Евгений АРТЮХОВ
Родился в подмосковном городе Реутове. Окончил Саратовское высшее военное командное училище и Литературный институт им. А.М. Горького. Сорок лет работает в военной печати, полковник, заслуженный работник культуры РФ. Автор десяти поэтических книг. Живёт в Москве.
* * *
Ни Иуды, ни Божьего сына,
ни звезды Вифлеемской во тьме.
Лишь дрожит одиноко осина,
подтверждая их путь на земле.
Крупен ствол серовато-зелёный,
грубой выделки листья мелки.
Вся, как провод она оголённый,
как взведённые к бою курки.
Ей не хватит ни слёз, ни сомнений
разбираться, кто друг, а кто враг,
чей там совести сумрачный гений
тупо тело толкает в овраг,
а потом, проявляя сноровку,
сквозь века изучает корьё,
словно ищет повсюду верёвку
иль какой-нибудь след от неё.
КОЛОМЕНСКИЙ ДУБ
Лицом на царские палаты
и Аввакумов злой острог
стоит дубочек в три обхвата,
Донского помнящий дубок.
Уже замшел, как перестарок,
и лысоват, и шишковат.
Но лист его, как прежде, ярок,
узорчат, глянцев, узловат.
Он молодую душит поросль
железной хваткою корней.
Чихать ему на метропоезд,
бегущий ниткою огней.
Он здесь стоит, как древний витязь,
чугунной цепью обнесён,
а вы, проезжие, дивитесь,
как складен он и крепок он;
как возвышается над всеми,
что часом позже проросли,
его непорченое семя –
плод неотравленной земли.
А всё, что дальше, – скупо, хило,
невзрачно, будто у людей,
которых в тридцать ждёт могила
с венком безвременья на ней.
Казалось бы, одна землица
и те же соки у земли,
да не дано иным прижиться,
восстав из праха и пыли,
поднять раскидистую крону,
где крупно жёлуди висят,
как недозрелые лимоны
иль лампы ватт по шестьдесят.
1997 ГОД
Картой испещрённой на стене,
бесконечной взлётной полосою
этот городок живёт во мне
где-то между миром и войною.
Слякотно, пустынно и темно.
Острые, недружеские взгляды.
Ни одно на улицу окно
не выходит. Стены да ограды.
На кровавый пир сорви-голов
поставлял он пушечное мясо –
безработных русских мужиков,
набранных поспешно из запаса.
Никогда забыть я не смогу
запах крови, воздух тёмно-сизый;
как танкист дымился на снегу
бросовою стреляною гильзой;
и сидел у времени в плену
возле развороченного дота
«дух», подшитый к делу своему
матерною строчкой пулемёта.
МАЙ. ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ
Как-то скованно и кротко.
Как-то сумрачно и голо.
И наркомовская сотка,
хоть убей, не лезет в горло.
Как же много растеряли
мы геройского народа.
Не звенят почти медали
сорок-памятного года.
За утратою утрата –
Борькин батя, Вовкин батя…
Вот сидим мы виновато,
никого не виноватя.
И совсем не безобразник
мутит воду в речке Лете,
чтоб вот так наш светлый праздник
стал девятым днём Победе.
СОЛДАТ ПОБЕДЫ
…И памятники сходят с пьедестала
Е. Винокуров
Лет пятьдесят или поболе
в какой-то юбилейный год
воздвигнут по народной воле
солдат.
А где теперь народ?
И вот спустился с пьедестала
герой гвардейского полка:
неужто слава отсияла,
которой прочили века?
Громоздким стукотя металлом,
прошёлся вымершим селом
и никого не увидал он
ни за столом, ни под столом.
Чем в землю вглядывался строже,
землистей делалось чело,
окалина ползла по коже,
глаза посверкивали зло.
Чугунно грохотало сердце
в просторе брошенных полей:
затем ли гнал отсюда немца
он, крови не щадя своей?
Ну как могли заглохнуть дали,
перетерпевшие бои?
Неужто землю добивали
свои?
А где теперь свои?..
СОН
Снится мне сон: на себя не похож,
царским солдатом
я мужиков вывожу на правёж
в девятьсот пятом:
– Что ж вы спалили помещичий дом,
строенный вами?
Или не знали, как учат кнутом
и батогами?
– Жизнь, – говорят, – довела до греха:
глохнем и слепнем.
Вот и пускаем порой петуха
с огненным гребнем.
– Ну так открыли бы лучше ДК
в барском именье.
Жечь, да крушить, да валять дурака –
много ль уменья?
Что я несу, и не ведаю сам, –
в шапке опилки.
Только запало, гляжу, мужикам,
чешут затылки.
– Да, – говорят, – тяжело без ДК –
негде собраться
фильм посмотреть, или дёрнуть
пивка,
или на танцы.
Погорячились. Простил бы ты нам.
Вышло некстати…
И побрели осквернять Божий храм,
а не взрывати.
Н. ЗАБОЛОЦКИЙ. 1957 г.
В неярком галстуке и кругленьких
очёчках,
в добротной тройке, шитой на заказ,
сидит вчерашний лагерный учётчик
и откровенно смотрит мимо нас.
Он горд собой. Он выдержал такое,
что не приснится и в кошмарном сне.
Но жаль ему, что время молодое
лежит в тайге, не нужное стране;
что где-то там, на берегах Амура,
потом в алтайских гибельных местах
ждал восемь лет, чтоб лик свой
повернула
к нему свобода в струпьях и слезах.
И вот теперь, когда снимают фото
для книги, что задумал Госиздат,
он смотрит вдаль, как будто ждёт
чего-то,
не зная: будет рад или не рад.
А вечный мир животных и растений
готов его приветить навсегда.
Но чутко спят ладони на коленях
в привычном ожидании труда.
* * *
Олигарх дворец построил с краю
нищего посёлка,
за забором капитальным спрятал
неподъёмный труд.
А ведь в школе проходили:
Русь делилась на осколки
то князьями, то друзьями –
а татары тут как тут.
Хоть края мне и знакомы, но не мог
не удивиться
жизни, сцепленной нелепо, –
как сумелось, так срослось.
Мне она напоминала растопыренную
птицу –
где одно крыло усохло, а другое –
раздалось.
Как взлетишь, страна родная,
если ты сама похожа
на нелепое созданье
с торбой русского добра.
Машешь страшными крылами,
аж мороз дерёт по коже.
А доносится всё громче: «…и ни пуха
ни пера!»
В ИСТОРИЧЕСКОМ МУЗЕЕ
В Историческом музее
среди пыльной мишуры
я полдня брожу, глазея
на ушедшие миры.
Как-то жили-выживали
предки в сумраке веков:
чад растили, хлеб жевали,
отбивались от врагов.
И досадно, и обидно,
но сквозь близкий сердцу прах
ничегошеньки не видно
в достославных временах.
Ни наборная уздечка,
ни изъеденный булат,
ни боярышни колечко
ни о чём не говорят.
Разве лишь напоминают,
что меж ними и тобой
волны времени играют
золочёной ерундой.
Так потомок удивится,
что осталось от меня:
горстка пуговиц, петлицы,
жгут армейского ремня…