Помню, как я горевал на шведском острове Готланд, в Международном центре писателей и переводчиков. Внизу была кухня, и оттуда неслись весёлые крики западных литераторов, каждый день что-то празднующих, хотя обстановка в мире считалась напряжённой. Вокруг, впрочем, царила идиллия… но не для меня. Выданную мне на проживание тысячу баксов я экономил, как каждый советский человек. Крался по универсаму, скупая лишь уценённые продукты, и тайком у себя в комнате ел. Остатки еды, за неимением холодильника, я вывешивал в заветном красном мешочке за окно, прижав рамой, и всю ночь меня мучили шорохи: неужели кто-то дербанит мой запас? С таким отношением к соседям я, возможно бы, и уехал…
Но однажды на остров налетел ураган. Всю ночь рамы тряслись, гремело железо на крыше. Открыть окно было бы безумием! И вот наконец рассвело и затихло. Я подошёл к окну. Моего красного мешочка за окном не было! Унёс ураган! Я распахнул раму. Прежний двор-сад теперь выглядел свалкой: груды сучьев перемешаны с каким-то мусором, упаковками, обломками. Ага! Вон и угол моего пакетика виден.
Я ринулся во двор, откопал мой мешочек и жадно стал есть: изголодался за ночь, исстрадался… Подняв наконец глаза, я увидел, что на меня через широкое окно кухни с ужасом смотрят литераторы всего мира: до чего одичал русский писатель – мусор ест. Неправильно меня поняли! В левой руке я стал трясти красный мешочек, а правой бил себя в грудь, как орангутанг: «Моё! Это моё!» Снова не поняли. Это конец. Я побрёл к себе на второй этаж, заперся. Сердце гулко стучало. Надо уезжать!
Но тут я сказал себе: а для чего ты приехал сюда? Налаживать отношения с мировым сообществом. Ты – писатель и должен рассказывать людям о себе. И так, чтобы они видели в тебе человека! Иди! Я слегка причесался, взял из сумки бутылку и пошёл. И опять – ужас исказил их лица. Они как раз обедали и, видимо, решили, что я пришёл отнимать их еду. Но я, решительно брякнув бутылкой, уселся и стал рассказывать о своих переживаниях в эту ночь.
Среди присутствовавших там не было англичан, и по-английски все говорили примерно так же, как я, поэтому меня слышали. Примерно в середине моего выступления они поняли, что я пытаюсь их рассмешить, и стали смеяться. И когда я закончил – увидел добрых друзей, сопереживающих мне! Наперебой они стали доказывать, что дураки-то как раз они, а я-то ещё ничего себе. Солидный немецкий профессор поведал, как однажды, ещё студентом, уехал вдруг из колледжа на велосипеде своего руководителя и, когда заметил это, впал в отчаяние. Литовский поэт рассказал, что вначале на этом острове он тоже чувствовал свою ненужность, в одиночестве бродил по берегу моря, в тоске кидал камешки, подсчитывая «блинчики» (отскоки от воды) – и при очередном прыжке плоский камень попал вдруг в голову уточки и убил её! Что подумает мировое сообщество? Только на третий день он решился спуститься к ужину и всё рассказать. «Хантер! Хантер!» (охотник) – такими восторженными криками встречали его теперь. Дружески приняли и меня. Ко мне прилепилось другое слово. «Нормалёк?» – «Нормалёк!»
Мы – вместе, несмотря на все попытки нас разлучить. И наши рассказы о собственных слабостях и ошибках гораздо человечнее, чем что-либо. А демонстрация силы – разъединяет. Но – не разъединит. Ни в одной стране мира за много десятков лет я ни разу не встречал русофобии. Как и в последний свой приезд в Рим в этом январе. На русофобию, мне кажется, жалуются лишь те, кто сам создаёт её под свою персону.