Уроженец Калинина (где Тверской императорский дворец прятался под вывеской областной картинной галереи), из обычной семьи, не связанной с искусством (отец офицер-фронтовик, мать экономист, разве что дед по отцовской линии был альфрейщиком, расписывал интерьеры богатых московских домов), с обычной биографией: школа, индустриальный техникум, работа слесарем-ремонтником, сантехником, служба в армии… Затем резкий поворот. В 24 года впервые приехал в Ленинград, с первого раза поступил в Институт живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина…
Ныне на протяжении 32 лет возглавляет Русский музей, крупнейшее в мире собрание национального изобразительного искусства. Действительный член Российской академии художеств, автор десятков искусствоведческих трудов, себя с лёгкой иронией называет администратором среднего звена.
С Владимиром Гусевым «ЛГ» встретилась в канун 125-летия Русского музея и его собственного 75-летия. Поздравляем с двумя юбилеями!
– Русский музей был в полном смысле имперским проектом: 125 лет назад, 25 апреля 1895 года, император Николай II подписал указ о создании Государственного Русского музея императора Александра III.
– Как же, помню двух императоров. (Улыбается.)
– Первая, уже открывшаяся выставка юбилейного года посвящена Александру III, который был не только зачинателем музея, но и коллекционером. Это ваш любимый исторический персонаж?
– Это, если хотите, наш подарок к 175-летию со дня рождения Александра III, которое случилось 10 марта. Имя Александра III музей носит изначально, никто императорский указ не отменял. Но дело не в официальном названии. Благодарная память об Александре III жива. И мы, и Россия признательны ему за то, что, ещё будучи наследником престола, он начал собирать русское искусство и пришёл к необходимости создания такого музея. Эта выставка – седьмая в цикле «Сага о династии», который будет продолжен, потому что Романовы немало сделали для России. И это в том числе борьба с искажением истории, потому что в школьных учебниках и на уроках в советское время нам внушали совершенно превратные представления о российских монархах. Поэтому Русский музей своими выставками восстанавливает историческую справедливость.
– Вы не побоялись установить перед вошедшим в состав музея Мраморным дворцом памятник Александру III (вместо броневика «Враг капитала»), показав, что центр Санкт-Петербурга для вас не исторический заповедник, а живая среда. Но ведутся разговоры о том, чтобы вернуть его на Знаменскую площадь (ныне пл. Восстания). Отдадите?
– Сотрудники Русского музея спасли памятник Александру III в 1930-е годы от переплавки. А в годы Великой Отечественной войны укрыли его в Михайловском саду настилом из песка, земли, досок настолько надёжно, что даже прямое попадание бомбы его не повредило. Храним этот шедевр Паоло Трубецкого как экспонат музея, великолепный образец монументальной скульптуры. В этом году надеемся получить средства на его реставрацию. Но если город примет решение возвратить Александра III на Знаменскую площадь, мы готовы вернуть его на историческое место. Раз и навсегда, нельзя же переставлять памятник туда-сюда, как статуэтку на комоде.
– Вы стали директором Русского музея в ту пору, когда в стране ещё рулили ЦК КПСС, обкомы и горкомы. Ладить с любой властью – необходимое качество директора музея?
– Сначала я был заместителем директора по научной работе, сам бегал в горлит, когда мы издавали каталог выставки Степана Галактионова. Там сидел с виду интеллигентный товарищ, который потом, наверное, ходил в церковь, он требовал убрать гравюры с крестами и отрезать дарственные надписи с коронами и двуглавыми орлами. Я учился уму-разуму у своего предшественника Василия Васильевича Пушкарёва, который в середине 1960-х исхитрился сделать выставку Петрова-Водкина, считавшегося типичным формалистом. Я уж не говорю об авангарде, этот огромный пласт русской и мировой культуры был под строгим запретом, за железной дверью.
Как директору мне было несколько легче. Времена менялись: меня выбрал коллектив музея. Я победил с перевесом в 60 голосов, тогда не было чёрного пиара, выборных технологий, всё по-честному. Выборы предполагалось проводить каждые пять лет, но как-то забыли про меня, и я подзадержался. (Улыбается.) Вообще музей – особое даже не учреждение или институт, а пространство, где люди либо надолго не задерживаются, либо остаются навсегда. Я отношусь ко второй категории, мне в музее интересно!
Наверное, это с детства, когда бабушка водила меня в Третьяковку и в другие московские музеи.
А в Русском музее испытал радость открытия: воочию увидел оригиналы тех чёрно-белых иллюстраций из книг Грабаря, Машковцева по истории русского искусства, по которым готовился к поступлению в вуз. И город открывал для себя постепенно, с его равнинностью и регулярной планировкой, непривычной после московских улочек и переменного рельефа. Но теперь привык, и в Москве мне дышится труднее.
– Возглавив Русский музей в конце 1980-х, вы действовали с завидным размахом, присоединив к музею несколько дворцов (Мраморный, Строгановский, Михайловский замок) и садов, пребывавших в аховом состоянии. Оглядываясь назад, признайтесь, что это было: дерзость, авантюризм, амбиции или расчёт (хотя как рассчитать последствия такой экспансии)?
– Один я ничего бы не сделал. Мы – коллектив музея, музейное творчество коллективное – просто совпали со временем, воспользовались новыми возможностями. Было очевидно, что самой большой в России и в мире коллекции русского искусства тесно в Михайловском дворце, к тому же мы эти памятники архитектуры не захватывали, а получали на конкурсной основе, с согласия Министерства культуры и государства. И Русский музей восстановил их исторический облик.
В канун юбилея мы в наших дворцах открываем выставку «Дары и коллекционеры», чтобы вспомнить имена тех, чьими трудами создавалась коллекция музея. Точнее сказать, музейное собрание, что сродни слову «собор». У каждого музея своя судьба, своя родительская история. У истоков Третьяковской галереи стоял великий коллекционер Павел Михайлович Третьяков. А собрание Русского музея, как здание храма, складывалось по кирпичику из сотен частных, ведомственных коллекций, дарений, приобретений. Это и княгиня Тенишева, и купец Плюшкин, императоры Александр III и Николай II, подаривший Русскому музею великолепную коллекцию древнерусского искусства, с которой началось древлехранилище. Много имён: Кокорев, Аргутинский-Долгоруков, Лобановы-Ростовские... Русский музей создавался всей Россией. И все эти экспозиции будут открыты для посещения в онлайн-формате.
Осенью, уверен, уже вживую откроем для посетителей залы Михайловского замка – к 225-летию со дня завершения его строительства. Приводим в порядок помещения, освобождённые Военно-морской библиотекой. Эта эпопея ещё при мэре Собчаке началась, нам тогда предрекали: возьмёте замок – увязнете в тяжбах с арендаторами. Но сейчас по поручению президента России В.В. Путина на целевые средства завершаем реставрацию последних парадных анфилад замка. И туда вернутся масштабные полотна, заказанные для него Павлом I.
– За время вашего директорства музей прирастал не только дворцами и садами, но и коллекциями – семьи Людвиг, братьев Ржевских. Как они вам доставались?
– По-разному. Тут нужна предприимчивость, хорошие отношения с художниками и меценатами. Тот же Пушкарёв умел работать с частными коллекциями, оставшимися после революции, после войны. На мою долю выпало, если хотите, коллекционировать дворцы – в большей степени, чем вещи. Бюджетных средств на приобретение коллекций сейчас нет, вся надежда на меценатов, вот АФК «Система» подарила нам коллекцию народного искусства. Недавно музею передали за очень условную цену коллекцию, в которой 80 работ Казимира Малевича, что позволило нам сделать выставку графики «Неожиданный Малевич». И сегодня у нас точно самое большое в мире собрание работ Казимира Малевича. Коллекция Людвигов – тоже подарок Русскому музею. Петер Людвиг собирал её по принципу «Русское искусство в контексте мирового», там есть замечательные вещи времён соцреализма, которые по идеологическим причинам не приобретались для музея – а теперь мы пополнили этот раздел.
– Для вас 1990-е годы – лихие, смутные или…
– Это было прекрасное время, хотя и смутное, и лихое. Когда секвестировали бюджет при Борисе Николаевиче Ельцине, от нас уходили люди, но работы по реставрации продолжались. Обретение дворцов сплотило нас как коллектив. Мы получили те свободы, которых были лишены. Например, свободу не обманывать. Скажем, раньше в реестр выставки «Искусство ХХ века» приходилось включать две-три вещи, которые в обкоме или ЦК непременно вычеркнут как вопиющий формализм. Зато под их прикрытием мы «протаскивали» менее формальные вещи. Отправить письмо за границу нам было гораздо сложнее, чем коллегам из музеев, работавших с европейским искусством. Мы получили все свободы плюс одну, от которой не можем избавиться: свободу от бюджетного финансирования.
– Если не ошибаюсь, именно в Русском музее Ельцин провозгласил Санкт-Петербург культурной столицей России?
– Да, и подписал указ о столетии Русского музея и о присвоении ему статуса особо ценного объекта культурного наследия, что очень помогло нам в развитии музея.
– Насчёт культурной столицы согласны?
– Пожалуй. Но я спокойно отношусь к столицам, потому что родился между двумя столицами, считайте, в бывшей Тверской губернии. Чем отличается провинциал от столичного жителя? Провинция – это трезвый взгляд на окружающий мир, ирония, в том числе самоирония. Провинции есть куда стремиться. Столица более цинична, никакой самоиронии, толкотня локтями, чтобы завоевать место под солнцем, приглянуться начальству. А моя любимая фраза из Николая Васильевича Гоголя: «Нет ничего слаще, чем пыль от тарантаса отъезжающего начальника». Начальства в Питере поменьше, хотя, конечно, в Москве легче добывать средства, можно проехать по министерствам, не тратя время на поезд или самолет.
На открытии выставки Ивана Айвазовского. 2016 г.
– Считаете себя новатором или консерватором? Или с возрастом взгляды на участие в музейном процессе меняются?
– Мой любимый литературный персонаж – Обломов, но во мне он всегда борется со Штольцем. Обломов по характеру ближе, но Штольц до сих пор побеждает.
– Штольц неплохо потрудился, воплощая идеи Обломова! За 25 лет реализации программы развития Русского музея создано 24 новых раздела экспозиции, 18 новых служб и подразделений, в том числе не слишком характерных для художественного музея – вроде сектора ландшафтной архитектуры, учёта и мониторинга зелёных насаждений. Удалось ли наделить каждый дворец «лица необщим выраженьем», чтобы привитые музейные функции гармонировали с его историей?
– Реставрация как раз и помогает сохранить «лица необщее выражение», возвращая каждому дворцу его индивидуальность. Пример тому Мраморный дворец с интерьерами, закрытыми наглядной агитацией в бытность музеем Ленина. Сейчас в него органично вписался Музей Людвига в Русском музее. Строгановский дворец, который был в ужасном состоянии, предстал во всём блеске аристократической семейной резиденции с живописью, скульптурой, коллекцией минералов. В Михайловском замке расширили экспозицию, посвящённую искусству ХХ века. В павильонах Кордегардии разместили продвинутые подразделения музея – Центр мультимедийных технологий и Центр детской педагогики и музейного творчества. Но надо сложить вот эти «необщие» черты в общее выражение лица для создания единого музейного комплекса. Это наша задача на сегодня и на завтра.
– Что всё-таки произошло с Летним садом? Вечный вопрос – реставрировать сад Петровской, Елизаветинской эпохи или пушкинской поры (облик которой близок многим горожанам) – не имеет однозначного ответа. Совместить эти образы невозможно. Может, не стоило брать на себя такое бремя, зная, что в любом варианте нарвётесь на критику?
– Когда мы в музее уже решили, что хватит брать, надо осваивать полученное наследие, позвонил губернатор: возьмёте Летний сад? Я посоветовался с коллегами: заманчиво, Летний сад – ровесник Санкт-Петербурга. Увидели в генетической связи Летнего, Михайловского и Инженерного садов основу уникальной экспозиции под открытым небом. Замечу, что ни одного крупного проекта мы не начинали без критики. Так и тут: говорили, что под предлогом спасения Летний сад уничтожат, деревья засушат, землю заменят – хотя мы и родную землю, и старые деревья бережно сохранили по максимуму, прижились все посаженные нами шпалеры. Восстановили планировку, отреставрировав и открыв закрытые большевиками центральные ворота (за ними располагалась часовня, поставленная после покушения на Александра II). Центральные и боковые ворота как раз выходят на три луча, три главные аллеи Летнего сада. Пытаться вернуть Летнему саду образ той или иной эпохи было бы для него губительно. Три источника, которыми мы руководствовались при реставрации: проект Государственной инспекции по охране памятников под контролем того же КГИОП, проекты, не реализованные до и после войны, и книга Дмитрия Сергеевича Лихачёва «Поэзия садов». А он писал, что сады и парки растут как живые существа и невозможно вернуть их к младенческому состоянию. Так что волюнтаризма не было. Сад живёт и здравствует, никакого урона ему, тем более необратимого, мы не нанесли. И это была реставрация – слово «реконструкция» появилась для того, чтобы привлечь финансирование ещё и по линии Минэкономики.
– Вы вообще совершали за 40 лет работы в Русском музее поступки, о которых жалеете?
– Жалею о ситуации с иконой Торопецкой Богоматери. Совесть моя чиста. Я поверил гарантиям Министерства культуры и патриарха, что икона выдаётся временно в строящийся на деньги меценатов подмосковный храм. И убеждал сотрудников музея: строят же не казино, не ночной клуб. Но обязательства были нарушены, что породило некое напряжение в коллективе. Кто-то считает, что я прогнулся, надо было стоять насмерть. Правда, эта вещь не ушла из музейного фонда. По решению министерства она передана в Научно-реставрационный центр имени Грабаря и в идеале должна вернуться даже не к нам, а в Корсунско-Богородицкий собор в Торопце Тверской области, откуда в 1930-е годы в аварийном состоянии поступила в Русский музей.
– Русский музей всегда сотрудничал с художественными музеями регионов. Была такая многоцелевая программа «Россия». Помню нашу поездку в Саратов, где открытие виртуального филиала ГРМ сопровождалось выставкой шедевров из коллекции Русского музея, и в провинциальный Вольск, где центральная купеческая улица напоминала Невский, а в местном художественном музее выявились удивительные находки («Литгазета» писала об этом). Эта программа не иссякла?
– Она продолжается в ином, современном формате. Не на бюджетные средства, а при поддержке наших спонсоров и меценатов, таких как благотворительный фонд АФК «Система». Её координирует наш попечительский совет во главе с Владимиром Петровичем Евтушенковым. В России и за рубежом открыто более 170 виртуальных филиалов Русского музея, не обязательно в областных, но и в районных центрах, в школах и, конечно, в художественных музеях. Проводим семинары для сотрудников филиалов, у них есть постоянные посетители, проводятся экскурсии, конкурсы. Поначалу нам говорили, что это модные игры, теперь молодёжь пойдёт в «виртуал», а не в реальный музей. Ничего подобного: к нам приезжают взрослые и дети, получившие в филиалах предварительную информацию о музее, они хотят ощутить его живую атмосферу, прильнуть взглядом к подлинникам. Кроме того, действует пять культурно-выставочных центров нашего музея в крупных городах России, есть ещё 15 заявок на их создание. В частности, в сибирском городе нефтяников Когалым, где нашим партнёром выступает компания «Лукойл».
Пригласили на свой юбилей около 60 руководителей художественных музеев России, но, с учётом пандемии, проведём эту встречу в режиме онлайн, в том числе через сеть наших виртуальных филиалов.
– Ваша задача на мировой художественной арене – развеять представление о российском искусстве как второстепенном, догоняющем. Одним из инструментов для её решения стал филиал Русского музея в испанской Малаге – Tabakalera. Открылся он параллельно с филиалом Центра Помпиду. Конкуренцию выдерживаете?
– Мы прежде всего своими выставками преодолеваем сложившееся не только за рубежом, но и у некоторых снобов в России представление, что европейское искусство мчит по столбовой дороге, а русское пылит на обочине. Конечно, это не так. Даже не говорю о Кандинском, Малевиче, Татлине… Напомню куда более ранний эпизод: когда Орест Кипренский возвращался из творческой поездки в Италию, таможня не разрешала вывезти его работы, полагая, что это европейская живопись, русский художник так не напишет.
И вот ещё один юбилей, который мы должны были отметить 25 марта этого года: пятилетие нашего филиала в Малаге. В огромном здании бывшей табачной фабрики XIX века делаем по 3–4 выставки: одна идёт в течение года и ещё 2–3 сменные. Финансирование полностью берёт на себя испанская сторона. Филиал действительно открылся вместе с Центром Помпиду, и скептики отводили нам роль аутсайдеров: кто, мол, там, на родине Пикассо, знает русское искусство? А оно очень востребовано испанцами! К тому же наш филиал появился в условиях антироссийских санкций и работает на позитивный имидж России.
– Сегодня Русский музей – впечатляющий историко-художественный комплекс в центре Санкт-Петербурга. Процесс закончен или у директора Гусева есть ещё какой-то дворец или сад на примете?
– Просьба дворцы не предлагать: хватит мне седых волос и сердечной боли! Период мирной экспансии закончился. Получать территории увлекательно, но их надо осваивать, обживать, иначе – мы знаем, как рушились империи. Собрание Русского музея насчитывает уже более 450 тыс. вещей и не имеет аналогов по своей полноте: все виды, жанры, направления, стили и эпохи истории русского искусства. Наши залы – страницы истории России, русского общества, русской культуры, представленные в образах, сюжетах, персонажах произведений. В программе на следующие пять лет – создание единого музейного пространства с идеологией, наполнением, дизайном, присущими Русскому музею. Это большая кропотливая работа для нас и задел для будущих поколений музейщиков.
– Вы родились день в день с Русским музеем, но полвека спустя. Знак судьбы?
– Я не рад этому стечению обстоятельств, будто бы со своим днём рождения примазываюсь к празднику Русского музея. Но так уж совпало, я не виноват, это вопрос к моим родителям.
Беседу вёл
Аркадий Соснов,
Санкт-Петербург