«Мы последние дети последней войны / Нас уже не слыхать, мы уже откричали. / Не жалейте. Вы нам ничего не должны», – прочёл я однажды в «Литературной газете» четверостишие Геннадия Русакова. Задело. Автор адресовал строки тем, кто войну не застал, и тому времени, когда начали забываться её трагедийный окрас и невиданная жестокость, когда миллионы прерванных и искалеченных жизней превратились в сухую статистику.
Война кроме героизма и подвигов несла смерть, страх, голод, грязь и болезни. Война – это когда нет ни ламп, ни керосина, ни спичек. Когда радуются весне, потому что будет борщ из лебеды. Когда у учеников самодельные тетради из газет, только писать в них нечем – перьев нет. Когда вместо тракторов, лошадей и быков (так на Дону называют волов) в букарь (а так называют плуг) впрягают коров – личных, потому что общественных весной 43-го, после освобождения, в колхозе не было.
Я из тех, кого называют «последние дети последней войны». Видел её в одном из донских хуторов, в котором жил вместе с родителями, старшими сестрой и братом, позже погибшим на фронте, в 18 лет, через полгода после призыва. Летом 42-го немцы теснили войска Северо-Кавказского фронта под «клешню» своей 1-й танковой армии. Сначала колонны наших отступающих войск расстреливались бреющими фашистскими самолётами, а потом уже пленные, солдаты брели в нескончаемых конвоируемых колоннах через наш хутор. И мимо меня, стоявшего у своей калитки.
Дорога отступления наших войск летом 42-го стала и дорогой наступления зимой 43-го, завершившегося освобождением донской столицы. Наш хутор несколько раз в течение двух недель переходил из рук в руки. Две недели нашим домом был г-образный «блиндаж», который, как мы надеялись, спасёт нас от мин, снарядов и бомб. Когда хутор занимали наши, каждое утро начиналось с висящей в небе разведывательной немецкой «Рамы», после улёта которой появлялись бомбардировщики. Особо запомнились тяжёлые бомбы, при взрыве которых казалось, что раскололся сам земной шар.
Видел немецкого генерала, занявшего наш дом и в растерянности выскочившего во двор, когда немецкие же бомбардировщики, видимо, не получив информацию об очередном переходе хутора в их руки, заходили на бомбометание. Было из-за чего растеряться – огород был закатан бочками с бензином. Там в спешке расстелили огромный фашистский флаг. Флаг ли изменил намерение немецких лётчиков или что-то другое, но они улетели, «не разгрузившись».
Знаю, что такое прорыв. Это когда пехота ведёт за околицей тяжёлый бой за хутор по сдерживанию атакующих немцев, а через хутор маршем, не обращая внимания на происходящее в полукилометре, идут наши танки.
Сразу после окончательного освобождения на хуторской площади в братской могиле хоронили павших, разделяя слои их же шинелями. Мы, мальчишки, конечно же, были там. Ходили меж тел, свезённых на площадь и приготовленных к погребению. У некоторых задерживались, обсуждая и пытаясь понять обстоятельства гибели. Пуля его сразила или осколок? Без конечностей: выжил бы, случись медпомощь? Остановились около совсем молодого: рот открыт в крике, босой (хоронили без обуви), застыл в позе бегущего. Мороз в одно мгновение сковал теряющее жизнь тело?
На Стене памяти, установленной у захоронения, имена 280 человек, погибших за освобождение хутора. Но тогда на слуху была другая цифра –более 600. К Стене памяти приходят местные жители, приезжают родственники, поименованных чтят, их благодарят, им возлагают цветы. Оставшиеся же безвестными не имеют ни имён, ни мест поклонения. Опознали благодаря движению поисковиков пока примерно лишь 5%.
Победа в той войне – «праздник со слезами на глазах». Апофеоз ликования и трагедия жизни. Кульминация торжества и излом судьбы.
Анатолий Козырев, полковник в отставке