Продолжаем обсуждение произведений, вышедших в финал «Большой книги»
В шорт-лист премии «Большая книга» вошёл роман кемеровского прозаика Сергея Солоуха с фривольно-макабрическим титулом «Игра в ящик». По аналогии со знаменитой «лейтенантской прозой» этот роман можно было бы назвать «аспирантской прозой». Такой жанр – вернее, намёк на жанр – оформился в последней трети XX века и представлял собой живописание бытия учёных во всём его многообразии – от великого до смешного. Герой-рассказчик (или сторонний, но заинтересованный наблюдатель) – молодой, въедливый, немного фрондирующий научный сотрудник. Сейчас такой жанр перестал существовать за отсутствием предмета описания: с начала девяностых фундаментальная наука в России пребывает в «стабильно тяжёлом» состоянии. И современная российская научная братия привлекательна для писателей меньше, чем офисный планктон.
ЗАКОДИРОВАННЫЕ ЛЮБЕРЦЫ
Вернёмся, однако ж, к «Игре». Герои романа – сотрудники НИИ в одном из подмосковных городков, закодированном под криптонимом «Миляжково». Проницательному читателю не составит труда разгадать этот ребус: все географические привязки указывают на Люберцы. Но, как в фантастическом романе, образуется пространственный «пузырь», и на месте Люберец возникает их двойник. Время действия – эпоха, когда в ЭВМ перфокарты вытеснялись компактными магнитными носителями. Начало восьмидесятых, «пятилетка в три гроба», от Брежнева к Горбачёву сквозь андроповское и черненковское междуцарствия.
В романе вроде бы налицо все атрибуты «аспирантской прозы». Азарт изысканий (кстати, PODSСHET моделей на страхолюдных древних ЭВМ описан со знанием дела; новому поколению впору сказать, перефразируя персонажа Стругацких: преклоняюсь перед вашей смелостью товарищи: на каких гробах работаете!), академические интриги, романтические и не очень отношения. «Кержак» Роман Подцепа разрывается между расчётами графиков нагрузки и семьёй, оставленной в Кемерове – «Южносибирске». С.н.с. и к.т.н. Прокофьев выходит из себя при мысли, что его вклад в угольную науку недостаточно оценён молодыми коллегами. Боря Катц, «молодой человек военно-полевой, лейтенантской наружности», ради карьеры пытается обаять то дочь профессора, то куратора КГБ, идёт на «серьёзные капвложения» ради любви и совершает подвиги самоотвержения, но раз за разом терпит фиаско…
В целом «Игра», как нетрудно заметить, – роман не столько сюжетный, сколько описательный. Отсутствие захватывающего сюжета компенсируется заумными метафорами, которые «коробят, вытягивают, искривляют, насилуют своим присутствием пальто реальности». Роман – экскурсия в наше не очень далёкое прошлое, ретроспектива сквозь призму авторского восприятия и актуальной исторической концепции. Впечатлительного читателя не покидает ощущение, что он находится в музее, посвящённом империи времён упадка. Артефакты ТОЙ эпохи тщательно отобраны и выставлены на витрину. Почувствуйте себя советским человеком. Вспомните (или вообразите, если родились поздновато) охоту за дефицитом и борьбу за прописку в городе колбасы и карьерных перспектив. Поездки на картошку и гонки на лафетах по Красной площади. Диссидентов с самиздатом и отказников с мацой – и неусыпных соглядатаев за ними, кураторов от известных органов, присматривающих за взбалмошной интеллигенцией.
А вообще вся обстановка оставляет впечатление фантасмагорической ролевой игры, в которую с важными минами играют взрослые люди, осознающие её бессмысленность. Всем всё понятно. Понятна бесцельность исследований, которые вряд ли выйдут за пределы дисплейных классов, академических аудиторий и в лучшем случае опытных полигонов: «мы тут все удовлетворяем от скуки своё любопытство… а людям план надо давать». Для конструкторских расчётов – «переходящие… от поколенья к поколенью тетрадочки… с секретными табличками коэффициентов и эмпирическими формулами… не объяснимых ни природой, ни погодой, а только тем, что «всегда так получается»», а компьютерное моделирование процессов – это «способ убить время… на деньги Родины». Понятно, что политическая система изживает себя, но и «с вилкой на паровой каток кидаться» – извините, товарищи, дураков нет. Люди в штатском знают, что диссиденты безвреднее новорождённых кутят, да и вся работа чекистов по выявлению врагов порядка обессмысленна. Это замечательно иллюстрирует эпизод, когда доктор Левенбук предлагает офицеру КГБ себя в качестве объекта разработки для своего же аспиранта Романа Подцепы, которому предстоит стать, извините, стукачом. Носителю красной книжечки с «рыцарскими причиндалами» яснее ясного, что безопасность социалистического Отечества от этой оперативной комбинации не зависит. Но статус секретного сотрудника – весомый аргумент в пользу того, чтобы продлить временную прописку перспективному аспиранту. Словом, всем всё понятно, но все притворяются недогадливыми. «Тупость – не порок. Тупость – дело наживное», – как рассуждала умудрённая жизнью матушка Олечки Прохоровой, героини второго плана.
ОТКЛОНЯЮЩИЙСЯ
Разумеется, эта всеобъемлющая фальшь, всеобщий самообман достойным образом разрешаются в финале. На дворе – девяностые. Бывшие учёные превратились в заурядных спекулянтов недвижимостью. И сын Романа Подцепы, физик-теоретик, вместо того чтобы, «наигравшись в Капицу и Резерфорда», прийти в бизнес, пишет любящему отцу с западного побережья Европы sms – «Ia ne priiedu nikogda». Кому хеппи-энд, кому мораль, кому катарсис.
Довольно странную – иначе не скажешь – роль играют три вводные повести, вставленные в текст романа, как матрёшки. По сюжету это самиздат, который тайком почитывают фрондирующие интеллигенты, хотя с тем же успехом они могли бы играть на рояле в кустах – вставки вопиюще искусственны. Все три повести тоже принадлежат перу Сергея Солоуха, и в середине «нулевых» они были опубликованы в журнале «Октябрь», где их заблаговременно анонсировали как составные части ожидаемого романа. Впрочем, трудно сказать, чьему перу они принадлежат, потому что Солоух писал их в соавторстве с Гайдаром, Набоковым и подзабытым Иваном Шевцовым. Школьные словечки «пересказ» или «изложение» применительно к раскрученному писателю звучали бы невежливо. Не годится и скандальное «плагиат», тем более что г-н Солоух не пытается скрывать вторичности этих повестей. «Пародия» – не то. «Ремейк» – это к Киркорову. Пожалуй, самым подходящим является интеллигентный термин «адаптация».
«Щук и Хек» – адаптированные Чук и Гек, – сыновья следователя НКВД, которые умеют навскидку определить, кто еврей, а кто нет, и, за неимением настоящего фашиста или троцкиста, пытаются казнить соседского кота. Но эти незаурядные умения не спасают их от клейма врагов народа, и они отправляются к Синим горам в столыпинском вагоне. Эта поделка отлично вписывается в актуальный тренд десталинизации, если бы не одно досадное обстоятельство. А именно: в эпоху борьбы с троцкистами-бухаринцами и прочими фашистами ни о каком повышенном внимании карательных органов к евреям и речи быть не могло (это будет гораздо позже, в пору борьбы с «безродными космополитами»). А если бы какой-нибудь офицер НКВД проявил такое внимание, он бы сам отправился в длительную (лет на десять) командировку – поднимать народное хозяйство на Крайнем Севере или на Дальнем Востоке. Аспирант Солоух демонстрирует незнание матчасти. С таким уровнем подготовки выходить на предзащиту – значит не уважать себя и коллег.
«Рыба Сукина» – сомнительного качества коктейль из набоковских «Защиты Лужина» и «Лолиты». «Угря» – фантазии на тему романа Ивана Шевцова «Тля». Если «Рыба Сукина» нафарширована педофилией, то смыслообразующей девиацией «Угри» является садомазо (девиация – поведение, отклоняющееся от групповых норм. – Ред.). Как и первоисточник, «Угря» пересыпана афоризмами русских художников, которые, сообразно прихотливой фантазии г-на Солоуха, заговорили цитатами из сочинений маркиза де Сада.
Нет более надёжного способа подманить читателя, чем растормошить его тёмные инстинкты. Другой, не менее действенный приём – назойливый символизм, аллюзия на иллюзию, многозначительный намёк на содержимое выеденного яйца. То, что заставляет читателя и критика искать несуществующий потайной смысл. Во вставных повестушках это назойливая фиксация на «рыбьей» теме. «Рыба, конечно, останется центральным элементом нашей системы ценностей», – пафосно вещает советский критик в «Угре». А в магистральном тексте романа героев осаждают мутные личности с предложением «купить котика». Читатель должен задуматься, какую роль здесь играет «котик», от покупки которого все отмахиваются. Антипод рыбы, наверное?
«Аспирантская проза» Сергея Солоуха и вправду неуловимо похожа на диссертационную работу. Причём не из тех, которые прокладывают новые магистральные направления исследований. Как известно, невысокую научную ценность «диссера» искупает демонстрация почтения к научному руководителю, а также уважаемым оппонентам. Работа должна находиться в русле трудов маститых мэтров и соответствовать их вкусам. Шолохов когда-то говорил: «Меня часто винят в том, что я пишу по указке партии. Так знайте, что я пишу по указке своего сердца, а вот сердце моё – принадлежит партии!» Сердца многих современных сочинителей принадлежат устроителям вкусных и полезных премий. Поэтому девиационный постмодерн – бессмертен.