В издательстве Русского ПЕН-центра готовится к выходу новая книга Бориса Евсеева «Херсонские истории».
Публикуем главы из повести «Аскания» вошедшей в эту книгу.
Ящер УКРНИОЗа
Три месяца назад Зверь Ящер был вполне себе человеком. Нос, щёки, живот и сейчас, как у обычного мужика, выглядели. Только вот от частых вживлений под кожу посторонних предметов, от болезненных впрыскиваний и многочасовых капельниц на ногах между пальцами натянулись упругие лягушачьи перепонки, уши выострились, как у летучей мыши, с болью и кровью стали пробиваться выше и ниже локтей кожистые, не слишком схожие с птичьими перья, передние конечности постепенно превращались в рукокрылья. Да ещё, прорвав шкуру, выставился вбок короткий – толстый в основании, а на конце острящийся – хвост.
Птерозавр, пернастый змей, Ящер УКРНИОЗа – так сообразно настроению звал человека, низводимого до уровня ящера, докмед с прибабахом Гоша Смыров. Здесь, на Украине, Гоше разрешили делать то, что строго-настрого запрещали в Питере: выводить летающих мужеящеров. Сперва хитрые укры ему не верили, думали, новой разработкой компешной игры всё и закончится, Гоша загребёт деньгу и свалит в Америку или на худой конец в Польшу. Но когда у мужеящера прорезался на спине зеленоватый гребень, а необычное кожистое перо стало расти стремительней, гуще, – новые Гошины хозяева призадумались: всколыхнулось в них что-то родное, далёкое… Решили подождать до конца воздушных испытаний и других опытов. Огневолосый Гоша, просивший звать его докмед и бывший доктором медицинских наук на самом деле, от удовольствия издавал урчание и плеск. Благодушно урчало нутро. Широко плескались слова и мысли. Отплескавшись и поурчав, Гоша, обращаясь к молчанию стен, нередко завершал рабочий день выкриком: «Ай да УКРНИОЗ, ай да рев. архаика!»
При этом УКРНИОЗ – Украинский научно-исследовательский институт орошаемого земледелия – ни к Ящеру, ни к вирусам, которыми в основном занимались Арья-Аскания и лаборанты рангом пониже, ни малейшего отношения не имел. Просто располагался вблизи от переведённой сюда в 23-м году из-под Харькова лаборатории. Только вот не хотел никто земледелию, пусть даже орошаемому, деньжатами помочь. Совсем другое дело – Ящер и вирусы. Тут денежки находились. Наслаждаясь притоком средств и пенкой вскипавших фантазий, толстомясый Смыров сразу превратил орошаемую аббревиатуру в фамилию.
– Ящер по фамилии Укрниоз, девочка моя! Полётус! Фактус! Контрэволюция! – пыхтел он, бегая полукругом вокруг застывшей у компа Арьи-Аскании. – Ты понимаешь, что это значит? Это решит все траблы и праблы, вставшие сегодня перед миром. Все существа, и человек в первую очередь, забудут свои языки и уйдут – виток за витком – по спирали! Но только не вверх по спирали уйдут, а обратно: вниз и взад, взад и вниз!.. Всё, готовься! Завтра – на полигон. Поможешь Ящеру над Геросом взлететь!
– Герос – это что?
– Ну, ты даёшь, краса асканийская! Речка-то Ингулец по-гречески Геросом звалась когда-то. Вот и шифруемся...
Укродроны кружили без продыху. Безверхий, ещё советский «козёл» с Гошей Смыровым, Арьей-Асканией, двухметровым охранником Ктитором и мужеящером, едва уместившимся в заново окрашенном зелёном прицепе, не доезжая до берега метров семидесяти, остановился. Тут же подоспел и курносый грузовичок с дельтапланом для Гоши. Смыров приказал Ктитору снять с глаз Ящера повязку и расковать ему ноги с уже отросшими кривыми жёлто-коричневыми когтями.
Река виднелась узкой полоской. На обрывистом берегу высился старинный пирамидальный памятник с барельефом. Подошли ближе. С барельефа живчиком глянул на мир екатерининский военный: завитой, в эполетах. Дохнуло речной прохладой.
– Ну и куда, Гошенька, ты нас привёз?
– Фалеевка это. По-здешнему – Садовое. Берег не так чтобы высокий, но для взлёта сгодится. Так в любовных объятиях вместе и взлетите.
– Заглохни, гошист недорезанный.
После Гошиных слов любовь настоящая Арье-Аскании и припомнилась...
Солнце тогда не взошло ещё. Над степью висела пегая дымка. Никого – рядом. Никого – в отдалении. Благодать в степи заповедной! Паслись, правда, справа от кургана и небольшого близ него углубления три-четыре антилопы нильгау.
– Славно расположились. Плоть и души наши от скверн уберегут... Это ведь только кажется, что между нами и здешними нильгау – межвидовой барьер. Нет этого барьера, нет! Вот мы рядом с ними, в углублении сухом и приляжем, – зашептала она тихонько Павлухе на ухо и почти тут же бережно опрокинула его на спину в рыжую прошлогоднюю траву, а сама уселась сверху, сдирая кофточку, сперва распрямилась, потом клонясь к нему ниже, ниже, дохнула чем-то невыразимо приятным: то ли душицей, то ли белладонной, или, как её здесь испокон веку звали, «бешеной вишней…».
В мартовской, ещё не прогретой до донышка, но уже тёплой степи витала густая сладость. Правда, и холодок лёгкий по спинам пробегал. Причём чувствовал Павлуха: бежит холодок сперва по её голой спине и лишь потом по спине его собственной. От степного холодка и вызванного им невыразимого восторга Павлуха лишь покрякивал. Он гладил Арью по спине ладонями, и ему казалось: оторванные пальцы левой руки отрастали снова. Не обращая внимания на колкую пульсирующую боль, вдруг возникшую в кончиках восстановленных пальцев, не утерпел, запинаясь, выговорил: «Так никогда... ещё... не было!»
Лёжа на спине, Павлуха хорошо видел: одна из антилоп нильгау подошла совсем близко и, мотнув рогатой головой, встала рядом. Почувствовав это, Арья перевернулась на спину, прилегла рядом, прямо на траву, зашептала:
– И главное – нильгау здесь. Коровы мои голубые, коровы хорошие! Сочувствуют они, помогают. Стойкости добавляют и ласки. Меж них, священных, лежать, не похоть тешить – в царство неведомое лететь!..
В следующие вечера она приводила Павлуху уже к себе в небольшую комнатку в одноэтажном каменном, теперь пустующем доме. Вечерние встречи становились всё круче, головокружительней...
Похищение Аскании
Оборвалось – неожиданно. Ночью глухой, ночью беспросветной, вскрыв замок фомкой, появились в опустевшем доме трое. Один тут же комнату покинул, судя по хрусту акациевых стручков – лёг под окнами.
– «Скыфянка», кажэшь? – высокий в чёрной полумаске брезгливо кинул ей халат. – А пан Орэст, твий нарэченый казав, шо ты лярва москальска. А ну збырайся швыдшэ. З намы пидэш.
Говорил он громко, как глухой или контуженый.
– Чего ж вы лярву за собой тащите? Хлопнули б тут, и дело с концом.
– Поговори у меня! – ещё один, едва достававший ей до подбородка, вёрткий как юла, подскочил, замахнулся, чтобы ударить.
– Не чипай ии, Пэтрусь. Пэрэрый тут усэ, а знайды лабараторни запысы. Вона их робыла, мы знаемо.
– Так я их давно новому начальству сдала.
– Не сдала, не сдала! – аж зашёлся в дробном хохоте Петрусь. – У нас тут человек свой! А ну говори, куда спрятала... А! Вижу, нашёл. Они, кажется. Глянь, Ктитор.
– Воны, воны, – Ктитор внимательно, лист за листом, дважды пробежался по бумагам, – кончив бы тэбэ тут! Та нэ можно.
– Специалисты занадобились? – ласково подхватила Арья-Аскания.
– Закрый ротяку. А ну, швыдшэ взяла свои манаткы и айда звидсы.
Сгустки темени перемежались сизым сухим туманом. Ночью скупо прокапал дождь, но степной воздух влагой так и не насытился. Двое, сторожась, по очереди осмотрелись. Ни фонаря, ни живой души окрест...
Так и оказалась она близ УКРНИОЗа. Но сперва был Мариуполь, ранение, подвал «Азовстали», странный, словно иконописный доктор, прооперировавший ногу всего за четверть часа, опять переезд в Харьков, потом сюда, под Херсон,
к УКРНИОЗу...
Зверь Ящер тупо глядел на реку. Арья скинула платье, туфли и босиком, в серой ночной сорочке пошла к обрыву. Гоша приказал Ктитору взять автомат наизготовку, а сам потихоньку стал развязывать верёвки на ящеровых рукокрыльях.
Почуяв свободу, летающий Ящер хотел было выдавить из себя: «Ну, спасибочки тебе, паскуда!» – но вместо этого рыкнул, попытался вырвать из уха малый наушничек, а из-под ключицы выколупнуть чип. Не смог, плюнул и на полусогнутых лапах стал красться за уходившей к обрыву Арьей.
– Музыку! Быстрей!
З-з-звонче! – взвизгнул Гоша.
Ктитор врубил на всю мощь давно заготовленное для сопровождения ящеровых полётов «Болеро».
Дальше всё вышло, как и задумал Гоша: Ящер обхватил Арью сзади, попытался расправить крылья, унести её куда подальше. Докмед нажал кнопку. Ящер тут же согнул нижние конечности. Арья тоже присела, они разом оттолкнулись, и ящеровы рукокрылья вдруг раскрылись. Взмах, другой, третий! Ещё, ещё! Взлёт! Выше, круче!
Ящер внезапно увеличил скорость вдвое. Оторопевший Смыров жал взмокшим пальцем на кнопку. Без толку! Докмед обмяк мешком. Дикий испуг мешался с гордостью от неожиданного успеха.
– Назад! Назад! – старался перекричать музыку Гоша.
Но тут же понял: ни его самого, ни музыки, призванной мерно и задумчиво покачивать Ящера на воздушных волнах, жёлто-зелёное чудище не слышит! Ухватив Арью зубами за собранные в пучок волосы, Ящер летел, как и полагается теплокровному птерозавру: мощно-размеренно взмахивая крепнущими в полёте крыльями...
– Куда, свол-л-лота? – лопнул голосом Смыров.
Он хотел набрать оператора дронов, сообразил, что не успеет, и вызверился на Ктитора:
– Стреляй, поганец!
Ктитор нехотя вскинул автомат. Он сразу понял: стреляя в Ящера, угробит красивую бабу, и дырявить её не захотел. Дал очередь, чтобы зацепить нижние лапы Ящера. Гоша выхватил у Ктитора автомат.
Забирая всё левее, Ящер уходил к слиянию Героса с Днепром, в экстазе не сообразив, что летит в российскую сторону. Тут в наушничке снова всполоснулся Гошин визг и крик.
– Ты же Ящер-дьявол! Ты первый в мире контрэволюционер! – надрывался Смыров.
Крики не помогли. Гоша упал на траву, выдрал из затылка огненный клок волос. Хотел выскубить поочерёдно и брови, выкрашенные в синий цвет, но тут же, катаясь по траве, расхохотался: «На бровях на синеньких к начальничкам сегодня приползу. Какой полёт! Ай да Гоша! Ай да «Болеро» господина Равеля!..»
Пули Ктитора всё-таки Ящера настигли. Одно крыло враз обвисло. Второе от перегруза задрожало, задёргалось. Мужеящер попытался сложить, а потом раскрыть оба крыла сразу и резко уйти к левому берегу. Не вышло. Дико и обречённо рыкнул он раз, ещё раз...
Арья выпала из слюнявой пасти. Падая в реку, ощутила резкую боль в плече. Но боль лишь обрадовала. «Жива! Живёхонька!» Ошеломляющая свобода вдруг задрожала перед глазами мерехтящими звёздочками.
Она упала в Герос и ушла глубоко под воду. Чтобы не достали с берега укропосты, тоже открывшие огонь, на минуту или даже на полторы задержала под водой дыхание.
Совсем близко, рядом, уходил на дно Ящер. Зеленоватая вода уже в самом начале лета зацветшего Ингульца-Героса враз отяжелила кожистые перья. А плавать мужеящер не умел даже и в человечьем образе.
– Помоги... Ски-х-р-л… – булькая зелёной водой, захлебнулся в крике Ящер.
Арья крик услыхала. Попыталась протянуть Ящеру левую руку и не смогла. Тут же поняла: боль в руке, скорее всего, от пули, застрявшей в мякоти плеча. На несколько секунд пришлось вынырнуть, оглядеться. Услыхав ещё одну автоматную очередь, снова с головой ушла под воду…
Неширокий Герос, дважды выставившись, с трудом перенырнула под водой. Отряхиваясь в камышах, глянула на плечо. Там чернела дырочка. На поверхности воды, нежно меняя очертания, расширялось кровяное пятно. При наклоне в воде отразилась ямочка на подбородке, так влёкшая бог знает где сейчас обретавшегося Павлуху...
Свесив с обрыва босые ноги, на берегу Героса плакал сорокалетний докмед. Рядом валялся искорёженный железными шизоидными пальцами пульт управления полётом. Мёртвый Ящер УКРНИОЗа лежал на дне, недалеко от берега. На лице Ящера застыла дьявольская усмешка. Из воды, углом, торчало изрешечённое пулями крыло...
Святитель Лука
Чужая тень стала вдруг ощутимее собственного тела. Так Арье почудилось, когда снова, как и в подвалах «Азовстали», мелькнул рядом старый доктор, схожий с иконой. Мелькнул не кряжистой плотью – именно тенью мелькнул. Выглядела тень прозрачно-объёмной, бегущей не по земле – по воздуху...
Святитель Лука вмиг пересёк двор, усыпанный горелыми досками, потом быстрым воздушным шагом направился прямиком к тайной, замаскированной под почтовое отделение лаборатории близ УКРНИОЗа...
Скорошествуя в тонком теле над Крымом, Донбассом и Новороссией, переполнялся святитель скорбящим ликованием. И хотя скорость была огромной, всё нужное замечалось, как при скупо отмеренных шагах. Подобно утреннему ветерку, проносилось духовное тело святителя над руинами, над воронками от ФАБов, над ещё не погребёнными мёртвыми телами. Задержавшись в одном из левобережных госпиталей, нашепнул на ухо военному хирургу о гнойном, ещё только зреющем абсцессе у предоперационного больного. Но внезапно шёпот прервал. Где-то севернее, за рекой, раздался стон: не вполне ясный, но от этого ещё сильнее встревоживший. Доктор Лука покинул военный госпиталь с немалым сожалением и вскоре оказался в камышах, у береговой кромки извилистого Героса, тихо струящего свой поток сквозь времена и войны. Умелым нажатием на сонную артерию лишив беглянку сознания, доктор бережно плеснул на рану спирт из бутылочки, подождал, сделал скальпелем надрез и хирургическим пинцетом с изогнутыми и заострёнными зубчиками вынул пулю. Снова покапав спиртом, затолкал тампон с мазью Вишневского поглубже в рану, заклеил пластырем и в камышах исчез. Но через полтора часа вернулся и лежащую осмотрел вновь, вынул тампон. Рана мариупольской пациентки была средней тяжести. «Только бы заражения не случилось. Ну да Бог милостив. А время– оно всё заживит. Хотя... Гнойное теперь время! И почти что неоперабельное».
– Пора, пора засучив рукава за время нынешнее приниматься! – произнёс он вслух.
– Это вы, доктор? Вас я в подвале мариупольском видела?
– Меня, внученька.
– Спасли вы меня дважды, – перекрестилась очнувшаяся, – только... Может, напрасно спасали? Под небесами лучше. Так сладко во снах я путешествовала!
– Что будет после – то будет после! Тебе сейчас жить нужно. Не прожив, как надо, жизни земной – не получишь достойной жизни небесной. Ты вот по небесам тоскуешь, а я жизнь земную со сладкой тугой вспоминаю!.. Ну, будет, будет об этом. Рана твоя обработана. Ступай туда, откуда на «Азовсталь» попала. Тебя как зовут?
– Аскания.
– Славное какое имя. Месту и времени соответствует. Как раз в местах этих заповедных, в Асканийской степи, Новый Эдемский Сад скоро начнёт разрастаться. Сад изумительный, чудотворный. Вне мира и войны существовать он будет.
– Это вы про земной рай говорите?
– Ещё не рай это. И сказал так про Асканию не я. Государь Николай Второй про места ваши матушке своей так сообщал. Правда, не Эдемом, а картиной из Библии с животными, вышедшими из ковчега, назвал он Новую Асканию. Ну а я подправил, – радостно рассмеялся Лука, – но суть одна: это и будет новый пред-Эдемский Асканийский степной сад, где вместе люди, птицы и звери, позабыв про смерть, тысячелетними деревьями произрастать будут. А вокруг – степь поднебесная! Это не рай на земле, не рай на небе, а только преддверие Великого степного сада меж небом и землёй, с душами человеческими, не изничтожившими себя в сквернах мира, не отравленными пирами войны, готовыми вернуться в свои же тела после их окончательного восстановления.
От счастья услышанных слов Арья-Аскания закрыла глаза. Нежно-дымчатый, а по краям иссера-голубой ковыль шевелился мерно и ласково, как всемирный разум. Сторожевые и погребальные курганы, смеющиеся голоса птиц, песенные разговоры людей взлетали и повисали близко, рядом. Она вытянула правую, а затем и левую руку к северу. Резкая боль в левом плече мыслей не оборвала, а лишь взвинтила их штопором к небу:
«Степь, степь! Степь небесная, беспредельная, существующая вне мира и войн! Вне всего, кроме любви-приязни и любви-соития-в-духе-и-теле существующая! Русская, святая – шире любых мироколиц – неуничтожимая степь! В степи этой всё начиналось, в ней и закончится...»
После этих страстно выплеснутых слов степь небесная приблизилась ещё, ещё! Стали отчётливо видны её изгибы, возвышенности. «Как на теле моём! Как огромное тело женское, тело безвесное, светлокожее, рыжеватое во впадинах и подмышках...»