Полтора десятка лет назад СССР ещё существовал в сознании местных писателей. Их грела единственная мысль, которая может греть в этой профессии: нас ждут. Кто ждёт? Те, кто не смог дождаться при советской власти, потому что советская власть всегда боролась с талантом и свободой. Здесь надо сделать паузу. И понять, что советская власть не хотела умирать и потому боролась со всяким, кто покушался на неё.
Но я не знаю ни одного действительно одарённого автора, который бы не шарахался от советской власти, когда она хотела его приголубить. Этот феномен до сих пор не понят. И не исследован. Почему писатели (а именно они провели всю работу по свержению советской власти) так жёстко стояли против неё? Чего они добивались? Братания с западными коллегами? Но всегда было известно, что западные писатели никогда не имели и десятой доли того влияния на общество, какое имели русские писатели. А говорить о такого рода отзывчивости с их стороны было просто смешно: никто на Западе никогда не выделял нравственное – только успешность была там в цене. Поэтому основной причиной неприязни писателей к власти в СССР была жажда абсолютной славы. Их не устраивала уже роль любимцев общества, не грели льготы квартирные, профессиональные и прочие. Их сжигала бешеная зависть к писательской славе идолов XIX – начала XX века. Каждый из них видел свои книги выложенными в каждой квартире в качестве учебника жизни. Естественно, чем больше был градус нетерпения, тем мельче становился талант.
Но русский читатель также несопоставим с западным. Он ждёт и надеется, что завтра или уже сегодня вечером над страной вознесётся новый Пушкин. Только этим можно объяснить безумные вечера в Политехническом и расцвет самиздата.
В начале 90-х годов XX века в России произошло событие, сравнимое с распадом СССР: русский читатель массово отвернулся от русской литературы вообще. Почему?
Только не потому, что вдруг понял нравственное падение писателей, их продажность властям. Сам читатель всегда жил по понятиям, дисциплинированно ходил на собрания и состоял в правильных организациях. Так что правдолюбие писателей ему было, скорее, неприятно. Я не говорю о наиболее громкой экзальтированной части читателей, которые в основном и раздували вопрос о необходимости писательского целомудрия. Но сами писатели относились к своей роли совести народной довольно потребительски. Я не говорю опять же о небольшой части писателей, красиво соответствующих этой роли. Но не могу назвать в качестве примеров известные имена Солженицына, Твардовского или Шолохова. Не потому, что сомневаюсь в их искренности, а только лишь потому, что известные люди по определению не могут быть свободными и нравственно чистыми: карьера не позволит им это сделать. Это не требует даже доказательств, поскольку очевидно.
Совестью народа могут считаться те незаметные, часто малоискусные, но предельно искренние самодеятельные писатели, которые, собственно, и составляют золотой фонд не только русской, но и мировой культуры.
Критика и обыватели называют их графоманами. Их существование почему-то страшно нервирует пишущую публику. От них шарахаются, их всячески поносят. За что? За их безмерную любовь к слову? За то, что все их силы идут на оплодотворение литературой и именно они рожают новые имена? Ведь написать сильный текст – половина дела. Нужно, чтобы кто-то этот текст выносил и родил. И требовать от роженицы ещё и оплодотворения – нелепо.
Итак, именно т.н. графоманы пропускают через себя напряжение прошлых текстов литературы или глубокого малоизвестного знания, чтобы эти тексты стали каноническими. Именно они обеспечивают странную истину «рукописи не горят» – они не дают им пропасть.
Говорить о значении в этом вопросе литературной критики невозможно. Я не читал ни одного критического обзора, где бы открывалось новое имя: только известные ряды с небольшими изменениями в иерархии. Не думаю, что критика хотя бы способствовала возвращению текстов Платонова или Мандельштама, что она не позволяла забыть Есенина или Хлебникова. Это делали только самодеятельные писатели, их низовой (народный по ощущению) напор. Это сравнимо с протестом, которому умные власти не дают стать бунтом.
Однако сами писатели, от которых можно ждать сильных текстов, после распада страны перестали искать читателя, потеряли его. Адрес неизвестен. Поэтому сильные тексты не могут быть определены. Потерялась сцепка низовой (народной) необходимости в художественном слове (не путать со словом историческим и нравственным) и его проявлением в известных местах – журналах, издательствах, в разговорах о современной литературе. Массово отшатнувшийся от русской литературы читатель магнитно потянул за собой и золотой фонд человечества.
Где теперь искать друг друга? Кому доказывать крепость текстов? Сколько рукописей должно сгореть, пока их не подхватят надёжные руки? Неизвестно.
Шумит, гремит мутная волна, в которой ничего не услышишь – не то что разглядишь.
, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
Примечание отдела литературы
Каждый имеет право быть услышанным. Но необязательно разделять точку зрения каждого – в том числе и защитника графоманов.