Происходящее сейчас в Америке выходит за рамки выборных политических баталий. Действия леволиберальных элит в отношении Трампа беспрецедентны, но главная мишень – не Трамп как таковой, а трампизм как база сопротивления ценностному порядку и строю, формируемому леволиберальной глобализацией. Эта база на Западе достаточно широка, она носит и явный, и подспудный характер. Судя по происходящему в США, глобальные элиты полны решимости жёстко подавлять всякое проявление инакомыслия, и речь идёт именно о долгосрочной политике.

На наших глазах формируется новая тоталитарная ценностная система, идеология. Пока у этой идеологии нет названия, а термин «либерализм» тут уже неуместен. Есть достаточно удачный термин «репрессивная толерантность» – кстати, статью под таким названием удалили из англоязычной Википедии. Конечно, были ожидания, что «репрессивная толерантность» перерастёт в новый тоталитаризм, но даже завзятые пессимисты не предполагали, что это будет происходить так быстро.

Этот переход начался с формирования модели репрессивной политкорректности в относительно мягком, но крайне раздражающем варианте. Затем – бунт против этой репрессивной модели. Это то, что мы наблюдали во второй половине минувшего десятилетия – трампизм в США, голосование за правые партии и движения в Европе. Ситуация достигла такого накала, что не будет преувеличением говорить о холодной, идеологической гражданской войне внутри западного мира. Но, как мы знаем, гражданские войны в истории обычно заканчиваются диктатурами, а идеологические гражданские войны – идеологическими диктатурами, когда победитель не просто концентрирует власть, он концентрирует символический капитал, все моральные, ценностные ресурсы общества. Поэтому следующая фаза – это консолидация репрессивной толерантности в более жёсткий режим, где к активистам правых движений будет применяться тот же режим преследования, что действует против «Аль-Каиды» (это уже обсуждается в рамках закона о «внутреннем терроризме»). Режим, где происходят регулярные «гражданские казни» над идеологическими врагами или просто невольными символами «старого морального порядка» (такими как незадачливые «харассмеры»), где нельзя получить или сохранить приличную работу без сертификата идеологической лояльности.

Нет сомнений, что в конце концов и базовые, элементарные гражданские права будут привязаны к идеологической лояльности, «правильному» образу мыслей, – в логике победителей сочувствие таким «ужасным вещам», как, например, расизм или патриархат, несовместимо с членством в гражданском сообществе.

В общем, мы находимся в точке перехода к этой третьей фазе. Поражение Трампа на выборах было поражением в битве, но не в войне. Провокация же со штурмом Капитолия позволяет «глобалистам» превратить это поражение в разгром и закрепить их идеологическую гегемонию на уровне всеобъемлющей репрессивной системы.

Кстати, беспрецедентная история со штурмом Капитолия вполне укладывается в ту стратегию идеологической войны, которую мы наблюдали последнюю пару лет. Сначала – знаковое резонансное событие (неважно, случайность или провокация), потом – длинная волна его «отработки» с использованием всех средств – СМИ, юридическая система, поп-культура, НКО и так далее. Сначала была волна «me too», когда зачищали «сексизм», затем BLM, когда зачищали «расизм», теперь «Капитолий», когда будет зачищен весь «правый» активизм, гражданский и политический, как таковой. И каждый раз система выходит на новый уровень репрессивности.

Остаётся открытым вопрос, насколько велик остаточный потенциал сопротивления. Гражданская война продолжается или уже окончена победой одной из сторон? У меня нет однозначного ответа. Но, по ощущению, ситуация напоминает 1793 год во Франции, когда в провинциях был всплеск сопротивления революционному безумию, а в Париже активно заработали гильотины. Причём начало эпохи террора было катализировано и сопротивлением регионов. То, что якобинцы назвали «федералистским мятежом», было, по сути, робкой попыткой консервативных провинциалов сказать Парижу: «Ребята, да вы что там, с ума посходили?» И парижские «ребята» им всё объяснили, утопив «ретроградов» в крови. Тогда, правда, Робеспьер и его единомышленники довольно быстро потеряли власть. Но, думаю, у их нынешних духовных наследников запас прочности намного больше – в их руках глобальные финансы, глобальные медиа и, судя по неудачному опыту Трампа, лояльность спецслужб, тоже вполне глобальных.

Некоторые коллеги предлагают запасаться попкорном и со стороны смотреть на происходящее в Америке. К сожалению, нельзя пребывать в иллюзии, что нас это не коснётся.

Прежде всего, не было ни одной большой идеологической гражданской войны на Западе, от которой Россия осталась бы в стороне. Это было верно для эпохи Просвещения и Французской революции, для эпохи «марксизма», «социального вопроса». Это верно и для нынешней эпохи, поскольку идеологически Россия волей-неволей – часть западной системы. Россия и коммуникационно – часть этой системы, пусть и периферийная. Если соцсети или индустрия масс-культуры становятся инструментом репрессивной толерантности, это не может нас не касаться. Хотим мы того или нет, эта система форматирует сознание подрастающих поколений. Потому что в ключевой отрасли – отрасли воспроизводства человека, культурной социализации – дела с «импортозамещением» у нас обстоят хуже всего.

Ну и, конечно, нет оснований думать, что российские элиты будут идти наперекор «глобальному начальству», – скорее они постараются идти в фарватере.

Увы, как бы ни были далеки от нас эти январские эпизоды гражданской войны в Вашингтоне, в целом речь идёт о вызове, который просто не может пройти мимо нас. В конце концов, вероятные победители этой холодной гражданской войны действительно мыслят глобально и не намерены останавливаться на достигнутом.

Собственно, такова природа войны – она является принудительным вызовом. Можно бороться или подчиниться, но войну нельзя проигнорировать. Суть и природа тоталитаризма в том, что его нельзя «аполитично игнорировать», он заставляет делать выбор между сопротивлением и тотальным подчинением. Этим тоталитаризм и отличается от авторитаризма. Авторитаризм говорит гражданам: не лезьте в политику – и живите как хотите. Тоталитаризм же существует на молекулярном уровне, на уровне общества, доходя до каждой конкретной личности. Это ситуация принудительного единомыслия, когда человека не просто лишают возможности влиять на власть, а предписывают определённый образ мыслей, требуют постоянного выражения лояльности на уровне образа жизни. Под угрозой оказывается не конкретная партия или государство, а автономия человека в обществе.

Перед лицом этого вызова стихийный консерватизм, воспринимающий традиционную систему ценностей как нечто само собой разумеющееся и привычное, обречён. Это касается и стихийного консерватизма обывателей, и стихийного консерватизма политиков, который обычно именуется реализмом. Сопротивляемость может обеспечить только осознанный и волевой консерватизм, который представляет собой не силу привычки, а сознательную политику по осмыслению, воспроизводству и защите своих базовых ценностей.

Я не думаю, что такой консерватизм сможет отстоять свои права в США. Конечно, условный Техас сильно отличается от условного Вашингтона, но он не сможет от него отгородиться или тем более отделиться. Но куда важнее вопрос: сможет ли «отделиться» от Вашингтона Россия? Сможем ли мы обеспечить свою автономию от этой формирующейся крайне неприятной и крайне могущественной империи? Для этого недостаточно политического маневрирования и прагматизма. Для этого необходимо формирование собственных ценностных и технологических платформ.

Посмотрите, как выигрывает «Телеграм» от цензуры IT-гигантов. Это лишь маленький пример того, какую силу можно аккумулировать в противофазе к тоталитарному дрейфу Запада, если иметь автономную инфраструктуру, принципы и характер. Я не знаю, располагает ли всеми этими качествами собственник «Телеграма». Если нет, то эффект окажется краткосрочным. Но представьте: что если бы эти качества наличествовали в масштабе большой самодостаточной страны… В этом отношении для России открывается прекрасное окно возможностей – проблема в том, что у нас не видно социально-политической силы, которая могла бы им воспользоваться.