Юбилейная статья, по определению, должна рассказывать о большом писателе и большом человеке в превосходных степенях. В нашем случае об Иване Серге-евиче Тургеневе. Так и получится, но не сразу – непростая посмертная судьба Тургенева понуждает сначала разрешить некоторые трудности, связанные с восприятием его произведений – современным и не очень современным.
Строка, ставшая заголовком этого текста, взята из стихотворения, сочинённого Тургеневым в 1843 году. Писателю – 25 лет, он чувствует себя поэтом, пишет довольно много лирических стихотворений, и неплохих. Кстати, именно в этих, начала 1840-х годов, стихах Тургенев постепенно нащупывает приём, который станет одним из главных в его прозе, – назовём этот приём параллелизмом пейзажа и собственно человеческой «драмы», взаимного их соподчинения, когда картина природы проецируется на человеческие отношения, а последние отражаются в зеркале деревьев и вод, в свою очередь, вызывая смену их состояния.
Через три года, в 1846 году, Тургенев начнёт писать «Записки охотника», принесшие писателю настоящую известность. Первый «очерк» этой книги, «Хорь и Калиныч», был напечатан в первом номере обновлённого «Современника», уже «некрасовского», – январском за 1847 год. И не в отделе собственно художественной литературы, а в «Смеси», что важно. Все рассказы «Записок» стремятся к созданию иллюзии абсолютной достоверности. Это или пересказ чужого рассказа, или результат подслушивания, подглядывания, или описание собственного приключения, собственных встреч с теми или иными людьми. Тургенев изначально утверждает себя на позициях лично понятого реализма, что, вообще говоря, было новостью для того времени. Но «очерковость» является лишь маской, за которой мы видим действительность, преображённую художественным гением. То есть собственно художественную литературу, причём высочайшего качества. И, да, литературу, несмотря на очевидный лиризм, социально ориентированную. Где-то здесь начинается тяжба Тургенева с властью, которая продлится до смерти. Нет, он никогда не был революционером, но душа его чужими «страданиями уязвлена стала» – из этого «уязвления» исходил писатель в своём творчестве, и если отступал, то только по необходимости, но где требовалось, был твёрд и даже упрям.
Тургенев стал известным. Потом – знаменитым. При этом нужно понимать, что путь его не отличался унылой прямизной. Период любви с «Современником» завершился разрывом. Слава «антикрепостника» сменилась сложным взаимным непониманием с той частью российского общества, которую принято называть передовой, – роман «Отцы и дети» был отвергнут по большому счёту и консерваторами, и революционерами. Тургеневу не могли простить и того, что он живёт «двойной» жизнью – в России и в Европе. Говорили, что в России он носит русские одежки, а в Европе пере-одевается в европейское, и в соответствии с нарядами меняется его отношение к «родному» – он то любит, то не любит русский народ. Слухи были небеспочвенными – Тургенев своими речами сам провоцировал подобные разговоры.
Мария Савина в роли Верочки в спектакле
по пьесе Тургенева «Месяц в деревне»
Его побеги из реализма в мистику вызывали недоумение. Текст под названием «Довольно» был убийственно спародирован Достоевским в «Бесах». Как, впрочем, и сам его автор, превратившийся в исписавшегося писателя Кармазинова.
Во второй половине 1870-х годов ситуация вроде бы приобрела черты благополучия. Молодёжь, чьё мнение всегда было важно для Тургенева, вновь стала симпатизировать писателю; его приезды в Россию сопровождались овациями; незнакомые мастеровые, узнав Ивана Сергеевича на случайной станции, кланялись ему в ноги; верилось в скорое «увенчание здания» (тогдашняя метафора российской конституции)… Слава Тургенева перешагнула отечественные границы; крупнейшие европейские писатели признавались в любви к его прозе; и уже называли Тургенева в Париже «первым писателем века»…
В 1881 году Тургенев, уезжая из Спасского-Лутовинова и «нумерологически» готовясь к смерти (думая о ней, он пересоставил год своего рождения), всё-таки не верил в неё, был полон замыслов и надеялся вернуться в свой любимый дом. Не вернулся. Он умер во Франции в 1883-м.
А дальше началась канонизация, похожая на вторую смерть. О Тургеневе по инерции писали много. В разное время по-разному. Влюблённо, ненавидяще, равнодушно, «ненужно». Он показался разъяснённым «до дна». Лев Толстой в 1900-х годах редактировал «неправильного» Тургенева, превращая чудесные «Живые мощи» в назидательную псевдохристианскую максиму. Модернисты относились к писателю снисходительно – он не был среди их главных героев. Хотя случались и исключения. Так, Иннокентий Анненский предложил очень необычные опыты вживания (самому Анненскому угодно было называть их отражениями) в персонажей двух не самых известных тургеневских произведений. Эти опыты, исходящие из любви к писателю, были призваны опротестовать неактуальность Тургенева. Однако протест этот мало кто услышал.
К слову, самые любопытные тексты о Тургеневе были созданы именно литературными импрессионистами – и это были любовные тексты. Так, быть может, лучшей тургеневской биографией является книга Бориса Зайцева «Жизнь Тургенева», написанная на рубеже 1920–1930-х годов во Франции. И тут даже не в подробной фактографии дело, а в мелодии. Один «нежный» писатель пишет о другом «нежном» писателе, воспринимая его на музыкальном уровне, и эта музыка ведёт читателя через разнообразные клише, в которые Тургенев оказался к тому времени упакован как в непробиваемый кокон, ведёт, по-хорошему разоблачая героя, возвращая ему живое выражение лица и живое дыхание.
Увы, первую скрипку с некоторых пор играли другие книги – откровенно апологетические. Тургенев окончательно превращался в памятник самому себе. В конце концов его погребли в гербарии школьного литературоведения. Между тем всякая откровенная апологетика напрашивается на опровержение. Провоцирует к тому. Силу этой провокации я испытал на себе пару лет назад, в очередной раз заехав в Спасское-Лутовиново по дороге в Орёл.
Был будничный летний день. В музее царило полное безлюдье. Я захотел зайти в усадебный дом – мне выделили гида, милую музейную женщину, из тех, кому нужно ставить памятники. Они погружены в судьбы своих героев, проживая свою жизнь в их жизнях. Разумеется, тут знание мельчайших подробностей, влюблённые глаза и некоторое «задыхание» в речах. Однако моя реакция оказалась для гида неожиданной, ибо это «задыхание» оживило во мне беса противоречия. Я принялся спорить с предлагаемым мне иконописным образом, приводя в качестве аргументов всё то, что обычно в «низложениях» Тургенева и приводится. Вспомнил, как 19-летним юношей тот носился по горящему пароходу, кричал, что не хочет умирать, и, отталкивая женщин и детей, пытался первым пробраться в спускаемую на воду шлюпку. Ещё: как щеголял в синем фраке с золотыми пуговицами, изображающими львиные головы, в светлых клетчатых панталонах, в белом жилете и цветном галстуке, за что Герцен нарёк его Хлестаковым. Ещё: что при всей своей богатырской фигуре говорил почти женским голосом и вёл себя совершенно не по-мужски, таскаясь по Европе вслед за Полиной Виардо. Ещё: что умудрился рассориться со всеми приятелями своей литературной молодости – Достоевским, Некрасовым, Львом Толстым, Гончаровым, Герценом, Фетом и т.д. Ещё: что, по многим свидетельствам, был «мастером позы и фразы». Ещё: что вёл себя не вполне опрятно в своём старческом «полуромане» с актрисой Марией Савиной. И прочее, и прочее…
Мы спорили, жестикулируя. И лишь на улице иронический морок меня оставил. Я оглянулся и понял, что совсем не прав. С моим гидом мы расстались в превосходных взаимных чувствах, и я отправился к большому пруду. «Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем…» («Бежин луг»). Я погружался в тургеневский пейзаж, стремящийся к собственному «запечатлению», и вдруг приходило последнее понимание того, как же просто и хорошо быть с Тургеневым. Он внятен, музыкален, он навевает очарование, которого так не хватает в жизни.
Да, не всегда «легко и свято» (вспомним ещё раз раннее стихотворение Тургенева) было на душе у писателя. И в его сочинениях тоже. Но есть, есть эти лёгкость и святость в лучших образцах тургеневской прозы.
Бог с ними, с наветами, ироническими свидетельствами, человеческими недостатками. Потому что по нашей земле по-прежнему бродят «тургеневские девушки», и дурачится и плачет от любви какая-нибудь новая Ася, и шумят в роще берёзы, и где-то что-то «стучит», напоминая нам о том, что мы пришли в этот прекрасный и печальный мир совсем ненадолго. Живое тургеневское эхо по-прежнему звучит в воздухе. Нужно только его услышать и задержать в памяти.
Александр Панфилов