Михаил Захарчук
Плисецкая при нашей суетной, во многом не заладившейся жизни давно и прочно встала в шеренгу подлинных гигантов от искусства. В балете, во всяком случае, она сделала всё, на что даже теоретически способен человек из плоти и крови. Выше может быть только Божественное, хотя и это в ней многие отмечали. Во-вторых, все великие живут не в вакууме. Рядом с ними ведь всегда находятся люди маленькие, незаметные наподобие автора этих строк. Однако ничего крамольного в том нет, когда последние позволяют себе говорить о первых. Пусть говорят – такова жизнь...
Часто, может быть, сотни раз обращался к ней с вопросами, которые нередко начинались словами: «А скажите, Майя Михайловна…»
– Почему не уехала из страны, когда меня третировали? Наверное, всё же была дурой, что в пору расцвета своих творческих сил и способностей не приняла стольких замечательных, перспективных, а порой и просто фантастических предложений. Но понимаете, Мишенька, мне всегда совесть не позволяла пойти с ней на сделку. А совесть ведь терзает не того, кого следует, а того, у кого она есть. Ведь перед каждой поездкой за рубеж со мной беседовали заинтересованные люди и брали с меня обещание «не допускать самой и партнёров удерживать от всяких нежелательных эксцессов». Мне открытым текстом говорили: «Майя Михайловна, мы вам верим, надеемся на вас. Случись что – прикроют все наши зарубежные поездки!» Ну как я могла после этого людей подводить? Хотя, если уж говорить откровенно, обо мне, о моей творческой судьбе здесь никто никогда не думал.
– Я столько валюты стране принесла, что на одни проценты из неё могла бы сто лет жить безбедно и припеваючи. А меня, видимо, в знак благодарности изрядно помытарили, нанеся такие душевные раны, которые, боюсь, никогда и не затянутся.
– Я танцевала и снималась в «Болеро» в ноябре. Третий спектакль – в день своего рождения. Мне исполнилось пятьдесят. Станцевать шестнадцатиминутный балет одной, на столе, босиком, без мига передышки (мужчины аккомпанируют солистке на полу, вокруг стола), всё прибавляя и прибавляя накал энергии, надо соответствовать могучему крещендо Равеля, – моё гордое достижение.
– Хорошие страны Испания, Франция, Германия. Но «моя» страна – Япония. Я её обожаю. Бывала там 28 раз. Всё, что с ней связано, мне всегда интересно. Там, кстати, на мой день рождения был подготовлен совершенно необычный спектакль, которому исполнилось 600 лет. Я играла Царицу Луны в спектакле «Крылья кимоно». Впрочем, об этом можно говорить очень много. А что касается России, здесь у меня всегда был особый зритель. И я всегда скучаю за Большим театром. Мне грех жаловаться, сотни зарубежных сцен видела. Но такой удобной, самой удобной во всей Солнечной системе, во всём мироздании сцены, как в Большом, не было нигде! Она была для меня родным существом. Одушевлённым партнёром. Я разговаривала с ней. Благодарила её. Каждая дощечка, каждая щербинка была мной освоена, обтанцована. Сцена Большого театра вселяла в меня чувство защищённости, домашнего очага.
– Рано или поздно все балеты мне приедались. За свою долгую творческую жизнь я перетанцевала практически всё, что хотела. Но, когда что-то надоедало, тогда я либо реже танцевала партию, либо выступала с другой её редакцией. Сам танец, как хлеб человеку, никогда мне не приедается, так уж устроена. И есть балет, который до сих пор танцевала бы хоть каждый день, – «Кармен-сюита». Мысль о ней жила во мне постоянно, где-то в глубине сознания и спорадически, повелительно рвалась наружу. С кем бы ни заговаривала о своих мечтах – образ Кармен приходил первым. Чуть больше трёх месяцев мы трудились вместе с постановщиком Альберто Алонсо и композитором Родионом Щедриным. Альберто на русско-английско-испанском силился разъяснить мне свой замысел. Он хотел, чтобы мы прочли историю Кармен как гибельное противостояние своевольного человека – рождённого природой свободным – тоталитарной системе всеобщего раболепия, подчинённости; системе, диктующей нормы «вральских» взаимоотношений, извращённой, ублюдочной морали, уничижительной трусости. Жизнь Кармен, говорил он, – вызов, восстание. Потом почти десять лет я осваивала спектакль, шлифовала его. Я станцевала «Кармен-сюиту» около 350 раз. В Большом – 132 раза. Окончательно убедилась в его завершённости лишь в 1986 году, когда балет восторженно, чего там кривить душой, был принят испанской публикой. Я умру, а моя «Кармен» будет жить.
– Я стопроцентный реалист-мечтатель, который ничем не обольщается. Для балерины очень важно, чтобы голова была на плечах. Если балерина принадлежит целиком искусству, то детей она не заведёт. А в судьбу я где-то да, верю…
– Насчёт сомнений я скажу так. По большей части сомнения терзают тех, кто толком не знает, чего хочет. Если я в чём-то сомневалась, я за то и не бралась.
– На самом деле моя жизнь – сплошная борьба. Коррида в «Кармен» похожа на мою личную корриду. Я меньше сил потратила на балет, нежели на борьбу за свои спектакли.
– Возраст в балете – категория относительная. Кому-то и в 25 уже следует на покой. Но если бы Уланова ушла на пенсию в положенные 45 лет, осталась бы рядовой балериной. Но она в 46 лет выехала в Лондон и стала известна миру.
– Это правда, что на сцене я себя лучше чувствую, чем в жизни. Сцена для меня и есть жизнь. Всё остальное уходит на второй план. Мне много раз предлагали остаться на Западе. Причём на потрясающих условиях: делать фильмы, ставить спектакли. Даже собственный театр предлагали. Отказывалась, потому что совестно было людей подводить. И ещё потому, что лучше сцены, чем в Большом театре, нет во всём мире, во всей Вселенной.
– Действительно, я конфликтна. На рожон лезла часто попусту. Могла обидеть человека просто так, бездумно, несправедливо. Потом раскаивалась. Я всю жизнь себя грызу. Вблизи – это существенный недостаток. В перспективе,
или, как у поэта, «большое видится на расстояньи» – это то, что всегда держало меня на серьёзной высоте в искусстве, где самоуспокоение смерти подобно.
– А что такое, по-вашему, судьба? Да это всего лишь характер. Не всё, но очень многое человек в жизни определяет сам. С каким характером он родился, таким останется всю жизнь. Но, если человек целеустремлённый, он может сам направить свою судьбу. Вот я с детства была ленивой. Если можно было сделать комбинацию один раз, я делала её один, а не десять. Не всегда получалось фуэте, иногда выходило, иногда нет. Ну и что! И даже сейчас я думаю, что благодаря своей лености я сохранила ноги. Я всегда твердила, что природная лень во многом продлила моё пребывание на сцене. А вернее было бы говорить о том, что я всегда умела экономно тратить свои силы.
– Увы, но я ела всегда много. И вес мой был обычно чуть-чуть больше, чем нужно. Случались периоды, когда я заметно худела, но неумышленно. Просто из-за репетиций не успевала поесть. Не случись в моей жизни балета, наверняка была бы толстушкой. Но сцена любит худобу. А я люблю пиво с сосисками. Селёдку просто обожаю и величаю её госпожой селёдой. Хлеб с маслом – вообще лучшее, что придумали люди. Японскую кухню люблю. Но вот ко всему сладкому всегда была равнодушна. Повезло. Курящих никогда не жаловала. Вкус крепких напитков мне безразличен. Могу выпить бокал-другой вина. Но уже третий – воздержусь. Знаю: может разболеться голова. И всем твержу: запомните, не надо никаких диет. Жрать надо меньше.
– Я танцевала в Америке с Рудькой Нуриевым. Нуриев – перебежчик на Запад, и нам запрещали встречаться с ним. Но он гениальный танцовщик, и там нас позвали вместе. Нам заплатили по десять тысяч долларов. Он положил деньги в карман и уехал. Я сдала их, как было положено, в министерство, и мне потом выделили 10 процентов. А влияние Нуриева на балет было огромно. Только сегодня он бы не произвёл такого фурора. Сегодня многие так танцуют.
– Целью моей жизни всегда был танец. Цель достигнута. Могу сказать: «Плисецкий стиль» пошёл по миру. Со сцены, с экрана телевизора нет-нет да и увижу своё преломленное отражение: поникшие кисти, лебединые локти, вскинутая голова, брошенный назад корпус, оптимальность фиксированных поз. Я радуюсь этому. Я грущу от того, что самой этого уже не повторить.
– Не стану кокетничать, в последние годы и даже десятилетия любое моё выступление проходило с неизменными аншлагами. Рискну сказать даже так: не помню своих спектаклей без аншлага. Но, Господи, столько же тумаков и шишек я получила за свою жизнь – этого вам словами не передать. И если устояла, то лишь потому, что умею быть самокритичной. Без этого качества нет и не может быть хорошего артиста. Нужно всегда видеть себя со стороны, не обращая внимания на «хвалу и клевету», и фанатично вкалывать до пота и крови. Только тогда будет толк. Я вам скажу, что перед каждым (буквально!) спектаклем всегда волновалась, как хорошая лошадь перед дерби. Каждый зал меня словно рентгеном просвечивал. Никогда я не выступала вполноги. Только хорошо, иногда чуть лучше. Балет – такая штука, что в нём каждый день нужно доказывать, кто есть ху. И чем больше похвал, тем к большему они обязывают. Приятно, конечно, осознавать, что несколько десятилетий мои залы никогда не были пустыми, но, чёрт побери, и трудно было именно так жить, работать. Хотя если действительно откровенно, то по-иному я и не умела.
– «Лауренсия». Технически и дыхательно, как говорят балетные, один из самых трудных балетов. Если не самый трудный. Физически он исполним только в безоглядной молодости. Я танцевала его с 31 до 40 лет. С Николаем Фадеечевым и Вахтангом Чабукиани. Один из моих рекордов, который вряд ли кто-то превзойдёт.
– Да, я ставила «Чайку» единолично. Мне хотелось уловить, расслышать малейшие нюансы загадочной пьесы Чехова. К тринадцати персонажам Антона Павловича я дерзнула добавить четырнадцатый. Саму чайку. Её полёт над колдовским озером, печаль, слом, надежду. А я вам скажу, что ставить Чехова столь же непросто, как Шекспира. Что ни придумаешь, а это уже было. Но нам со Щедриным удалось ни в чём не повториться.