В 90-е годы вузы росли как грибы, а теперь их число столь же стремительно сокращается («Берегись, студент, «зачистки», «ЛГ», №29). Только за последние три года в России закрылось 1097 вузов и их филиалов. Уже в июне нынешнего Рособрнадзор лишил государственной аккредитации российско-британскую Московскую высшую школу социальных и экономических наук (МВШСЭН).

Годом ранее лицензии был лишён ещё один ведущий вуз в области социальных наук – Европейский университет в Санкт-Петербурге. Это породило версию о нападках на либерализм и месть ФСБ за историю со Скрипалями, что, в свою очередь, вызвало бурные споры о том, нужны ли нам вузы с каким-либо иностранным участием вообще. Одни считают их агентами влияния, по мнению других, самоизоляция – это путь в никуда. О современном состоянии социальных и общественных наук в стране мы попросили рассказать профессора Московской высшей школы социальных и экономических наук Григория Юдина.

– Один из величайших из числа ныне живущих социологов, Иммануил Уоллерстайн, на излёте второго тысячелетия сказал, что мы наблюдаем конец знакомого нам мира. Привычные для всей планеты способы социальной организации уйдут в прошлое, и потребуются большие усилия, чтобы придумать новый образ будущего, в котором мы хотели бы жить. Тогда, в 1999 году, предсказания Уоллерстайна многим казались эксцентричными. Только недавно рухнул Восточный блок, и победившая модель (капитализм плюс либеральная демократия) выглядела бесспорным рецептом успеха.

Сегодня, спустя два десятилетия, очевидно, что Уоллерстайн был прав. Капитализм порождает растущее гигантскими темпами неравенство. Разрыв между богатыми и бедными возрастает. Даже в относительно обеспеченных странах почти всеми ресурсами владеет небольшая элита: в России 10% населения контролируют 89% богатств, и мы находимся в числе лидеров по неравенству в мире. Одновременно на глазах перестаёт работать либеральная демократия. Сначала выяснилось, что экспорт этой модели в так называемые развивающиеся страны приводит к неожиданным и неприятным результатам. Теперь видно, что и в странах Европы и Северной Америки она трещит по швам: к власти вместо респектабельных политиков приходят популисты, а массы сыты по горло эгоизмом элит.

Книга Уоллерстайна имела подзаголовок «Социальная наука для двадцать первого века». Главная миссия социальной науки состоит в том, чтобы проектировать для общества будущее, и сегодня ожидания от неё высоки как никогда. По мнению Уоллерстайна, новая социальная наука должна сменить место прописки и развиваться в первую очередь в странах, которые ещё не сказали в ней своего слова.

Россия и российская социальная наука может и должна сыграть ключевую роль в поиске ответов на вызовы сего­дняшнего дня. В России иногда ошибочно считают, что в мире не проявляют к нам достаточного внимания или уважения. В социальной науке это определённо не так. Благодаря постоянной коммуникации с зарубежными коллегами я имел множество случаев убедиться в том, как велик запрос на взгляд и голос из России. Поскольку социальные науки традиционно критично относятся к политике правительств, конфликты между элитами разных стран никак не отражаются на взаимоотношениях между исследователями. Язык науки объединяет, и именно в сфере социальных наук вероятность найти понимание наиболее высока.

Способны ли российские социальные науки занять то место в мире, которого они достойны? Существует два мифа, которые этому препятствуют. Один из них – это миф о «вечном отставании от Запада», а другой – миф о «российском особом пути». Оба эти мифа пронизывают всё российское общество, не дают потенциалу страны раскрыться и сдерживают развитие сильной социальной науки.

Первый миф укоренился в российской науке в девяностые годы. Поначалу он был весьма полезен, поскольку давал ориентиры социальной науке, которую приходилось строить заново. В Советском Союзе партия боялась социально-научного знания, и поле наук об обществе было занято разными вариантами пропаганды. Исторический материализм, научный атеизм, диалектический материализм, история КПСС – все они занимали место социологии, политической науки, социальной и политической философии, социальной истории, философии сознания. Все эти дисциплины не имели никакого отношения к науке просто потому, что их задачей было не исследование, а трансляция догмы – «как правильно». Как хорошо знает каждый, кто получал высшее образование в советское время, высокая оценка по этим предметам обеспечивалась механическим заучиванием и отказом задавать лишние вопросы. В этих областях не было никаких дискуссий, то есть они не решали никаких проблем. А там, где нет проблем, нет науки.

Когда эти идеологические продукты потеряли всякий смысл, нужно было найти новые образцы науки. В этих условиях ориентация на Запад позволила быстро освоить ряд новых форм. Стало понятно, что для сильного исследования необходимо осваивать мировую сокровищницу литературы – стали активно издаваться русские переводы классических книг, а вскоре появился и доступ к международным базам научных статей. В советское время литературу по общественным наукам можно было достать только по спецпропускам в библиотеке ИНИОН в Москве (пожар в ИНИОН несколько лет назад ознаменовал окончательное завершение советского периода в истории социально-научного знания). Стало ясно, что никуда не деться без владения английским языком – международным языком науки. Появилась возможность сотрудничать с коллегами в других странах и почувствовать, что волнует современную науку.

В какой-то момент, однако, похвальное желание чему-то научиться у коллег превратилось в ощущение того, что мы обречены на вторичность. Запад превратился в недостижимый идеал, за которым Россия обречена следовать без надежды догнать. В социальных науках это привело к слепому копированию. Научный статус стал измеряться только формальными показателями – числом статей и цитирований. Это сопровождается полным отказом от настоящих научных амбиций. Нужно сказать, что для иностранных коллег это самоуничижение выглядит странно и огорчительно.

Другой миф во многом является реакцией на первый. Когда тебе слишком долго внушают, что ты неполноценен, неизбежно возникает желание сделать по-своему. В результате преувеличивается особенность, специфичность России – будто бы социальная наука вообще бессильна объяснить происходящие с нами процессы или же для этого нужно какое-то совершенно другое знание. Для любого иностранца, приезжающего в Россию, это выглядит абсурдом – различий между, к примеру, Португалией и США куда больше, чем у каждой из этих стран с Россией. Достаточно посмотреть на то, что мы потребляем и какие цели ставим себе в жизни, чтобы удостовериться, что Россия вписывается в ряд современных обществ, хотя и обладает в то же время многими важными особенностями, выделяющими её в этом ряду.

В социальных науках это приводит к навязчивому желанию создать какую-то особенную российскую социологию или политологию. Все такие попытки терпят неудачу по одному и тому же сценарию: они редко интересны даже друг для друга и заканчиваются полной изоляцией. Тщетны попытки найти в истории русской мысли какого-нибудь великого предшественника: все великие отечественные мыслители – от Толстого и Достоевского, Аксакова и Бакунина до Выготского и Бахтина – превосходно ориентировались в современной им международной социальной мысли и стали важной частью её истории.

Два мифа объединяет то, что они игнорируют собственно научную мотивацию. В одном случае необходимо подражать, в другом – наоборот, отрицать. Оба мотива бессмысленны для науки и порождают формы, которые не имеют к ней отношения. Многих выпускников российских университетов последних трёх десятилетий тошнит при воспоминании о курсах по социологии, философии или политологии. Их вполне можно понять – нередко это просто повторение учебников, написанных либо под девизом «а у нас всё не так, а жаль», либо «а у нас всё не так, и слава богу». Однако составлять себе представление о социальных науках по таким курсам не стоит: если преподаватель ни разу не задал на занятиях вопроса, который заставил бы вас и его задуматься вместе, – значит, вас обманули.

У российской социальной науки сегодня есть главное для того, чтобы избавиться от своих комплексов, – множество преданных научной работе исследователей. Исследователей, которые выбирают занятия наукой даже в условиях, когда наука явно недофинансирована и задыхается от разрастающейся, как опухоль, бюрократии. Многие из этих людей хотят стать частью глобальной науки и превратить Россию в важный центр социальной мысли. Однако зачастую они не имеют даже шанса сориентироваться и понять, как устроен большой академический мир.

Когда четверть века назад Теодор Шанин открыл Московскую высшую школу социальных и экономических наук, его задача состояла в том, чтобы совместить лучшие традиции отечественной и британской науки, дать российским учёным приобщиться к глобальной академии. Множество исследователей и сейчас проводит год обучения в «Шанинке», чтобы стать частью мирового научного сообщества. Сегодня «Шанинка» – один из нескольких социально-научных центров, плотно интегрированных в глобальную науку. Впрочем, время диктует новые задачи. Будущее российских социальных наук – за центрами, которые станут лидерами международной науки, встроят Россию в глобальное академическое пространство и станут привлекательными для исследователей из других стран. Однако для того, чтобы выиграть конкуренцию, надо не бояться учить правила. ′