Какая жизнь
Смотрю из изоляции за домашнее милое окно – это самый лучший экран, а балкон – лучшая ложа в великолепном, необыкновенном театре, и вижу этот роскошный спектакль, это грандиозное представление, этих гениальных актёров – небо, облака, трепещущие листьями на ветру деревья, птицы вот полетели, солнце радостно сияет, тучи белыми караванами движутся с северо-востока над великим городом – и ничто и ничем не сигналит, не кричит ни о какой болезни.
Детская площадка внизу, правда пустая, ни воплей, ни хохота, – где ты, любимая симфония радости? – замотана площадка лентами красно-белыми, да серо-оранжевый дворник как-то раз взялся с неистовым рвением трещать косилкой, брить траву до земли, но вскоре ушёл, по счастью, с глаз долой. И косилка его замолкла. Если выйти за порог и отойти от дома метров хоть на пять (а можно и не отходить), то увидишь обязательно необыкновенно быструю белку. Дама с собачкой пронесётся вихрем в Лосиный Остров, даме лет так четырнадцать, крылья прямо видны, как у стрекозы.
Старик с белоснежной светящейся бородой, нет, не гуляет. Он – идёт куда-то, обуян своею мыслью, идёт идёт идёт – ему трудно остановиться. Он за почти век своей жизни гулять не сумел научиться, он всё время шёл. Ему сказали – он согласился: счастье – это борьба. И вот сколько угодно борьбы было, но где же счастье? А вот оно – идти, «не страшась пути, хоть на край земли, хоть за край». До лавочки. Слава тебе, старик, в итоге ты прав. Ангел-стрекоза с собачкой явились за тобой, пора идти чай пить. В грёзах ста почти лет жизни ты, позабывший, что только что гулял, придёшь домой и строго спросишь придремнувшую шестидесятилетнюю невестку: «Какая оперативная обстановка в горячих точках планеты?» Прямая офицерская спина.
А я тоже вернусь домой, сяду перед телевизором и буду смотреть на врачей, похожих то ли на космонавтов, то ли на потешных и по-своему грациозных кукол в белых мягких скафандрах, и увижу прежде всего, что женские глаза за стеклом и пластиком прекрасны. И подойду опять к окну, и испытаю свой наивный восторг, и вдруг полоснёт неотвратимой и нестерпимой болью невыносимая мысль: «Что же мы натворили, за что наказаны?!» И через несколько секунд жена из другой комнаты, почувствовав неладное, встревоженно крикнет: «Витя, что с тобой?» Всё в порядке, Валя. Количество заражённых, количество выздоровевших, количество умерших.
Небо. Ветер. Птицы. Глаза. Жизнь. Полная убеждённость, что я бессмертен.
У нас, за стеной и под окном
Никогда такого не было, и вот опять! В квартире рядом с нами живёт одиноко женщина за семьдесят. Дети к ней приезжают. Её пригласили на свидание с врачами. Она съездила в поликлинику, тут недалеко. Ни сухого кашля у неё, ни высокой температуры. Вернулась домой, а когда ей через три дня эсэмэской сообщили результаты анализа, она позвонила нам, сказала, что бессимптомно болеет. И потому обязана сообщить об этом соседям.
Это походило на то, что в квартире сверкнула молния. Сильный эмоциональный удар, хотя внешне мало что изменилось. Поговорили, повспоминали, когда виделись с соседкой (давно и без взаимных визитов), когда встречались случайно в холле (давно, в масках, на положенной дистанции). Спать легли часа в два ночи, как обычно в последнее время. В четыре Валя проснулась и заснуть не могла. Я спал. Утром встал как обычно, Валя немного позднее. И тут же, сразу, мы открыли дебаты, с нервами и эмоциями, насчёт коронавируса. И почему соседке и нам не везёт, то одно накроет, то другое. У нас это череда хронических болезней, операции (так много, что не назову число), и всякий раз Валя выдерживает, влюбляет в себя всю хирургию, из других отделений на неё доктора приходят смотреть, она быстро восстанавливается и духом не падает.
Наша соседка получила известие о своей болезни в день рождения мужа. Ему семьдесят пять было бы, но он уже много лет в лучшем мире. Невозможно мне с ним ни выпить, ни закусить, ни потолковать по-соседски. Хороший был мужик, а теперь даже на кладбище к нему не зайти. Теперь мы с соседкой больше прежнего общаемся по телефону. Потихоньку, стыдясь себя, смотрим в глазок, не в коридоре ли наша соседка. Судачим, не залетит ли вирус через балкон, хотя мы отлично герметично застеклены. Мы остываем от эмоций и, в сущности, не боимся.
Под окном у нас черёмуха белая. Как невеста. Дует сильный ветер, и черёмуха облетает. Цветочная черёмуховая метель. Клещи в лесу появились, идёшь гулять – берегись. Но мы не гуляем. Мы смотрим, как облетает черёмуха.
Под белым небом января
Правый берег Дона, как и положено, высокий, а левый – ровный, луговой и полевой. Правый – меловые холмы, скалы, серо-белые огромные залысины: почва не в силах прикрыть голый вечный мел. Он старше этой почвы, потому как принадлежит к юрскому периоду, он образовался примерно сто миллионов лет назад. Но дело не в этом. Когда я привёз будущую жену в свои края, знакомить с мамой, я ей рассказал, что меловые холмы – очень высокие, очень. Что я в детские годы катался на этих холмах на лыжах. И я пообещал, что мы зимой сюда приедем и покатаемся на холмах. И она восхитится.
В детстве холмы и впрямь были большие. Мне хотелось показать жене, как я крут на скоростном спуске. Зимой мы приехали, я и лыжи, конечно, прихватил, и однажды роскошным, с лёгким морозцем, сверкающим утром мы отправились кататься на лыжах. Лёд на Дону, не везде занесённый снегом, был кристально прозрачен. Как будто и не было его, каждая травинка, каждая улиточка видны были во всей красе. И мы долго любовались редкими картинами подводного (на самом деле водного) мира, особенно сильно радуясь каждой увиденной рыбке.
На правом берегу мы поднялись на обрыв, прошли заснеженные луга, потом лес и потом вышли к деревне, что тянулась двумя улицами вдоль Дона, повторяя его изгиб на повороте. А уж за деревней начинались холмы.
Они были неожиданно, неправдоподобно низкими. Я их сразу узнал, я вышел точно на любимый холм, и он оказался обидно низким. «Вот тот самый холм», – сказал я жене. Она посмотрела на этот потешный Эльбрус с самой легчайшей усмешкой, настолько лёгкой, что мне нисколько не было неловко. Кататься оказалось невозможно, потому что ветер сорвал и слизал почти весь снег на склонах. А по голому мелу не скатишься.
Потом я понял, в чём дело. Я вспомнил, что в детстве катался на маленьких самодельных лыжах (на магазинные денег не было) и что палки – настоящие, крёстный отец подарил, – были мне по плечи. Неудобные совершенно, но без них нельзя было на склон подняться. Пропорции мира были другими. Тогда казалось, что моя деревня очень далеко, а сейчас до неё было рукой подать, километра два. Мы её видели сверху – всё-таки на холме стояли.
Я вспомнил, что однажды на этом холме вывихнул ногу, что на Дону зимой мне приятель сдуру угодил острой пешнёй по ноге, шрам на всю жизнь, что один раз меня чуть не утопил деревенский наш ласковый дурачок, который кинулся меня спасать, думая, что я тону, а я плавал часами, как рыба, вода мне была родная стихия, а он схватил меня за узкие плечи, и он плыл стилем «на боку», поэтому голова моя была всё время под водой и я нахлебался тихого Дона.
Значительно повзрослев, я сформулировал следующее правило: «Никогда не плывите рядом с дураком. По реке жизни». Да и просто по реке, доложу я вам.
Мы двинулись домой, потому что как-то всё поскучнело вокруг, небо посерело, а ведь было сначала голубым. Солнце мутным пятном просвечивало сквозь сплошные серо-серебряные, а скорее алюминиевые облака. И вдобавок потянул ледяной энергичный ветерок, правые щёки надо было уже растирать перчаткой.
Миновав деревню, лесок и луг, мы вышли на правобережный обрыв. Оставалось Дон перейти, тут у нас в географическом смысле слова как раз начинается среднее течение Дона. От железнодорожного моста, что выше по течению.
И вот на обрыве увидели мы кусты шиповника. Они тут всегда были. С детства их помню. Листья облетели, конечно, но ветви, веточки были усыпаны алыми ягодами, и под посеревшим небом, в неярком свете января, они сияли и горячо светились. Как в детстве.
Мы сидели в самоизоляции с женой, коронавирус же, много чего вспоминали, а один раз выпили немного, она вина, а я коньячку, и вспомнили молодые годы, эти холмы, подводный мир, алый шиповник. Жена взгрустнула и сказала: «Сходи завтра за лекарствами, не забудь».
Следующим утром, через сорок шесть с половиной лет после катания на холмах пошёл я в столичную аптеку. До неё можно без пропуска, тут близко. Увидел на витрине коробочку с фотографией ягод шиповника. Написано было так: «Шиповника ягоды».
Купил, жене подарить.