Гоша Буренин. луна луна и ещё немного. – М.: ЛитГОСТ, 2021. – 96 с. – (Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались»).
Эта книга – дополненное и расширенное переиздание сборника, вышедшего в 2005 году, т.е. спустя 10 лет после ухода Гоши Буренина. Составители чётко очертили её композицию: сначала стихи, изданные почти сразу после смерти поэта (годы жизни которого 1959–1995), потом – не вошедшие в первое издание стихи, которые хранила в своём архиве первая жена Гоши Буренина Ксения Агалли. Во многом «луна луна и ещё немного» – это больше, чем просто книга стихотворений. В одно пространство составители вместили и героя, и автора, добавив биографический и литературный контексты, окружавшие автора при жизни. Предисловие и три критические статьи вполне чётко разъясняют читателю судьбу Гоши Буренина и некоторые спорные моменты его стихов.
Критику, взаимодействующему с книгой, остаётся только соглашаться или не соглашаться с тезисами своих коллег, уже отметивших основные особенности поэтики Буренина. Одно из самых, в сущности, спорных утверждений статьи Валерия Шубинского «На дне языка» – это ненаследование Бурениным авангардной поэтической традиции второй половины века. Шубинский говорит об «условном Серебряном веке», с достижениями которого работал поэт. «Эти стихи написаны так, будто всей модернистской поэтической работы с середины 1960-х почти не было. Но нет и не было и советской поэзии – ни «интеллигентной», ни «средней», ни низовой», – пишет Шубинский, а в следующей статье, которая включена в эту книгу, Валерия Морина ему прямо противоречит, подчёркивая связь Буренина с Леонидом Аронзоном. Её наблюдение подтверждается характером буренинской поэтики и, в конце концов, эпиграфом из Аронзона к стихотворению «Стансы». А эпиграф к стихотворению «за грозный паводок преддверья» и вовсе взят из Саши Соколова, которого трудно упрекнуть в «неавангардности» и в отсутствии взаимодействия с неподцензурной литературой последней трети XX века. То есть критические высказывания оказались на первый взгляд полярными: поэзия Буренина строится на материале Серебряного века или всё-таки нет?
И Морина, и Шубинский в этом разговоре правы. Оба. Достаточно взглянуть на рядовое высказывание об Аронзоне. В нашем случае таким высказыванием будет справка о поэте из «Энциклопедии андеграундной поэзии» Кирилла Корчагина и Дениса Ларионова. Авторы «Энциклопедии...», говоря о влиянии Аронзона на поэзию Шварц и Кривулина, обозначают, что все трое «писали словно бы «поверх» советской литературы – так, будто её никогда не существовало, адресуясь напрямую к поэзии Серебряного века». Получается, что высказывание Шубинского о Буренине применимо также и к Аронзону, тогда наследование первого второму перестаёт вызывать какие-либо вопросы – для них обоих вполне могло в равной степени не существовать «советской поэзии», и тогда они как бы выпадают из круга влияния советского авангарда 60-8о-х гг. Вопрос лишь в том, относить ли к этому авангарду самого Аронзона. Корчагин и Ларионов явно относят, если он появляется в тематической энциклопедии.
Но в целом все правы. И основные идеи статей тоже вполне релевантны буренинской поэтике: у Шубинского это погружение Буренина в стихию языка («внутри речи самое главное и происходит»), а у Мориной – эклектичность так называемого львовского стиля, демонстрация территориальной идентичности как умения управляться с доставшейся в культурное пользование сборной солянкой. Добавив к этому воспоминания Ксении Агалли, составители книги получили полноценный портрет Гоши Буренина. Это очень правильно с точки зрения памяти о поэте. Всё-таки мы говорим о поэтическом наследии, об уже свершившемся литературном факте.
Хотелось бы добавить лишь пару наблюдений об осознании Бурениным качества памяти о себе в литературе. Последнее стихотворение из книги «луна луна» «так вот: когда прохладного меня...» посвящено смерти поэта, и помимо постмортальных метаморфоз в «воду или коня» и традиционных рассуждений о сути смерти Буренин фактически диктует правила взаимодействия с его стихами:
сейчас я говорил с тобой,
как если б говорил с тобой.
Строчки как бы ставят читателя перед фактом, что эту речь надо воспринимать как адресную и прямую, как просто разговор. Получается, что границы жизни и смерти в пространстве диалога поэта с читателем не просто условны – их вообще не существует. Как и социальных, политических, нравственных – любых преград, способных вообще помешать разговору двух людей. А в контексте этих строк Буренин и читатель именно что не более чем люди.
Однако поэт всё-таки диктует форму своего посмертного изречения:
но смутно, смутно, словно бы
язык божественных увечий,
как плачущий вселился бык, –
не различая части речи,
размыв словарь и смысл, что был...
То есть высказывание как бы преодолевает границы и нормы речи, упраздняет и лексику, и семантику, становится надречевым. Но при этом оно всё ещё длится в структуре речи и само начинает конструировать эту структуру из «божественных увечий». Как будто не слово составляет поэзию, а поэзия – слово.
Эту поэтическую форму, перерабатывающую все мыслимые границы нормы, Буренин сращивает и с собственным существованием и призывает читателя к бережному обращению с ней:
храни меня, ещё храни
не растеряй не оброни –
мне рано прорастать сквозь пни
мне долго шелестеть из книг
в наклоне длительной страницы.
(«за грозный паводок преддверья»)
Хочется надеяться, что книга «луна луна и ещё немного» будет «хранить» своего автора.
Анна Нуждина