Это происходило ещё в шестидесятые. Разумеется, в благословенном Центральном доме литераторов. Где ещё могли славно выпить и вкусно закусить советские писатели? «Взгляни! – вскричал мой друг, мидовец Володя Васильев. – Вон пьянствуют мои земляки!» Иркутянин Володя тут же подвёл меня к весёлой компании и познакомил с выдающимися сибиряками – писателем Залыгиным и поэтом Левитанским. С тех пор мы сблизились с Юрием Давидовичем и дружили вплоть до его смерти.
Родители и жёны
Я познакомился с его родителями, которых он вывез в столицу, где купил им кооператив. Временами возил его папу Давида в больницу на своём «Москвиче-408» (тогда иметь машину было малодоступной роскошью).
Судьба подарила мне счастье знать всех его трёх жён. Умную Марину, работавшую на радио («Всему свой срок. Сейчас пора травы… Ты всё равно пробьёшься между строк»), талантливую Валю, критикессу, родившую ему трёх прелестных девочек («Красный боярышник, веточка, весть о пожаре, смятенье, гуденье набата… О, ты не знаешь, куда заведёт тебя завтра твоё сумасбродство, твой ангел-губитель!») и, наконец, преданную Ирину, его последнюю страсть, которую он просил: «Варежкой мне помаши из вашей холодной погоды».
Не ангел, но вольнодумец
Житейские проблемы проходили мимо Левитанского, по всей видимости, он дышал иным, божественным воздухом. Не один раз мы погружались в моё авто, дабы прилично приодеть его в наших магазинах, но каждый раз безуспешно: либо не находили ничего подходящего, либо сам Юрий отвергал предложенное как непотребное. В результате его постоянной униформой стала чёрная кожанка, надетая на свитер (крик моды в то время).
Юрий любил поныть по разным поводам, видно, его поэтическая душа постоянно требовала сочувствия и любви. Однако это было отнюдь не замкнутое ангельское существо в башне из слоновой кости, он живо отзывался на все пертурбации нашей общественной жизни, слыл подписантом, в частности в связи с вводом танков в Прагу. Да и его «Плач о господине Голядкине», которым он не раз радовал ЦДЛ на своих поэтических вечерах, звучал откровенно крамольно и приводил в содрогание цензоров: «Тут уж, ежели что, господа, тут такое начнётся! Тут достанется, может быть, даже сиятельным неким особам!»
Медленно учился жить
Он «медленно учился жить». Его популярность резко возросла после выхода в свет сборника стихов «Кинематограф» (1970), его регулярно печатали, несмотря на вольнодумство. После женитьбы на Валентине и рождения детей власть предоставила ему большую квартиру в престижном доме в Астраханском переулке (он оставил её семье после развода). Новая, уже ельцинская власть дала ему квартиру для жизни с Ириной. В ЦДЛ он считался завсегдатаем и никогда не брал взаймы у официанток, как некоторые служители муз и Аполлона.
Юрий Давидович ненавидел антисемитизм, однажды в ресторане «Арарат», где за соседним столиком оказались наглые антисемиты, он затеял скандал и довольно метко метнул кусок мяса в глаз обидчику.
«Иронический человек»
К коллегам и друзьям по цеху относился дружески, порой иронизировал, что его друг и сосед по подъезду Д. Самойлов пьёт коньяк, а не водку (мол, считает себя человеком более высокой формации), с Б. Окуджавой дружил, но к его пению относился сдержанно, к И. Бродскому относился уважительно, но опять же без восхищения. Впрочем, всё о поэтах выложено в его знаменитых пародиях. Пародии Левитанского – это не только фонтаны блестящего остроумия, но и беспощадный анализ сути и стиля отдельных поэтов, это учебник поэзии.
Юрий Левитанский бесспорно принадлежит к сонму мировых поэтов высокого класса. Его поэзия – это поэзия души, поэзия музыки, не знающей границ.
«Я же пасть могу подбитым, даже пасть могу убитым, но погибнуть – никогда»
Война всегда жила внутри Левитанского, из знаменитого МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории имени Н.Г. Чернышевского) он добровольцем ушёл на фронт, участвовал в кровавом штурме Будапешта, брал Берлин. Мало того, после победы над Германией был переброшен на Дальний Восток, где сражался с японцами.
Левитанский не романтизировал и не драматизировал войну, он просто ненавидел эту форму человеческого падения, ненавидел всеми фибрами своей души. Горечь и неприятие войны сквозят в его «Ну что с того, что я там был. Я всё избыл, я всё забыл… И отблеск Вечного огня дрожит на скулах у меня». Именно поэтому, принимая из рук Ельцина Государственную премию, он вызывающе осудил чеченскую войну, для него это была не абстракция, а зримый ужас, кровь и крах человека.
В знаменитом «Воспоминанье о Нибелунгах» прошедшему войну поэту больно и смешно, когда он читает «Зигфрид умывается кровью дракона», – ведь всё это всего лишь романтическая чепуха на фоне реалий кровавого смертоубийства, истошных криков сжигаемых в печах.
Мыслил Юрий Давидович широко, активно поддерживал перестройку со всеми её иллюзиями. Много читал, из современных поэтов высоко ставил Арсения Тарковского, из классиков особо почитал Лермонтова, а строчки «Пускай она поплачет, ей ничего не значит» из «Завещания» считал образцовыми в русской поэзии.
«Что происходит на свете? – А просто зима»
Как и многие поэты, ради приработка он много переводил ныне подзабытого Бертольда Брехта, чеха Владимира Голана, словака Ладислава Новомеского, венгра Дьюлу Ийеша, поляка Ярослава Ивашкевича. Довольно часто лейтенант в отставке Левитанский выезжал в восточноевропейские страны, которые он освобождал от фашистов.
Многие его стихотворения полюбились музыкантам и певцам, пришлись по душе несравненной Елене Камбуровой, популярной чете Никитиных, блестящему чтецу Александру Филиппенко, актёру Валентину Никулину, да и сам Юрий Давидович всегда с воодушевлением читал свои стихи. К его творчеству тянулись не только мастера культуры, но и простые люди, которые иногда приходили к нему домой «посоветоваться о жизни».
Писатель – это второе правительство
Я всегда находился под воздействием его волшебной поэзии. Однажды во время ночных посиделок у нас кончилась водка, и мы поехали за ней в международный аэропорт Шереметьево. Разумеется, в ресторан проникнуть можно было лишь по предъявлении пограничнику загранпаспорта, но Юра достал из кармана книгу со своим портретом, гордо показал её и был безропотно пропущен внутрь. «Писатель – второе правительство» – гремели у меня в ушах слова Солженицына, вот какой авторитет у мастеров культуры!
Левитанский обожал Чехова, «вежливого доктора с улыбкой застенчиво-кроткой», и посвятил ему немало стихотворений. Импонировала и личность писателя, и его несколько снисходительное отношение к homo sapiens, и тихая тоска по уходящему времени с вырубленными вишнёвыми садами. Поэт перекликался с загубленным Мандельштамом: «Я трамвайная вишенка страшной поры и не знаю, зачем я живу». И надеялся, что «трамвайные вишенки русских стихов, / как бубенчики в поле под свист ямщиков, / посреди бесконечных российских снегов / всё звенят и звенят вдалеке»…
Помашем же юбиляру Юрию Левитанскому из нашей холодной погоды, надеемся, что там у него курортный климат…
Юрий Левитанский с женой Мариной и родителями. Иркутск, 1950-е годы / Из семейного архива