Поэзию Игоря Шкляревского академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв называл национальным достоянием.

Я всё ещё живу, храня
звучанье чистой русской речи,
и на прощанье у меня
назначены с грядущим встречи.

Сделаю небольшое отступление в историю: ещё при Антонинах с имперским населением стало твориться что-то странное, замеченное историками. Люди стали глупеть, началась закупорка мозгов. И, как следовало ожидать, самый зловещий симптом, как результат данного состояния, обнаружился прежде всего в языке.

Шкляревский (как говорили в иные времена, поэт милостью Божьей) сохраняет русский язык от вытеснения его плебейским говором. «Эту книгу тебе не простят», – скажет о «Золотой блесне» один из героев Шкляревского. То, чему автор посвятил 10–15 лет жизни, соединилось в два небольших прозаических(?) произведения: «Золотая блесна. Книга радостей и утешений» и «Книга белых ночей и пустых горизонтов».

Читая «Золотую блесну» (а эта книга знаковая для Шкляревского), невольно ловишь себя на мысли, что ищешь определение поэзии. Таких определений достаточно, но, как писал И. Анненский, «есть реальности, которые, по-видимому, лучше вовсе не определять».

Шкляревский задаёт новую оптику взгляда на Вселенную. В «Золотой блесне» возникает постоянное присутствие необъятности пространства, и здесь у автора не найдётся предшественников. «В тихие пасмурные дни вода под ивами была бездонной». В такой воде можно, не задирая голову, увидеть небо и Вселенную. Эти естественные состояния, незадуманные, непреднамеренные, свободно появляются в книге, довольно подойти к реке и зачерпнуть ведром воды. Мы забыли, что живём во Вселенной.

Бывают вечера, когда я одинок до звёзд. Дом стоит на пологом холме, дверь открываешь прямо в небо. Оттуда тянет холодом Вселенной, и я тупею перед ней, не находя спасительного смысла своему существованию, но это я с ведром стою перед Вселенной, без меня её нет. Микроскопическое существо с ведром воды, я признаю её, а не она меня… И это мне в рубахе стало холодно, я закрываю дверь и оставляю за спиной пространство и его случайные возможности… Вот утешение – возможности пространства… Ведь я возник!

Извилистое течение текста (сопоставимое с течением реки), слова и ритмы несут в себе поэтические откровения. Всё, сказанное в «Золотой блесне», как бы сказано впервые.

Река уводит взгляд к пустому горизонту, и мы плывём туда, где нет людей. Отсутствие знакомых запахов, хотя бы дыма, напоминает о Земле, когда она была безлюдной. И впереди такая тишина, как будто мы плывём к началу жизни, но не забыли трёх её тысячелетий. 

Прозрачная вода показывает дно, песок и гальку с мелкими узорами, – без повторений.

И человечество не изживёт себя, пока не будут найдены два одинаковые отпечатка пальцев двух людей…

Такие мысли возникают здесь, в молчании лесов.

Книга Шкляревского – это выход из календарного времени, когда «...в точке поплавка на неподвижной леске» можно увидеть «...текучую неотделимость прошлого от настоящего», это свободное передвижение в пространстве мировой культуры от Гомера: «Концом удилища здесь я дотягивался до Гомера», до «Слова о полку» и от «Слова о полку» до великих русских поэтов. Представим себе между атомами нашей среды другую, более тонкую... «Я из других измерений», – скажет поэт. Там, в других измерениях, уже не атом времени, но атом вечности, «перелёты души на потоках обратного времени». Там «Море шумит в дверях и освежает дом. Скоро наступит ночь, но слепому ночью не темно. Он слышит все цвета и может показать всю радугу на арфе».

Красный – полёт шмеля, густой, басистый звук. Высокий звук шестой струны, звонкие крики чаек – это синий. И самый тонкий – фиолетовый, приятный писк мышей.

Поэзия неуловимых впечатлений, те зыбкие ощущения, которые переживаются где-то за пределами сознания, возникают почти на каждой странице книги. «Золотая блесна» выхватывает нас из времени и пространства, и мы словно оказываемся в невесомости. Книга, которую автор обозначил как «книгу для прерывистого чтения» (замечу в скобках, что Моцарт признавался, что для него важнее в музыке – паузы), часто прерывается отступлениями, видениями, воспоминаниями, которые, несмотря на свою самостоятельность и завершённость, неотторжимы друг от друга и составляют единое целое.

В глазах текла река. Я засыпал и всхлипывал от изумления, такие тонкие переливались краски и моментально исчезали, но огорчение опаздывало, так быстро возникали новые, зелёно-синие и жёлто-фиолетовые, там был ещё какой-то цвет, несуществующий в учебнике по физике. И это был мой рай на берегу развалин и помоек. Я засыпал в своём раю и просыпался, весь пронизанный зелёно-синим счастьем, всё моё лёгкое худое тело пронизывалось этим счастьем.

Каждое впечатление – это непрерывно меняющийся, неуловимый образ бесконечности, скрытой в человеческой душе. Вспомним у Пушкина: «Душа, быть может некая мелодия, волна, мелодическая волна». И сколько в книге таких свидетельств, сколько непробуждённых мгновений, которые ждут благодарного читательского внимания.

Солнце светит в окно. В приёмнике звучат виолончели. Холодный блеск заветренной реки и звуки «Итальянского каприччио», лучи играют на стаканах, на металлических тарелках, на серебристой чешуе. Это – осень на Сояне и вереницы гусей...

День и год не имеют значения, и я не помню их, они остались в памяти, как отражённые в реке осины, – вода течёт сквозь них...

Ни замысел, ни сюжет (ловля лососей на Кольском полуострове, сначала запретная, а потом разрешённая, «лицензионная») не участвуют в «Золотой блесне». Здесь не содержание и не событие, а состояние, которое сильнее сюжета. Книги, которые держатся на воздухе, не нуждаются (этим и отличается великая литература) в теме и событиях. Там другой принцип, там Слово. Как пишет Шкляревский в «Золотой блесне»: «Осталось только слово».

Мне снились лебеди, они летели вдоль заката и показались мне натянутыми луками. Длинные шеи стрелами нацелились на Калевалу.

За ночь наш дом настыл. От сырости меня познабливает. Затапливаю печь, приоткрываю дверцу, и отблески огня дрожат на стенах, на ведре для мусора, но свет не пачкается. Это его божественное свойство.

Вода. огонь. Читатель этой книги чувствует силу их притяжения.

Часами я смотрю в костёр, смотрю на угасающие угли, устроившись в уютной впадине, заросшей серыми сухими мхами, дремлю под монотонный шум порога, подкладываю смоляные сучья, и пламя завораживает взгляд, испепеляя мусорные мысли. И течёт бессловесная чистая мысль, рождённая тончайшей огненной энергией.

Каждый переход по тропе от дома к месту ловли, туда, где «две струи расходятся от камня и вода курлычет, как журавлиный клин», – это встреча с водой.

Тысячи лет люди смотрят на воду. Чем она завораживает взгляд?

Солнце уже на западе, и я слежу за кончиками удочек, не думая о том, что вижу воду.

Неодинаковая каждое мгновение, она гипнотизирует меня своей текучестью, но в сумерках её гипноз слабеет, и я бегу домой.

О «Золотой блесне» никто не скажет лучше самого автора.

И в этой книге я – не сочинитель, я – собиратель радостей, которые не нужно покупать за деньги.

Необъяснимым образом они приобрели магическое свойство и, удаляясь, приближаются, как будто не хотят исчезнуть навсегда.

Я знаю, что в пределах обозримости Вселенной таких движений нет, но бестелесная материя, банально говоря – душа и все её восторженные состояния не признают механику Ньютона.

Удаляясь, они приближаются...

P.S.

Как-то, будучи в гостях у Игоря Шкляревского, я обратила внимание на портрет поэта, выполненный известным художником Олегом Целковым. Портрет произвёл сильное впечатление, словно увлекая в океаны космической памяти, «в немыслимую даль без времени, без имени...» И только теперь, после выхода книги, всё стало на свои места: художник просто опередил время. На портрете был изображён Шкляревский – автор «Золотой блесны».

Альбина Хохлова