Эрих Мария Ремарк считал так: через 40 лет после окончания многолетней войны её участников либо не останется в живых, либо они уже ничего нового не вспомнят. 35-летие завершения нашей афганской эпопеи оставляет им едва ли не последний шанс быть услышанным… Перед вами наброски сценария (синопсиса) – почти документального. Так и не востребованного…
Первый пунктир
Последний Новый год в Афганистане. Грохочущая магнитофоном палата – самая вместительная в шиндандском медсанбате: последних раненых эвакуировали в Союз полчаса назад. Среди врачей и прочих остались те, кого не забрали в родные подразделения. Или наоборот: кого-то забрали раньше, чем за ними приехали сопровождающие. Впрочем, собравшиеся решили встретить Новый год вместе… Ведь если медсанбат, значит, и женщины…
На каждом квадратном метре стены – нарисованные ёлки. Ох, как хотелось видеть её живую! Несколько сдвинутых буквой «П» парт, накрытых застиранными, но накрахмаленными простынями. Посередине – на тумбочке – «кремлёвская елка». Так написано на листке, приколотом к высохшему букету. Букет – это подобие верблюжьей колючки, окаймляющей «бывшие» цветы. Их – свой свадебный букет – принесла бойкая Маринка Саид – медсестричка, недавно вышедшая замуж за афганского хадовца-гэбэшника. В Афганистане нет цветов. Эти привезли из Кушки. «Кремлёвская елка» украшена ватой, нитками-мулине и «чёртиками», сплетёнными из трубок от капельниц.
Зато стол, слава аллаху, воистину православный – с жареной картошкой и лисичками. Блюдо от «шеф-повара» – полуманты-полупельмени. А уж чего налить… «Маринка, дай «сиську» (лимонад SISI – в диковинной для нас банке из алюминиевой фольги). Командир, выруби на фиг Горбача, пора считать!» – «Восемьдесят, восемьдесят один, восемьдесят два… восемьдесят восемь…» И под нарастающий гул все хором: «ВОСЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ!!!» А потом...
Стопки и кружки, крышки от фляжек и мерные медицинские стаканчики сдвинули разом. Не предотвращённый никакими инструктажами фейерверк расцветил чёрное небо мириадами трассирующих конфетти. Одуревшая лентопротяжка в сотый раз затянула: «Мы уходим, уходим...» Да будет последним на чужбине этот восемьдесят девятый! С Новым годом! Тостующие перебивают друг друга, смеются. Но некоторые сидят в задумчивости… За каждым лицом оживают сцены из прежней, а заодно будущей – в Афганистане и дома – жизни самых разных людей. Вместе встретивших 1989-й…
Второй пунктир
Самый молчаливый из празднующих – хирург капитан Анатолий Колесник. Его послеафганский путь можно считать обыденным. Окончил академию, повторно женился, работает в военном санатории. Афганистан вспоминает неохотно… Память сохранила несколько строчек из тогдашней публицистики – о рейде на Кишкинахуд: «Наведённый на вертолёт луч прожектора беспорядочно прерывается точками-тире снующих фигур и носилок. Невозмутимый и, кажется, никому, кроме Господа Бога, не подотчётный хирург смотрит на стрелку часов с окровавленным циферблатом: резиновые перчатки до запястий. Сколько жизней уместилось в секундах?» Почти сразу после Кишкинахуда ему предоставили отпуск в Союз. Из него он вернулся через две недели. Пьяный, хотя слыл трезвенником. Плачущий, потом натужно смеющийся и снова рыдающий: «Приехал домой, а у жены последняя стадия… рак (и зачем мне врала? – сама ведь врач, медалистка…). Езжай, говорит, обратно, не хочу, чтобы ты видел меня мёртвой, а сама смеётся, смеётся – запомни меня такой – может, надо было остаться?»
После возвращения его прикомандировали в часть, спланированную первой на выход из Афгана. Чтобы капитан быстрее вернулся в Союз. В эту часть он и направлялся в составе колонны, когда та попала в засаду. Духи хоть и встретили отпор, но по инерции отжимали шурави в сторону нами же заминированного склона. Вот как об этом рассказал бард-афганец Михаил Михайлов:
Он не курил, не лихачил по части спиртного,
Хоть медработник – а значит, имелся и спирт.
Я не слыхал от него даже слова блатного,
Был он женатым и не поддавался на флирт.
Правда, за речку не рвался – попал по приказу,
В цели благие не верил, не верил в почёт.
Правда, узнав, что почём, сделал выводы сразу –
Что ж, но не только же это берите в расчёт!
Месяца два оставалось до дома, не боле,
Раненый крикнул радист и осел, как мешок:
«Доктор, там не обозначено минное поле!»
Сплюнул наш доктор и к минному полю пошёл.
В новую часть Колесник всё-таки прибыл. Там – телеграмма: жена умерла. Полетел обратно в Союз. Начальство сказало, что на его возвращение не рассчитывает: «Ты только справками запасись…» А он вернулся. Накануне Нового года. После вывода войск его чуть было не обвинили в растрате спирта…
Третий пунктир
На сносном русском языке витийствует афганский дервиш с завязанной в пояс медалью «За победу в Великой Отечественной войне». Возможно, единственный её участник и кавалер из живых афганцев. Его «забрили» в 1944-м по ошибке, когда он гостил у тестя в советском Таджикистане: «Вы пришли, чтобы отсрочить большую войну афганских таджиков с пуштунами… Если войну не закончите, заберете её с собой».
Уже после выхода на местном телевидении Колесника спросили: «Вы, доктор, по профессии должны быть объективным – выиграли мы афганскую войну или проиграли?» Доктор задумался…
В шиндандском госпитале – буча:
Бинтов кровавых кутерьма,
Обстрел колонны – мёртвых куча
И ампутаций срочных тьма.
Бокс для тяжёлых – в хирургии –
Кому в рай выписан билет…
Под старость не хотят иные –
А хуже – в девятнадцать лет.
…и искалеченный водила –
Нет ног, один остался глаз –
Сестричку просит: «Слушай, Диля,
Прошу тебя в последний раз…
У осуждённых перед смертью
Последний просьбы право есть.
За этой грязной круговертью
Твою не трогаю я честь.
Но ты пойми меня, родная,
Я в очень строгой рос семье.
Я тела женского не знаю –
И чтобы так – наедине.
И я прошу тебя раздеться…
Хоть раз на ЭТО погляжу…
Нет, дискотеки были в детстве…
Я никому. Я не скажу»...
Лежит солдат и чуть не плачет.
Лишь пробиваются усы.
Татарка Диля, слёзы пряча,
Сняла халат, сняла трусы…
Смотри, солдат… Такое дело…
Оно твоих не стоит ран...
Однако всё ж я располнела –
Не «Ив-» и уж не «Сен-Лоран»…
Истерика случится позже.
Водила умер в семь часов.
А зампотылу будет с дрожью
Лезть в дебри Дилиных трусов.
Она забьётся как в ударе:
«Кому – война, тебе ж – родня».
И зампотылу даст по харе
Его афганская жена…
Автор этих строк не хочет себя называть…
Четвёртый пунктир
Рядом с Колесником – старшина-сверхсрочник чеченец по имени Ваха с забинтованной по локоть рукой. Горячо рассказывает: «Я им говорю: «Поймите, у меня пять дочерей, ни одного наследника. Хочу усыновить парнишку из гератского детдома. Это и есть мой интернациональный долг. Нэ дали… Какой-то санитарный различий…»
Ваха уволился сразу после вывода войск. Занялся самым прибыльным в то время ремеслом – стал дальнобойщиком. Первую Чеченскую войну встретил в душевном раздрае: старший брат – милиционер – вместе с Алхановым защищал от дудаевцев грозненский вокзал, младший брат ушёл в дудаевское ополчение. Сам Ваха попал в ростовское СИЗО за то, что как раз через младшего передавал деньги для своей семьи. Но это полбеды. Беда в том, что почти тогда же его как героя-«афганца» упомянул сам Дудаев – кто-то ему подсказал. Поэтому Ваха как пособник боевиков отсидел пять лет, что его и спасло. Братья погибли в бою, в котором оба участвовали с разных сторон – старший воевал за ямадаевцев, младший – за гелаевцев. Из пяти дочерей Вахи выжила лишь одна – две младшие вместе с матерью погибли при бомбёжке, ещё одна умерла от болезни, самая старшая надела пояс шахида, мстила за семью. Ваха живёт под Ростовом. Нелюдим. В Чечню не возвращается, чтобы не ворошить прошлое. Лишь изредка выезжает в мечеть.
А тогда его, оказавшегося без наследника, горячо подбадривал сосед – подполковник Саркис Хамедов, офицер из штаба 5-й дивизии. Внимание к нему связано со спитакским землетрясением: его мать из Спитака вывез вертолётчик из Баку, бывший «афганец», – он, как оказалось, служил вместе с одним из гостей – Женей Авакумовым.
Всё чаще всплывает межнациональная тема: почему в последних призывах большинство прибывших оказались из Средней Азии, а к наградам представляют русских, а остальных вроде как по национальным квотам? Сам Саркис отходит от разговора, но его удерживают традиционными вопросами об имени и фамилии. Он армянин по матери и азербайджанец по отцу: «У меня четверо детей – два сына, две дочки. Кстати, жена родом из Абхазии – её дед грузинский еврей… Девочек назвал в честь жены и мамы её. Мальчишек – в честь моего отца и деда». «При чём тут национальность?! Мы же – советские, вернёмся домой – порядок наведём. Главное – переписать все боевые уставы. Да и голову чаще включать. Кому, кроме генералов, была нужна операция «Магистраль»?..
…Тогда целый отряд духов – «чёрных аистов», наверное, слишком доверился букве советского боевого устава. Поэтому резонно рассудил, что дистанция между головной походной заставой и основной колонной не может быть километров в семьдесят... Головных «аисты» сожгли заживо, нимало не сомневаясь, что в их руках вся колонна. Пытались проникнуть внутрь сожжённых машин. Тут-то и подошли основные силы... Могла ли кому-нибудь из шурави прийти в голову хоть строчка из Женевской конвенции о каких-то там пленных? Когда всё стихло, кто-то из «эрудитов» (на войне их немного) дал команду – снять с останков «аистов» штаны. Обрезанных среди них почти не было, да и бельишко ой какое неместное. Предъявить миру столь политически востребованные доказательства возможности не было. Ущелье. До безопасной для вертолёта площадки километров 100. И жара за 50. Так что обошлись без политики и панихид, прости, Господи, нас, грешных...
Уже после Афгана Саркис мелькнул на телеэкране. Судьбе было угодно не уточнять, за кого он воевал в Карабахе. Кто-то из бывших сослуживцев сказал, что он там и погиб.
Пятый пунктир
На упоминание Абхазии живо отреагировал командир комендантской роты по имени Мераби: «Саркис Алиевич правильно говорит. На Кавказе одна национальность – будь мужчиной». Его подкалывают: «…и торгуй мандаринами». Мераби, как будто не слышит, продолжает: «В Союзе всё, как на Кавказе: если на Кавказе все вместе, то и в Союзе все вместе. Лисапед, я правильно говорю? Поехали ко мне в роту. У меня политики нет. У меня есть чача. С отпуска…» Мераби в этом кругу гость: забрал подчинённого, поздравил медиков, покрутился и вот-вот собирается в своё хозяйство – уже и водителя предупредил.
Спустя три года во время войны с Грузией он стал одним из командиров абхазского ополчения. История грузино-абхазской войны запечатлела эпизод с «подстраховкой» сыном Мераби переговоров отца с грузинскими командирами: или отомстить за отца, или не дать грузинам его захватить. В конечном счёте сын держал на прицеле тех и других… Сегодня Мераби Кишмария – министр обороны Абхазии…
Так же, как и Мераби, в медсанбат завернул за подчинённым взводный из кабульской роты спецназа старший лейтенант Юра Альтшуль по прозвищу Лисапед. Но его раненого бойца уже отправили в Союз. В медсанбате Юра остался благодаря оказавшемуся здесь старому знакомому капитану-вертолётчику Жене Авакумову. Женя тут не впервые, он уже полгода навещает субтильную медсестричку Анечку. Всякий раз бывая в Шинданде, находит повод к ней заглянуть. Но как ведь бывает: Юра приехал ещё днём – в спецназёрской «мабуте» с целой сумкой «трофейных» подарков: одни часы с электронными циферблатами чего стоят! Это резко повышало его котировки. Он сразу же стал знакомиться с Анечкой, уже щедро одаренной. Вот они сидят за столом втроём – Анечка посередине, и каждый в замешательстве: почему психует Женя? Почему так развязно ведёт себя этот спецназёр? Разве он не знает о романе? А если не знает, мог бы догадаться… Впрочем, раз Новый год, значит, всё понарошку… Почти…
Так состоялось знакомство Юры с его уже второй женой. Несколько лет они ездили по гарнизонам, пока не прибились к Свердловску. Там Юра и уволился из армии, став одним из модных в 90-е годы общеуральских неформалов. В середине 90-х Юра Альтшуль был убит то ли конкурентами по бизнесу, то ли просто бандитами. Женя Авакумов ещё долго летал по горячим точкам бывшего Союза, пока не осел инструктором в вертолётном НИИ.
Шестой пунктир
А тогда… Обостряющуюся «треугольную» проблему пытается смягчить медсанбатовская сестричка – хохлушка Маринка Саид. Та самая, накануне вышедшая замуж за афганца. «Ой, якы вы скучны. Давай зараз заспываты…» Первой затягивает «Ты ж мэнэ пидманула». Песня кажется нескончаемой… Её самый внимательный слушатель – муж по имени Африди, поэтому его называют Федей.
В конце 90-х «песня обрывается» телефонным звонком в российское посольство в Кабуле. Кто-то с сильным украинским акцентом пытается выяснить, нет ли известий о пропавшей без вести бывшей гражданке Советского Союза. Нет, никаких известий нет…
В «праздничную» палату заглядывает водитель комендантской роты: «Товарищ старший лейтенант, вы же сказали – только на час. Домой пора». Мераби ещё раз обращается к спецназовцу: «Поедешь со мной?» Тот увлечён флиртом с Анечкой и не реагирует. На вопрос откликается Женя-вертолётчик: «Домой так домой. Я с тобой…»
…Его вертолёт долго кружит над уходящей в Союз последней колонной. А на заснеженном мосту через речку Кушку какие-то люди расстилают за остановившимся уазиком простыню. Совсем такую же, как на новогоднем столе. Потом они вытирают о неё ноги. Никто, кроме них, не слышит: «Ну что, ребята, кажется, войне конец!»
* * *
Калейдоскоп событий: Новый 89-й, засады, спасительный вертолёт, бред больного гепатитом, молчащий в телестудии доктор Колесник, последняя простыня… Всё смешалось. Как водка и слёзы.
«И всё-таки по-доброму мы помним наш Афган…»