вела Анна Петрова