В 2003 году, когда я решилась переехать к мужу в Америку, а времена тогда были вполне нетроглодитские (что в переводе с древнегреческого означает людей, «не живущих в норе или пещере»), редакция предложила мне должность собкора газеты в США. Мне это было не в новинку, позади остались почти три года интереснейшей жизни и работы в Японии. Значит, обрадовалась я, впереди ждёт не менее любопытный для журналиста ещё один новый жизненный поворот. Составила список тем и персон, с которыми хотелось пообщаться. Для начала. И едва ли не первым в этом списке стояло имя поэта Александра Петровича Межирова.
Автор знаменитых строк: «Мы под Колпино скопом стоим, / Артиллерия бьёт по своим. / Это наша разведка, наверно, / Ориентир указала неверно...» – к тому времени уже десять лет как жил в Америке. «Недолёт. Перелёт. Недолёт. / По своим артиллерия бьёт. / Мы недаром присягу давали. / За собою мосты подрывали, – / Из окопов никто не уйдёт. / Недолёт. Перелёт. Недолёт…»
Номер телефона, который я выманила у друга Межирова Михаила Синельникова, молчал вмёртвую. Неделю. Две. Три. Тогда я позвонила Евгению Александровичу Евтушенко по его американскому номеру, знала, что с Межировым он тоже тесно общается. Евтушенко, приезжая в Москву, часто приходил по делам в «Литературную газету» и не раз уверял, что внимательно следит за моими публикациями. Евгений Александрович поднял трубку и, выслушав, продиктовал «правильный номер». Оказалось, Межиров в Портленде, преподаёт в университете, а я-то наяривала на телефон квартиры в Нью-Йорке…
Названные Евтушенко цифры сработали прекрасно. Александр Петрович поначалу, правда, был отстранённо вежлив и категоричен. В интервью отказал сразу и решительно, заверил, что в новой реальности вообще не даёт согласия ни на какие интервью. Трубку, однако, не повесил и общий разговор, который я судорожно длила и длила, поддержал. Правда выставил условие нашего с ним общения: «Никаких диктофонов, если хотите, чтобы мы с вами разговаривали и в дальнейшем».
«…У нас в Нью-Йорке погода зыбится. А у вас, Ира?» – каждый раз светским тоном спрашивал Александр Петрович Межиров, когда я звонила ему, не оставляя попыток всё же уговорить на публичный разговор. Я надеялась, что он согласится хотя бы передать нашей газете подборку новых стихов, но поэт всё не сдавался и столь же светски отвечал: «Стихи? Пишу, конечно, но совсем немного и достаточно редко». А потом как ни в чём не бывало переходил к долгим, неспешным разговорам, предварительно убедившись, что я помню обещание «не записывать и диктофон не включать». Я вела себя стойко и честно-пречестно, даже когда рука сама тянулась к кнопке «запись», мысленно била себя по пальцам. Жалею об этом? Нет, наверное, я же слово дала!
Так мы и жили на разных концах континента. Беседовали о литературе, о поэзии, о новых публикациях друзей и коллег, оставшихся на родине. С помощью молодых соотечественников, работавших, как и Межиров, в Портлендском университете и «наладивших компьютерную связь поэта с миром», он читал все доступные литературные публикации в интернете, следил за текущим литературным процессом в России и охотно обсуждал всё это со мной. Это были долгие прогулки по русской поэзии и прозе. Это был тот воздух, которым он дышал после отъезда и после трагедии – аварии, случившейся одним непрекрасным вечером, в которой то ли был, то ли не был повинен (так до конца и не поняла), но заставившей его принять тяжелейшее для себя решение – уехать на чужбину. Непосильное решение, давшееся признанному и востребованному на родине поэту с огромным трудом.
Как же я его понимала: сама, едва выдавался случай, стремительно улетала в Москву на пару месяцев – мама, папа, друзья, «Золотая маска», «Черешневый сад», консерватория, кинофестиваль…
Возвращалась переполненная впечатлениями. Звонила в Нью-Йорк, и Елена Афанасьевна, жена Межирова, говорила мне с укоризной в голосе: «Ирочка, Александр Петрович ушёл сейчас в мастерскую к Эрнсту (Неизвестному. – И.Т.)! А вас – заждался! Всё время спрашивает: «Не звонила?» Я звонила, рассказывала взахлёб о своих приключениях, ощущениях, общих знакомых…
А потом, в июне 2004 года, получила письмо из Москвы от близкой подруги и коллеги. Приведу его почти целиком: «…Главные наши новости тебе известны – мрак, хаос, отчаяние. Даже для меня, человека, закалённого телевидением, захват школы в Беслане, происходивший, по сути, в прямом эфире, – чрезмерное испытание. Радуйся, что ты пребываешь вдалеке от этого кошмара. Сейчас все затаились – ждут перемен, в том числе и в сфере СМИ. Как известно, ни ожидание, ни сами перемены ничего хорошего принести не могут.
Расскажу об одном эпизоде, произошедшем со мной, – вполне вероятно, он тебе будет интересен. Примерно неделю назад прихожу на кладбище в Переделкино и вижу: неподалеку от могилы Юры Щекочихина расположился некий крупный господин весьма презентабельного вида. Он не спеша подошел ко мне, и стало ясно, что он слегка подшофе.
– Вы знаете, что это за человек? – кивнул на Юрин памятник. – Это – великий человек. Я точно знаю: если вы его будете любить, заботиться о нем и после смерти – вам будет хорошо…
Как ты догадываешься, такие речи меня насторожили, тем паче что я нынче вообще не склонна к беседам, особенно с незнакомыми людьми. Но сей господин никак не унимался.
– А знаете, почему я здесь? Я приехал к Евтушенко, он по телефону обещал передать моё письмо Александру Петровичу Межирову. Евтушенко, конечно, даже на порог меня не пустил.
– А зачем вам Межиров? – поинтересовалась я.
– Как зачем? – возмутился господин. – Я его обожаю. – Тут он стал из всех щелей собственного костюма доставать межировские книги. – Я его считаю выдающимся поэтом, каждый день вот уже много лет читаю и перечитываю его стихи.
– А письмо зачем? – настаивала я.
– У меня к нему деловое предложение. Я неплохо зарабатываю, недавно решил: могу ежемесячно отчислять Александру Петровичу (до конца его и, разумеется, моей жизни) по 200 долларов. Только не знаю, как это сделать.
Вот, Ирочка, собственно, суть моего письма. Я вспомнила, что тебя давно интересовал Межиров и ты собиралась делать с ним беседу. Если вдруг встреча состоится, расскажи ему об этом эпизоде. Я на всякий случай запаслась данными этого странного господина…»
Я, конечно же, позвонила в Нью-Йорк. Межиров опять был в мастерской у друга Неизвестного. Елена Афанасьевна записала все контакты эксцентричного господина, поклонника стихов Александра Петровича…
Спустя несколько дней Межиров позвонил мне сам и спросил: «Вам ещё нужна моя подборка моих стихов? Тогда записывайте…»
И стал диктовать: грассируя, медленно, чётко, методично, дотошно, со всеми красными строками, точками, запятыми, кавычками, двоеточиями… На втором стихотворении рука моя дернулась и дала сбой. Я ждала, что стихи будут новые, а эти строки были знакомы до боли и уже опубликованы. Заикнулась было, но воодушевлённый (поклонником, видимо) поэт меня не слышал. Надиктованное я аккуратно перепечатала и с сопроводительным письмом отправила в редакцию. Подборку, конечно, не опубликовали.
Межиров в разговорах со мной к подборке не возвращался и больше никогда о ней не спрашивал.
В мае 2009 года, в очередной раз возвратясь из России, я позвонила в Нью-Йорк и услышала взволнованный голос Елены Афанасьевны: «Александр Петрович ушёл из дома два дня назад погулять и до сих пор не вернулся…» На следующий день, когда я снова позвонила, Межиров был дома, но к телефону уже подойти не смог. Супруга поэта рассказала, что он потерялся в большом городе, что внезапно отказала память и, когда ему попытались оказать помощь полицейские, он вспомнил и назвал адрес… мастерской своего самого близкого друга – скульптора Эрнста Неизвестного.
А 22 мая Межиров умер. В моём архиве осталась продиктованная им подборка стихов. И сегодня, спустя столь долгое время, я подумала: «Как же опрометчиво мы поступили, ожидая от поэта только новых, неопубликованных работ! Ну и что, что стихи были «не с пылу с жару»? Мы спокойно прошли мимо тех, что отобрал для нашей газеты он сам: главные, по-видимому, для него в тот момент жизни!
Поэтому сегодня привожу неопубликованную (и по моей вине тоже) подборку Александра Межирова полностью.
Бормотуха бытия земного
Что ж ты плачешь, старая развалина, –
Где она, священная твоя
Вера в революцию и в Сталина,
В классовую сущность бытия...
Вдохновлялись сталинскими планами,
Устремлялись в сталинскую высь,
Были мы с тобой однополчанами,
Сталинскому знамени клялись.
Шли, сопровождаемые взрывами,
По всеобщей и ничьей вине,
О, какими были б мы счастливыми,
Если б нас убили на войне.
* * *
Москва. Мороз. Россия.
Да снег, летящий вкось.
Свой красный нос, разиня,
Смотри не отморозь!
Ты стар, хотя не дожил
До сорока годов.
Ты встреч не подытожил,
К разлукам не готов.
Был русским плоть от плоти,
По мыслям, по словам.
Когда стихи прочтёте,
Понятней станет вам.
По льду стопою голой
К воде легко скользил.
И в полынье весёлой
Купался девять зим.
Теперь как вспомню – жарко
Становится на миг.
И холодно, и жалко,
Что навсегда отвык.
Кровоточили цыпки
На стонущих ногах.
Ну, а писал о цирке,
О спорте, о бегах.
Я жил в их мире милом.
В традициях веков,
И был моим кумиром
Жонглёр Ольховиков.
Он внуком был и сыном
Тех, кто сошёл давно.
На крупе лошадином
Работал без панно.
Юпитеры немели,
Манеж клубился тьмой.
Из цирка по метели
Мы ехали домой.
Я жил в морозной пыли,
Закутанный в снега.
Меня писать учили
Тулуз-Лотрек, Дега.
* * *
Не забыт наверняка Гинзбург Лёва –
Повелитель языка, пастырь слова.
Он на виллы к палачам заявлялся по ночам –
Разговор не разглашать обещался.
Обещанье нарушать
Не боялся.
Не боялся ни ножа,
Ни кастета,
Жил на свете не дрожа
И вообще-то
Опасался пустяка,
Только тени,
Адьюльтера, например,
Где-то в Вене.
И однажды мне сказал
Из-под спуда:
Неудавшаяся жизнь –
Тоже чудо.
* * *
Моя рука давно отвыкла
От круто выгнутых рулей
Стрекочущего мотоцикла
(«Иж»… «ява»… «индиан»… «харлей»…).
Воспоминанья зарифмую,
Чтоб не томиться ими впредь,
Когда последнюю прямую
Я должен был преодолеть,
Когда необходимо было
И как в Барабинской степи
В лицо ямщицким ветром било,
С трибуны крикнули:
– Терпи!
Птаха
1.
В Крыму на полустанке были щёки
Подкрашены чуть грубо.
И лицо
Чуть бледное.
Надменный и высокий
Взгляд. На пальце
Бедное кольцо.
След мятежа в отсутствующем взгляде,
Не уследишь за ним, как ни следи,
Мрак Салалак и школ вечерних – сзади,
И смутное пространство – впереди.
И горы переходные, страстные.
Не склеилась беседа. Возрастные
Насторожённость, отчужденье, страх,
Весь бесконечный перечень явлений,
Когда равно ничтожество и гений
Блуждает человек в полупотьмах.
В каких она перебывала безднах
Противоборства, длящегося в ней,
Боренья двух истоков несомненных,
Различных оснований и корней.
Но я не сомневался, что в итоге
Преджизненных метаний и обид
Ещё в начале жизни и дороги
В ней доброе начало победит.
Была жара и воздух раскалённый
В салоне захламлённом «жигулей»,
Татарским солнцем выжженные склоны
Гор невысоких и нагих полей.
И дней наедине прошло немало
На берегу то вместе, то поврозь,
В ней всё насторожилось и молчало,
Буёк волной бессмысленно качало,
И пианино старое бренчало,
И ничего ещё не началось.
2.
Мы вместе с ней по улице ночной
Куда-то шли, где лишь один слепой
Фонарь над ней качался, надо мной.
Мы вместе с ней гуляли редко-редко,
Когда все дети спать должны давно,
Как вдруг она сказала (малолетка):
– Смотри-ка, Саша, видишь, не темно.
Какая люминация! – сказала.
Четыре года было ей без мала,
А через десять с лишком лет её
За океан смела волна больная.
Была таможня пьяная, блатная
И что-то вроде визы. Вот и всё.
И больше ничего. И путь неблизкий
На взлётной начинался полосе.
Что знала птаха, лишь язык английский.
Но там язык английский знают все.
* * *
Очередь за водкой еле движется,
Раннезимний подступает мрак.
Книга, книжка, маленькая книжица
Складывается примерно так (за шагом шаг).
Полоса, как говорится, средняя,
Железнодорожный рядом путь.
Книга, книжка, книжица последняя
Сложится, наверно, как-нибудь.
Я, конечно, понимал заранее:
Нелицеприятным будет суд –
И моё ужасное название
Пошлым и безвкусным назовут.
Но поскольку нет прорабов духа,
Сборной духа в этой книге нет,
Для неё названье «Бормотуха»
Я придумал в духе этих лет.
Бормотуха бытия земного.
Не было такого никогда –
Выхаркнула с кровью это слово
Русская страда…
Ирина Тосунян. Глава из книги «Тени незабытых предков» (СПб.: Алетейя, 2023)
«ЛГ»-ДОСЬЕ
А.П. Межиров. Родился 26 сентября 1923 года в Москве.
Участник Великой Отечественной войны. В 1943 году был принят в ВКП(б). В 1944 году после лечения демобилизован. После войны учился в Литературном институте им. А.М. Горького (1943–1947). Некоторое время учился на историческом факультете МГУ (1948). Член СП СССР с 1946 года. Стихи писал с 1941 года. Первый поэтический сборник, «Дорога далека», вышел в 1947 году. За ним последовали сборники «Коммунисты, вперёд!»,«Возвращение», «Подкова», «Ветровое стекло», «Ладожский лёд», «Лебяжий переулок» и другие. Преподавал на кафедре литературного мастерства Литературного института имени А.М. Горького с 1966 года. Многие годы вёл в этом институте поэтический семинар на ВЛК.
С 1992 года проживал в США. Скончался 22 мая 2009 года. 25 сентября 2009 года урна с прахом захоронена на Переделкинском кладбище.