Серой безветренной ночью, внизу у забора – слабый шум, за ним – вороватый хруп: под чьей-то неловкой стопой, с глухим треском проломился остаток ноздреватого льда. Резко вскинувшись, он сел на постели, в последние недели расстилаемой прямо здесь, в кабинете. У забора всё стихло, зато через минуту-другую, уже в сенях, на первом этаже, – кашель. Чуть спустя – разговор.
Голоса были неясными, а вот глухой, с металлическим призвуком кашель, тот звучал отчётливо и, без сомнения, что-то напоминал. В одном белье, не накидывая халата, он сделал несколько шагов и легонько толкнул двустворчатую дверь. Дохнуло примороженной апрельской гнилью: Тобол давно вскрылся ото льда, но в городе, по рассказам, ещё кое-где лежал снег, грязно-жёлтые, смёрзшиеся, продырявленные мочой островки его попадались и во дворе губернаторского особняка. Однако набегала уже из азиатских степей яро-красная теплынь, звенела в ночном воздухе птичья пустая сухость…
Не решаясь двинуться дальше, он остановился на пороге и постарался себя успокоить: это снова поварёнок Седнёв, затеял игры с охраной! Ночная тревога была не ко времени, мешала сосредоточиться на главном: до отправки в безвестном направлении – всегдашний осведомитель Кирпичников утверждал, что в Екатеринбург, а после, возможно, в Москву – оставалось всего два-три дня.
Внизу скрещенья и развилины голосов обозначились ясней.
– …даром я, что ль, сквозь кордоны ломил, через Тобол переправлялся?
– Даром, недаром, а не пущу. Отвечай, как сюды проник? Да руки, контра, держи перед собой, чтоб я их видел!
– Через калитку и проник. Пусти чернеца, а, солдатик? Рецепт для государя имею чудодейственный.
– Глохни, леший! Был государь, да весь вышел. Говори: как мимо караула проскользнул?
– Филя ты, филя! Да за такие слова про государя, я б тебя одним мизинным пальцем сколупнуть с поста мог.
– Гляди, как бы тя самого к стенке не поставили!
– Это почему я у стенки стоять должон?
– Да ты, что ли, с неба упал, дядя?
– Ага, оттудова.
– Вот доложу – р-раз тебя, и в Чека! «Шпоры» не таких уму-разуму учили. Мигом определят в штаб Духонина.
– Шпоры – это кто?
– А ты допытлив, дядя. Шпорами мы, красноармейцы, чекашных зовём. Ох, чую, пустят тебя в расход!
– Так уж хотели в Омске. Не вышло… А ты, ежели умный такой, чего ж не в штабе сидишь? – Опять кашель, но уже со смехом, а смех – тот с ехидцей…
По этой-то ехидце, смешанной с металлическим кашлем, назвавшийся чернецом признан и был. Сразу припомнилась давняя с ночным гостем встреча: встреча первая, незабываемая…
* * *
Утром 12 марта 1901 года, с императрицей, частью свиты, кинооператором и его ассистентом, в шести закрытых каретах – автомобили у Александры Фёдоровны всё ещё вызывали подозрение – следовали на станцию железной дороги. Ветер носил над мостовой колкий снег. Настроение было, однако, приподнятое: предстоял путь по железной дороге в Гатчину. Мглистое, натыканное иглышками мороза, но всё равно сыроватое петербургское утро, не препятствовало сентиментальным, едва ли не поэтическим мыслям. Дело в Гатчине предстояло любезное сердцу, дело семейное, нужное: ехали вскрывать оставленный императором Павлом прямому наследнику по мужской линии пакет, вот уже сто лет хранящийся в опечатанном ларце.
Тихая детская радость от предстоящей поездки по железной дороге росла, расширялась, как вдруг на одном из перекрёстков, ближе к станции, чуть не под колёса кинулся то ли монах, то ли и вовсе побродяга какой-то. Костистый и простоволосый, в просторном, с чужого плеча армяке, из-под которого виднелась некогда серая, но от времени порыжевшая ряса, – был побродяга высок и бледен лицом, имел розовые на щеках пятнышки с неровными краями, борода каурая растыкалась метёлкой в стороны. Однако, несмотря на худобу, чувствовалось: побродяга очень силён и уверен в себе.
Александра Фёдоровна вздрогнула, кучеру приказано было остановиться.
– Надо бы еттого нищего в работы, – нахмурилась императрица.
– Милая Аликс, «Особое присутствие по разбору и призрению нищих» правом принуждать к работе не обладает. Да и сами побродяги нищету свою больше, чем дома́ призрения, ценят.
Выйдя из кареты, он протянул побродяге ещё с вечера заготовленный полуимпериал, произнёс «на счастье» и ободряюще улыбнулся. Побродяга глянул на полуимпериал, увидел на нём отчётистый царский профиль, перевёл взгляд с монеты на оригинал, булькнул горлом, цепко, двумя пальцами, ухватил монету и, не раздумывая, зашвырнул далёко в снег. А сам стал внезапно валиться набок.
– Вы гляньте только! Да у него настоящий обморок, – долетел фрейлинский смешок из кареты сопровождения, в которой тоже приоткрыли дверь.
– Ах, какой ньежный этот ньищий, – поддакнул фрейлине кто-то из свитских.
Полежав несколько секунд с закрытыми глазами, побродяга вдруг перевернулся набок, высолопил, как собака, язык, два-три раза лизнул островок уже начавшего чернеть снега, стал подниматься на ноги, как вдруг, зарыдав, упал вновь. Из окна уже готовой двинуться дальше кареты было хорошо видно: нищий всё же встал, пальцами притронулся поочерёдно к своим нижним векам, и, хрипло мыча, попытался что-то сказать:
– А-а-ль… А-эл-ь… я… – выпрыгнуло у побродяги из горла, и за этими звуками вслед полетел глухой, с металлическим отливом – словно в груди у нищего была спрятана небольшая труба – чахоточный кашель.
– Н-не бойся… письма, – выхаркнул из себя, наконец, побродяга, – ты слеп, а должон прозреть. Прозреешь – действуй… Иначе…
Ветер разобрался сильней. Словно подхлёстываемый этим ветром, нищий стал коряво и дёргано водить рукой по воздуху. Показалось: побродяга вычерчивает буквы, даже целые слова. С немалым напряжением тогда удалось прочесть: «… как Павелъ». И тут же нищий повернулся лицом на юг.
Ни сам побродяга, ни написание букв по воздуху тогда не смутили. Смутил непонятный смысл, вкладываемый в начертание: «…как Павелъ».
А вот императрицу нищий в порыжевшей рясе привёл в негодование.
– Етот нищий невозможен. Едем скорей назад. Уж ети мне нищие! Они плохой знак: дороги сегодня не будет.
– Но как же пакет, Аликс? Я ведь не раз тебе говорил: император Павел приказал вскрыть его ровно через сто лет после его смерти: день в день.
– Волю императора следует, конечно, исполнить. Однако необходимо отложить поездку. Пусть на день, на два. Я прошу тебя, Ники: назад, скорее!..
Громоздкий царский поезд медленно развернулся, императрица смежила веки, а он, приоткрыв дверцу кареты, ещё раз оглянулся. Нищий снова поднял руку и осенил царский поезд троекратным крестным знамением…
В Гатчине удалось побывать лишь 8 апреля.
Парк перед дворцом встретил сладкой, слегка подмёрзшей прелью. Матушка-императрица, как доложили, ещё почивала. Воздух гнилой зимы, воздух не вполне весенний, но уж, конечно, и не зимний, вызвал чувство неопределённости. Пакет, хранившийся по распоряжению Павла Петровича в одной из опочивален в Центральном корпусе дворца, было приказано принести в парадную залу. Из свитских никто в залу допущен не был: не хотелось излишнего внимания.
– Ваше величество, пакет.
– Вскрывай же, братец, – от нетерпения он даже привстал.
Как только лакей справился с сургучами, император принялся разбирать крупный, неровный, на концах слов раздражённо взмывающий вверх, прадедов почерк.
Через две-три минуты письмо Павла Первого и несколько листков с предсказаниями монаха Авеля были отодвинуты в сторону. Мелкая, колючая слеза выкатилась на одну из ресниц. Отирать слезу он не стал, крепче сжал веки…
* * *
Павел Петрович любил нахохленный, глядящий сычами сумрак. Он шёл по пустому гатчинскому дворцу на цыпочках, не желая этот сумрак спугнуть. Шёл легко, полётно, радуясь зрительной своей памяти. Пакет, который он нёс в руках, жёг императору пальцы. Но всё одно Павел Петрович был доволен: пусть читают. Пусть изопьют до дна тоску бесправной власти! Ему самому с такой пошатнувшейся властью, скорее всего, конец. Империи – тоже. Не сразу, но империя кончится, чтоб опосля начаться вновь. Так не только старец Авель говорит. Так думает и он сам, самодержец всероссийский. Прадед Пётр такой колеблемой извне власти тоже боялся. Придут ласкатели солдатских жоп, рассядутся близ трона срамники, с ними в ряд – болтуны, куртизаны! Будут до той поры выкамаривать – покуда не изведут династию. Или покуда не закричат тем куртизанам с Большой Московской дороги осипшие от ярости ямщики: «А приехали! Скидовай штаны! Как сидоровых коз, драть сейчас будем!»
Слова выговаривались легко, мысли вспыхивали ярко, как перед апоплексическим ударом (о котором, впрочем, один только лекарь Виллье ему и толковал). Стало тяжко шее, легко языку. Но, может статься, и не апоплексия вовсе его караулит? Скотландцу Виллье – курвецу и паскуднику – с некоторых пор доверия не было.
Впрочем, мысли в сторону. Пакет должен быть отдан на сохранение неверной, но всё ж таки супруге. Сперва казалось: нужно просто спрятать пакет понадёжней. Но нестерпимая мысль о том, что пакет обнаружат слуги, пересилила: пакет будет вручён императрице. Он и вручил. И без промедления стал возвращаться к себе в опочивальню. Шёл в обход, чтобы ещё раз насладиться планом Гатчинского дворца, а вдобавок – глянуть в зеркало, в последние дни сильно его забавлявшее.
– Посмотрите, какое престранное зеркало! Я в нём отражён с шеей, свёрнутой набок, – сказал он одному из придворных два часа назад и попытался расправить плечи. Правду сказать, такое же зеркало имелось и в Михайловском замке. То зеркало неделю назад тоже показало: его шея крива, крива! Тут же взвихрилась мысль: отражение искривили намеренно. Зеркала – подменили. Надобно заказать новые зеркала, и всё уладится!
Павел Петрович остановился. Облокотясь о перила, он стал думать о маленьком правнуке. Правнук этот в императорском воображении то приседал, то распрямлял толстенькие свои ножки. Павел попытался представить норов правнука. Зримая мысль, противясь дурным предчувствиям, топорщилась перьями птицы, силящейся взлететь против ветра: «Неужто будет, как Николаша? Как выродок гофкурьерский? Нет-нет, не пустоглаз, не чванлив будет! Вырастет честен, прям. И ежели он на троне, – как пророчит старец Авель, – последний из Романовых, то должен быть ещё и замечательно складен, неимоверно красив. Красота ведь и гибнет по-особому!
* * *
Треск синематографической плёнки внезапно смолк. Государь Николай Александрович заставил себя разлепить веки. Всё, что привиделось, – сразу и без колебаний было признано правдой. «А со мной так даже худшее, чем с императором Павлом произойдёт», – тихо-сбивчиво произнёс он.
Александра Фёдоровна протяжно вздохнула.
– Прошу тебя, Аликс, успокойся, – с неожиданно явившейся твёрдостью сказал он, – день сегодня и впрямь необычный. Очевидно, это связано со столетием кончины императора Павла. А может… Государь осёкся.
Императрица двинулась к выходу. Император молчал: вслед за треском плёнки услышался ему отчётливо посвист змия. Уста сами собой разомкнулись, и он мимовольно произнёс: «И пустил змий из пасти своей вслед жены воду, как реку»…
* * *
Теперь в Тобольске, у приоткрытых дверей, он почувствовал всю помрачающую едкость воспоминаний. Но тут же отвлёк смех поварёнка Седнёва и бýхнувший смеху вослед бас пожилого стрелка, подоспевшего на помощь молодому: «Ты хто такой есть? Документ, говорю, покежь, старый хрен! Счас узнаем, какой-растакой ты монах!»
Издырявленный чахоткой голос откликнулся не враз:
– Авель зовусь я. По отцу – Васильев. А в книгах пишут – Авель Вещий. В одной книге – так и вовсе буковку в прозвище сменили.
– Какую, чёрт задирай, буковку?
– Важную буковку. В ЧК омском записали недавно: Авель Вечный. Случайно у чекашных вышло, а верно! Ну а чтоб совсем верно – зови Авель Русский, Авель Вечный.
– Мы эти, чёрт задирай… Забыл… Слышь, Петро, – как нас командир кличет?
– Ентырнацыалисты.
– Во-во, они самые.
– Да ты пусти к царю! Я мигом! И вреда от мово рецепта, окромя пользы, никакого. Насчёт лечения цесаревича подскажу. Пусти, а то счастья тебе не будет!
«Авель Вечный? Это как же? Новый Агасфер? Как новый Вечный Жид монах Авель теперь стал? Тогда что ж получается? В марте 901-го не призрак, живой человек повстречался?»
Тут прямо у ворот губернаторского дома заперхал мотор. Голоса на первом вмиг стихли. Зато на улице кто-то крикнул заполошно:
– Стой, курва! Стрелять буду!
«Господи, опять расстрельщики эти. Надо бы предупредить монаха».
– Карау-у-ул, грабют! – истошно завыла у забора какая-то баба.
Урчание мотора пресеклось. Стукнула наружная дверь. Вероятно, стрелки внутренней охраны вышли переговорить с охраной внешней. Несколько минут было тихо. Но тут опять грюкнула входная дверь, и младший стрелок завопил:
– Ты глянь токо! Куда монах посчез? Неуж к царю двинул, а Пров Петрович?
– А мы вот щас проверим!
Тяжко взбежав по лестнице, Пров стукнул в дверь кабинета, не дождавшись ответа, вошёл.
– Был здесь хто? – спросил одышливо, сипло.
– Я один, как видите.
Охранник заглянул в углы, отдёрнул шторы, открыл окно. На улице разбирался ветер. Окно само собой захлопнулось, стрелок, уходя, обронил с насмешкой: «Простите великодушно».
– …в подпол он сиганул! А там, как бы не ход поземельный, – снова послышалось внизу, – и поварёнок, видать, с им. Вон она, крышка напольная! Уйдёт, контрик!
– Поддевай крышку штыком! Изнутри он, гад, заперся…
Губернаторский дом вдруг чётко, с четырёх сторон, очертился звуковыми линиями, зазвенел, как металлический пустой четырёхгранник. Отрекшийся от престола сперва хотел подойти к окну, передумал, ступил на лестницу. Внизу, однако, всё уже стихло: автомобиль расстрельщиков, принадлежавший ранее, как знал он, купцу Ершову, завёлся и уехал, охранники, пожилой и молодой, вернулась на пост.
* * *
Тиша Скородумов – сорокалетний, звонкий, как ясень, до смешного прямой; Тихон Ильич – русый, синеокий, неаккуратно по-домашнему стриженный; Тишка-плутишка, читавший собственную рукопись, внезапно увидел весь ход событий, связанных с Николаем II, старцем Авелем, поварёнком Седнёвым, Петербургом, Тобольском – неразъёмно, слитно. Но лишь попытался разбить ком повествования на части, тот вмиг рассыпался прахом. Правда, кое-что и осталось: отступили вдруг на второй план император Николай, Александра Фёдоровна, лакеи, свита, и нарисовался остро и нежно, а затем, пошатываясь, как старинный балясник, едва удерживающий равновесие на краю собственной жизни, прошёлся туда-обратно по свободной части листа, оболганный и растерзанный Павел Первый! Причём нарисовался император не гостем из прошлого, а действующим лицом сегодняшней отечественной истории: в спецназовской краповой тельняшке, в путинской панаме-афганке!
Сочинитель вздрогнул, но потом рассмеялся. «Как в юности, ей-бо! Многое из прошлого являлось тогда в одёжке сегодняшней. Словно бы ангелок из отожжённой стали, бежало будущее перед тобой пятками вперёд, китайским фонариком прошлые века высвечивало и одновременно про будущее сигналило: точка – тире, точка – тире, Путин – Павел, Павел – Путин...»
Тут взгляд упал на будильник. Малая часовая стрелка вплотную подобралась к цифре 5. Утро, пора. Тихон Ильич шевельнул «мышью» и тут же от компа отпрянул: Авель Вечный, Авель Русский, прерывисто дыша, смотрел на него с экрана!..
Борис Евсеев
Лауреат премии Правительства РФ в области культуры, Бунинской, Горьковской и других премий. Роман «Очевидец грядущего» выходит в издательстве «ЭКСМО» осенью этого года.