КНИЖНЫЙ 
РЯД
1917. – М.: Издательская программа «Интерроса», 2007. – 352 с.: ил.
«В Александринском театре на последнем представлении «Живого трупа», когда поднялся занавес в последней картине, изображающей суд, с городовым во всей парадной форме у дверей судебного зала, раздались аплодисменты, продолжавшиеся несколько минут. «Сам Шаляпин не видал таких оваций! – восклицали в театре».
Информация, сообщаемая одним из петроградских журналов в номере от 19 ноября 1917 года (естественно, ещё по старому стилю – новый будет введён двумя месяцами спустя), добавляет, согласитесь, весьма колоритный и неожиданный штрих к картине общественного умонастроения в период, последовавший за известными событиями. Сегодня мы вправе именовать их по-разному: хочешь – Великой Октябрьской социалистической революцией, хочешь – октябрьским переворотом, каждый – в соответствии со своими историческими взглядами и политическими предпочтениями. Но в том, что, подобно всякой грандиозной вехе, радикальному слому, совершившееся 25 октября (или 7 ноября) 90 лет назад есть явление амбивалентное, могущее расцениваться с диаметрально противоположных позиций, эта оригинальная дизайнерская книга с картинками убеждает лучше любых научных заключений. В том, что никакое грядущее, наверное, всё же не способно высказаться об эпохе ярче и выразительнее, нежели она сама, произведение полиграфического искусства, озаглавленное «1917», убеждает нас столь же внятно.
Серия «роскошных» фолиантов, с некоторых пор выходящая под маркой издательской программы «Интерроса», – это не только свод источников и изобразительного материала, посвящённых какому-либо явлению, предмету, артефакту из разряда достояний страны и человечества, это ещё, как правило, и лежащая в основе тома концептуальная идея. Альбом, посвящённый «главному» для нас юбилею уходящего года (руководитель проекта Ирина Остаркова, арт-директор Арсений Мещеряков), базируется на вещи взятой, казалось бы, с самой поверхности. Пресса семнадцатого… Самая разная (всего использовано более 30 газетных и журнальных наименований) в цитатах, рубриках и «шапках». В фотографиях, рисунках и карикатурах, украшавших в то бурлящее, но при этом, похоже, не сильно влияющее на сферу типографского качества время страницы печати. Плюс «бюллетени, брошюры, проспекты, листовки». Рекламные объявления и передовицы «на злобу дня», репортажи и фельетоны, телеграммы с «новостной ленты» и «отвлечённые» рассуждения…
И общий вывод, к которому приходишь, читая весь этот хроникальный роман, эту фрагментарную летопись подряд, страница за страницей: революция в России была неизбежна. Слишком уж мощным выдалось сгустившееся над «одной шестой» электрическое напряжение, слишком уж много разнонаправленных сил сталкивалось, создавая общее могучее колебание, слишком уж «вывихнут» оказался век, которому не в силах был помочь никакой самый гениальный костоправ.
С наибольшей резкостью и отчётливостью всё это прочитывается не в политической публицистике, не в экономических новостях или криминальных сводках, даже не в вестях с линии фронта – но в рецензиях и разборах, касающихся «области прекрасного».
«Столкнув в своей пьесе чёрта и спекулянта, г. Тэффи сумела привлечь все симпатии на сторону дьявола – этого доброго старого романтика («Биржевые ведомости» о новой программе «Кривого зеркала», 4 февраля).
…Вот аттестуется новая фильма «Столичный яд»: «Лента, – как выражается один деятель кинематографа, – «немножечко русская» и потому техническим выполнением не блещет». Вот рассуждения, вызванные очередной выставкой «Мирискусников»: «…Должны бы только более широко привлекаться сюда художники наиболее новых течений. Дисгармонии нечего бояться». Вот, наконец, две околотеатральные заметки: о китайцах, коих «за недостатком людей, дирекция Императорских театров начала брать на службу», и про обезьяну, которую «рассказывают… на последнем концерте одной певицы в Малом зале Консерватории» держала в руках «дама эксцентрической наружности», причём «обезьяна держала себя вполне прилично и даже аплодировала концертантке после каждого спетого ею номера…».
Это всё из «дофевральской» жизни искусства, завершившейся, как известно, александринской премьерой поставленного Всеволодом Мейерхольдом «Маскарада», где критик Homo Novus (А. Кугель) услышал накануне отречения императора панихиду по «семирамидину театру упадочной бесполезной красоты и унылых душ». Но и дальше на данном фронте продолжали происходить события, печатная рецепция которых, извлечённая из библиотечных недр составителями очень нужного и своевременного тома «1917», так и просится быть процитированной. Вот хотя бы реакция на Фому Опискина в исполнении Ивана Москвина из инсценированного «художественниками» в октябре «Села Степанчикова...», видящегося современнику «символом всех тех наглых ничтожеств, которые только в аморфной, лишённой самосознания и сопротивления массе могут являться действующей силой…».
Мы, упаси бог, отнюдь не призываем проводить какие-либо параллели или, не ровён час, искать созвучий в юбилейной перекличке веков. Нам лишь хотелось бы призвать сегодняшних читателей (и зрителей), особенно тех, кто пребывает в некоторой объяснимой растерянности относительно «наших перспектив», повнимательнее вглядеться в то, что определяется в качестве культурного процесса. И возможно, очень многое прояснится.
А в заключение просто не могу не привести ещё одну достаточно развёрнутую цитату. Она из вышедшего аккурат в последний день семнадцатого «Новой Петроградской газеты». В начале её – плач: в связи с новым деспотизмом – «деспотизмом Смольного института» и «наступлением тёмной ночи» забыты, кроме всего прочего, «и последние остатки культурной жизни».
А в конце следует такой жизнеутверждающий, несмотря ни на что, финал: «Россия – страна всевозможных возможностей… Казалось, время похорон наступило. Но яркий луч надежды сразу затмил ужасную картину русской действительности… Роды кончились. Народился Новый Год. Родина забудет пережитые муки… Товарищи, с Новым Годом!»