
Максим Воробьёв
Рассказ
Старик вырезал свистульку. Всегда в потёртой, замызганной телогрейке старик вечно торчал перед домом и, что-то бормоча себе под нос, острым ножичком вырезал свистки из ивы. Потом раздавал их крутившейся рядом ребятне.
– На, свисти, Боря! – говорил он, вручая очередную свистульку подвернувшемуся под руку пацану.
– Я не Боря, я Саша!
Старик смотрел долгим, непонятным взглядом и повторял:
– Свисти, свисти, Боря!
Все привыкли к тому, что он путает имена. Взрослые относились к нему с сочувствием. Объясняли детям: мол, не всё в порядке с головой у деда. Хотя, как потом выяснилось, и не такой старый он был. Лет под шестьдесят. А ребятне он нравился, говорил не сюсюкая, как со взрослыми.
То было самое что ни на есть обманчиво-радужное советское время эпохи застоя. Фёдор Никитич, так звали старика, вместе с женой приехал откуда-то из-под Орла. Жена у него была моложавая, всегда с недовольно сжатыми губами. Иногда на улице орала: «Опять со своими свистульками возишься! Оставь хоть детей в покое!» Фёдор Никитич виновато опускал голову и замолкал. Если жена не успокаивалась, то молча уходил к реке, где срезал ивовые ветки для свистков.
Лёнька подошёл поближе, поздоровался.
– Здравствуйте, Фёдор Никитич!
Старик вскинул голову, зорко посмотрел на него. Узнал, улыбнулся.
– Ну, здравствуй, школьник. Отучился?
– Да.
– Двоек много?
– Нет, сегодня четвёрка по русскому.
– Молодец! – Старик протянул ему только что вырезанный свисток.
– На! Свисти, Петя!
– Я не Петя, я Лёня!
Старик кивнул и повторил:
– Свисти, Петя!
Лёнька знал, что он не отстанет, пока не услышит свиста. Да и самому хотелось попробовать. Не споря больше, он поднёс свисток ко рту и дунул во всю силу своих ребяческих лёгких. Свист вышел резким и громким. Старик вновь улыбнулся и, покачивая головой, забормотал: «Свисти, свисти, Петя!»
9 Мая в этом году праздновалось особенно торжественно. Как-никак 30 лет Победы в Великой войне. С утра все школьники были собраны, построены, и, под звуки горнов и барабанов, организованное шествие двинулось к центральному скверу. Ветеранов было много. Им отвели всю восточную часть площадки. Одетые в военную форму, они держались строго и торжественно. Сразу было видно – это герои. Они радостно здоровались друг с другом. Вдруг среди них мелькнуло знакомое лицо. Лёнька даже не сразу узнал Фёдора Никитича. В парадной форме, возвышенно-радостный и одновременно строгий, он совсем не походил на старика. К тому же стоял где-то во втором или третьем ряду, и его всё время загораживали другие ветераны. Но вот шеренга слегка раздвинулась, и Лёнька обомлел: впереди стояли генералы и полковники, но ни у кого из них не было столько наград, как у Фёдора Никитича. У него, похоже, имелся полный набор всех медалей Великой Отечественной, за исключением разве «Золотой Звезды». Потом была минута молчания, слёзы на глазах у людей, прошедших войну. Торжественный залп-салют из карабинов, который дали простоявшие на посту весь митинг курсанты военного училища из районного центра.
Дня через три, опять же после школы, Лёнька снова увидел у подъезда Фёдора Никитича. Тот был в своей обычной старой телогрейке и, как всегда, вертел в руках только что вырезанный свисток. Решив не упускать момента, Лёнька сразу подошёл к нему и после обычного: «Здрасте!» – спросил прямо в лоб:
– Фёдор Никитич, а вы в каких войсках служили?
Старик молчал, опустив голову, потом пристально глянул любопытному пареньку в лицо. У Лёньки перехватило дыхание от скорби и боли, затаённых в глазах старика.
– Фронтовая разведка, сынок. Знаешь, что это такое? Нет, откуда тебе знать. Это не полковая, где на передовую смотался, взял языка и вернулся героем.
Фёдор Никитич замолчал и невидящими глазами стал смотреть на свистульку, зажатую в руке. Лёнька боялся даже дышать. После тягостного молчания старик продолжил:
– Мы там, в тылу у фрицев, сроднились-срослись. Роднее братьев стали. И почти всех моих друзей поубивали. Тебе это не понять, а я всех помню. Они внутри меня, в голове, в сердце – живые. Ночами ко мне приходят, не могут только наружу выйти, опять живыми стать. Не дышат уже. На вот свисток. Свисти, Боря!
– Я не Боря!
– Сейчас ты – Боря! Сержант разведки, в болоте под Бежаницами убитый. Свисти! Дыши за него! Он за тебя жизнь отдал. Помни! Свисти!
Ошеломлённый и оглушённый навалившейся на него болью, Лёнька дунул в только что вырезанный свисток. Больше он ни о чём не спрашивал.
Потом начались каникулы. Лето, вольная жизнь. Два месяца у бабушки в Воронеже. Домой Лёнька вернулся перед самой школой. Встречи с друзьями, рассказы, учёба. Только недели через две Лёнька догадался спросить отца:
– Пап, а где Фёдор Никитич?
Отец сразу посерьёзнел, смутился.
– Понимаешь, Лёнь, такое дело… Ты же знаешь, что Фёдор Никитич со странностями. Очень тяжело близким с такими людьми… И вообще ему нужно лечение.
Отец замолчал. Лёнька ничего не понял, стоял и ждал продолжения. Стоять пришлось долго. Наконец отец не выдержал:
– Ты уже большой, сынок! Фёдора Никитича забрали в больницу. В специальную больницу для таких, как он. С психическими проблемами. Жена его так решила, совсем с ним измучилась. Спать он ей по ночам не давал, всё разговаривал с кем-то. Там ему лучше будет.
Тяжёлая, звенящая горечь захлестнула Лёньку. Он резко повернулся и нырнул в свою комнату. На краю стола, заваленном тетрадками и учебниками, лежал один из дарёных свистков. Лёнька схватил его, стиснул зубами и губами и выдохнул всю свою обиду.
А из приоткрытой форточки тянуло едким запахом дыма.
Маркиянов.
День победы
Перед избою на скамейке
Старик на солнышке скучал.
В пимах и ветхой телогрейке
Он День Победы отмечал.
Он отпивал из кружки брагу
И вспоминал в который раз
Огнем охваченную Прагу,
Где он в бою лишился глаз.
С тех пор лишь в памяти хранится
Та жизнь, в которой зрячим был,
И платье девичье из ситца
На той, которую любил.
Она пришла и рядом села,
Коснулась высохшей рукой
Его лица в щетине белой
И позвала: «Пошли, родной».
Потом взглянула на ворота
И прошептала невпопад:
«Не жди ты их, кому охота
Везти слепого на парад».
Старик вздохнул, но не ответил.
В конце концов, не в этом суть…
Упруго дул весенний ветер
Ему в распахнутую грудь.
На ней медали не звенели,
Стал ненавистен этот звон
С тех пор, как в огненной метели
Своих ребят лишился он.
Когда навек простился с теми,
С кем он рванулся прямо в Ад…
Они любить и жить хотели,
А превратились в кровь и чад…
Был чист и ласков день прохладный,
Он брагу пил, но не хмелел.
Нет, он не ждал похвал парадных,
Он про ребят сказать хотел.
Он не роптал. Допил из кружки,
Запавший рот отер рукой
И, помолчав, сказал старушке:
«И правда, мать, пошли домой».
Чтобы оставить комментарий вам необходимо авторизоваться