«ЛГ» начинает новую дискуссию. Тема: «Родное – чужое – вселенское» подсказана самой литературной ситуацией. Что такое русская литература сегодня – единый организм, где на русском языке пишут люди, живущие во всех уголках мира, или разрозненные части, где «тамбовская» литература спорит с «орловской», а писатели, проживающие за рубежом, не стесняются признаваться в ненависти к стране, в которой продолжают охотно печататься и делать литературную карьеру? Поводов к откровенному разговору на эту тему предостаточно. В «Новой газете» от 18 января опубликовано интервью с поэтом А. Цветковым, эмигрировавшим из России в далёком 1975 г. и ныне проживающим в Праге. В тексте содержатся, в частности, такие «откровения»: «Обрекая себя на русскую духовность, человек оставляет нераспаханными большие участки мозга и совести». Дискуссию открывает поэт и издатель Алексей Ивантер, размышляющий о природе поэзии А. Цветкова.
Приглашаем к разговору всех, кому небезразлична заявленная тема.

«Жил бы в России – стал бы хорошим поэтом», – сказал Ревич о Туроверове. Наверное, стал бы.
Хотя первая эмиграция в существенной своей части духовно осталась в России, она сама и была Россией, несла её в себе, передавала, как могла, своим детям, удерживала этот нематериальный плацдарм белого русского мира, пока он не был разрушен Второй мировой войной, оставшись уже только в отдельных личностях, нёсших в себе яркие светильники русского духа и русского православия.
Следующие волны русской и русско-еврейской эмиграции, в которых вынужденно или добровольно оказывались наши покидающие родину соотечественники, уносили с собой уже только их самих и столь малую толику русского мира, что его едва хватало на культурную консервацию, и то вынужденную. Если эмиграция белая была пронизана любовью к родине, что было естественным общественным чувством и не требовало обсуждения или доказательства, то эмиграции последующие зачастую уносили с собой не только ненависть к советской власти, но и активную неприязнь к России, а иногда и ко всему русскому вообще. Для многих эмигрантов 70-х, 80-х, 90-х и нулевых русский язык был проклятием, от него порою пытались отделаться как от ненужного тягостного прошлого. Никогда прежде ассимиляция русских не шла с такой скоростью, как в эти достославные годы.
Но отдельные счастливцы умудрялись увезти с собой с родины более духмяный букет – не только неприязнь к реальной России и атеистическое советское сознание, но и любовь к русскому языку и к русской литературе. Такой груз на сердце – ноша непростая, а тем паче для человека неглупого и небесталанного. Люди сложившиеся, зрелые, состоявшиеся на родине иногда эту ношу вынести могли. Межиров, Сагаловский и др. не утратили в эмиграции своего таланта. Увезённый из России духовный опыт и любовь к Русскому Человеку как к духовному феномену накрепко связали их с русским миром, позволили остаться духовно русскими людьми и прекрасными русскими поэтами.
Язык – душа народа, а поэзия – сердцевина этой души. Невозможно не любить русский народ и быть русским поэтом. Но червь стихотворчества, ако глист бледный, поражает и души незрелые, не знающие любви земной и не верящие в любовь небесную. Имеющие русские контакты и книги, но лишённые русского мира – потому что русский мир жив любовью к русским и к России, пусть даже без Христа, несчастные эти человеки бессмысленно тратили и тратят силы на заурядное стихописание – чистописание, на американскую поэзию на русском языке. Они берут в осаду редакции толстых литературных журналов, создают новые – выхолощенные ещё до рождения («Интерпоэзия»), искренне не понимая природы своих литературных неудач, растрачивают себя в бестолковом окололитературном броуновском движении и сомнительном самопиаре. Горько, что люди эти в большинстве своём талантливые, но замахнувшиеся на недостижимое без Родины – на великую русскую поэзию. Одно слово – сочинители. Учителя наши в поэзии оставили нам эстетику высокой правды и память о слёзном даре. Судьбами своими доказали они, что русский поэт – это не сочинитель и не стихотворец, но сплав иной природы – сплав земной судьбы с небесной правдой и любовью.
«То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть», – красиво сказанул Некрасов. Ошибся Николай Алексеевич и горько за ошибку свою поплатился – ни ненавистью не упился, ни в любви не утвердился – страдал! Не уживаются в одном сердце любовь и ненависть – какое-то из этих чувств будет доминировать и рано или поздно обязательно возьмёт верх. Тем и велик Некрасов, что верх в его сердце всегда брала любовь, тем и несчастен был, что нёс в себе страшный груз ненависти.
Национализм – это любовь к родному, а фашизм – ненависть к чужеродному. А что такое неприязнь к родному? Говоря о каком-то явлении, мы обычно вспоминаем его древних носителей: ну что ж – флорентиец Данте поместил 30 с лихом флорентийцев в Ад, что не помешало ему остаться в памяти Флоренции великим поэтом. Вот и Алексей Петрович Цветков – «русский поэт, прозаик, переводчик», кажется, видит нас в Аду. Но, в отличие от Данте, поэтом он в нашей памяти не останется. Чем же так провинился перед русской поэзий Алексей Цветков, что я оказался готовым высказаться громко и нелицеприятно: литератор, прозаик, переводчик, сочинитель, – всё, что угодно, но никогда не русский поэт? Думаю, на этот вопрос Алексей Петрович с успехом ответит сам:

весь в ромашках редеющих трав
мало света и счастья немного
этот мир перед нами не прав
мы здесь пасынки слабого бога
заведу расшивную тетрадь
чёрный бархат на алой подкладке
чтобы всех кто рождён умирать
занести в алфавитном порядке
для каких-нибудь лучших веков
где судьба осторожней и строже
бродский проффер сопровский цветков
и ромашки и бабочки тоже

Красивые строки. Это манифест. Манифест страдающего от животного, вывезенного из СССР атеизма эмигранта, от безысходного духовного одиночества, поместившего себя в довольно разношёрстную компанию двух совершенно разных по мировоззрению мастеров и основателя издательства «Ардис». Цветков хочет чувствовать себя не только русским поэтом – ему если и не тепло, то почётно в этом обществе, – но и влиться в эмиграцию первую, хотя бы через упоминание Карла Проффера, много публиковавшего замечательных русских литераторов из первой волны эмиграции. Цветков строит миф, всеми силами хочет, чтобы он стал реальностью (вялой бродскинианы в его текстах действительно немало), чувствует себя, наверное, частью этой мифологии, но, увы, это детская игра человека взрослого и человека абсолютно иной природы, богоборческой, тёмной, полной искренним непониманием сущности бытия и беззастенчивой неприязнью к России:

здесь забыв собой гордиться
хрипло дышит человек
словно тусклая водица
ночь сочится из-под век

каждый зев привержен зелью
жизнь диктует где поддать
никогда на эту землю
не сходила благодать

Алексей Цветков родился на Украине, наверное, специально для того, чтобы я мог сказать ему: «Вибачте, ви забрехалися!» Потому что отвечать на эти слова «русскому поэту» по-русски даже и не хочется. Далёкий от русского духа и русской веры, «как долина Потомака от могилы Пастернака» (Станислав Лесневский), Цветков с комсомольским задором пытается едко иронизировать над верой нашей:

пытаться петь и верить вечно
считать что существует нечто
пищит и вертится в руках
жаль что не выглядит никак…

Весь этот душевный мрак (впрочем, и у самого Цветкова иллюзий на эту тему нет: «не то что чужая душа своя потёмки») преподносится пиар-агентством Алексея Цветкова под руковод­ством Александра Кабанова (киевского поэта – не путать с расчленителем) за… русскую классику, вершину родной речи, высокую русскую поэзию.
эта древняя в дырах природа
и немые слова изо рта
извергаются без перевода
тушбехата ве-нехемата

(А я переведу, поправив ударение, тушбехатá ве-нехематá – восхвалений и утешений (иврит.) Кедрон – буквально «тёмный». Темнота не покидает автора. В стихотворческой эстетике, к которой тяготеет Цветков, НЕКТО – это автор, сам Алексей Цветков, в данном случае – конный с дудой у седла, – на прокатном автомобиле в Святой Земле сочиняющий стихи, не знающий Бога и не утешенный Им.

некто конный в крови или мыле
злая музыка сводит уста
но когда плащаницу открыли
изнутри оказалась пуста
капли звёзд на невидимой коже
едкий свет под глазами утри
спи бесстрашно нас кажется тоже
развернули и пусто внутри

Нет, не пусто внутри у Алексея Цветкова, отнюдь! Но темно. Хотя он и пытается «смотреть вверх, превозмогая свет». Вот отрывок из «диалога христа и грешной души» (такое чувство, что графическая эстетика Аполлинера использована только для того, чтобы Христа написать со строчной буквы):

поступала и жила как сама решила
если твой закон зуб за зуб око за око
значит зря старались
ренессанс и барокко
как могла пересекла
вброд юдоль икоты
спросить напоследок
господи или кто ты

Диалог с Христом, в которого автор не верит, развивается в русле той же самой невероятной гордыни, с которой Цветков пишет о «расколотой стране», «где леденел весь ум». Вообще стихо­творное творчество Цветкова – это затянутое попурри из Бродского, Гандлевского и Сопровского. Но чувство бессмысленности человеческой жизни тут личное, цветковское, как и всё бессмысленное («всё проходит ни шиша не остаётся»), тяготеющее к не цитируемому из человеколюбия многословию. От мастеров поэтического слова, рядом с которыми видит себя Цветков, его отделяет пропасть нелюбви к России, нелюбви болезненной, потому что свойственной нам всем зависимости от русской речи он не избежал. Но речь, подвешенная в воздухе, родной язык, под которым нет возлюбленной тобой земли, – становятся речью мёртвой и языком неживым, и всё, что пишешь ты на нём, – оказывается лишённым жизни.
На культурном поле нашем растёт всякое. И то, чему суждено процвесть, и засохшее на корню. Так было и так будет. Стихи, лишённые любви ко всему, кроме себя, – не новость в литературе. Не новость и тяготение части читателей к разрушительному, демоническому мировоззрению. Новость только в том, что молчать об этом становится уже почти так же разрушительно.