марийский писатель
1
Володька Шустов с трудом проснулся от толчков в плечо и спросонок мутно взглянул на жену, стоящую у кровати.
– Чего ты, Маш? Рано же ещё.
– Рано… Ты и до обеда проспишь, чудо беззаботное! Сабуров вон к тебе пришёл. Иди умойся, а то весь словно изжёванный.
Володька прошёл в ванную. Ополоснувшись ржавой по-весеннему водой, пахнущей хлоркой, он постоял, медленно растираясь полотенцем, чувствуя, как подступает, вспоминается то, забытое уже, стыдное. «Чего ему?» – хмуро думал Володька.
Сабуров сидел в кухне, широко расставив ноги в яловых утеплённых сапогах. «И здесь хозяином себя ставит, хоть бы чуни снял!» – вспыхнул злостью Шустов и толкнул кухонную дверь с треснувшим посередине стеклом.
– Ну, здравствуй, что ли, – Сабуров небрежно сунул Володьке большую ладонь. – Присаживайся, поговорим.
– Спасибо за приглашение. О чём разговор-то? Вроде бы всё уже обговорили в своё время, раскланялись на прощание.
– Ладно-ладно, не задирайся, ёрш колючий. Я по делу к тебе, с предложением.
Володька, теснясь, обошёл выдвинутый сапог Сабурова, сел на скрипнувший табурет.
– Ну, чего ты хотел?
– А хотел я тебе, милый, кое-какое дело предложить. Слышал я, чем ты сейчас занимаешься. Мешок с урюком на хребет и пошёл… Не совсем, вроде, интеллигентная работёнка вагоны разгружать, а?
– А ты бы лучше шёл свою Татьяну Львовну жалеть.
– Гордый, значит, ещё. Ничего, жизнь обкатает. Ну так слушай. Учился ты, насколько я помню, не на грузчика, а лесному делу. Дипломированный ты ведь специалист, Владимир!
Шустов невесело усмехнулся. «Ишь, хвостом закрутил. Старая школа».
– Да-да, специалист. Я это и без диплома знаю. Лес ты уважаешь, любишь. Мне сейчас такие люди нужны позарез.
– Зачем? Раньше-то я тебе, вроде, поперёк был.
– Это раньше, а сейчас мы своё серьёзное дело начинаем. Своё – разница есть, а? Лесом собираемся приторговывать, мехами. Заморских бездельников будем охотой ублажать, за валюту, конечно. Это сейчас не запрещается.
– А ты в этом деле с какого боку?
– Хозяин я. Знаю, что вы меня в инспекции барином величали. Так я не в обиде – барин и есть. Время-то опять вернулось, когда в господах ходить не зазорно, а почётно. Уважают, завидуют.
– Мне-то какая роль изготовлена, опять блюдолиза?
– Герой-герой! Узнаю тебя, Володька! Ну так ладно, живи как живёшь, вот в этой каморке тараканьей. – Сабуров брезгливо повёл рукой. – Мария-то, наверное, уже с ног сбилась, деньги зарабатывая, пока мужик дурака валяет.
– Не твоё дело.
– Гляди. Я пока от тебя не отказываюсь, подожду.
Сабуров встал и, вроде бы загоревшись какой-то неожиданной мыслью, хлопнул себя по колену и расхохотался:
– Вот склеротик! А я тебя ведь на прогулку зашёл пригласить, на Палёный Яр. Твой участок, ты эти места знаешь. Уточек постреляем, пару-другую сеток бросим. Там и поговорим за пятизвёздочным. А тут какой разговор? Нет-нет, пока молчи, подумай. Надумаешь – позвони.
Сабуров ушёл, оставив запах смазанных сапог и муторное беспокойство в душе Володьки.
В госохотинспекции он проработал недолго. «Вредный ты, оказывается, мужик, Шустов, – сказал ему как-то Сабуров, тогда ещё его начальник. – Не сработаемся мы с тобой, ей-ей. Лучше сам напиши заявление, по-хорошему. Меня ты знаешь – жить я даю, но и ты уважь. Ведь твоё дело маленькое: учёт вести, просеки поправлять, ну и остальное… сам знаешь. А ты куда сунулся?! Охоту испортил хорошим людям. Ружья отбирать посмел. Лицензию тебе подавай! Ты же знал, что Пётр Аркадьевич был там, он тебе лицензия! А остальное не твоё дело, альтруист, растуда тебя! И чего ты только сюда устроился?! Сажал бы себе сосенки, как учили!»
Володька тогда молча повернулся и ушёл. Сгоряча и заявление написал, по собственному… Не получился из него насупленный герой, каких нередко в кино кажут. Этот, киношный, за идею и на выстрел пойдёт с голыми руками. Глазищи только выпучит, озарённые неземной верой чёрт знает во что, и прёт – стреляй, мол! Ну а в финале, как водится, – честь ему и слава за принципиальность. В жизни всё по-другому складывается. Вот пойти бы до конца, вывести на чистую воду этих, в фетровых шляпах, с дорогими ружьями. Нет, слаб Володька против них. Изумлялся он как-то по-детски умению их, способности жить, находить друг друга. Сродственнички… Лобызаются, трутся бабьими щеками, а глаза мёртвые – продадут за грош при возможности, но пока нужны друг другу – сильны, как волки в стае. Всё у них цепко: «Алло, Семён Семёныч, дорогой! Рад, рад тебя слышать (врёт). Ты бы заехал, дичинкой угощу. И Татьяна Львовна будет рада. Чего нужно? Ну, ты обижаешь, заходи по-свойски. А всё-таки? Тебя не проведёшь, ха-ха-ха! Просьба у меня к тебе: не в службу, а в дружбу…»
Володькина судьба решилась просто – не угодил, посмел против течения гребануть. Да и не угодил-то как-то по глупости. Не видел он этого Петра Аркадьевича. Там все были «чайники» – новички, ошалевшие от обилия тёплого, ещё живого мяса, парной крови. Открытый глаз лося, залитый слезой, смотрел неподвижно на толпу этих, в шляпах, а под жёсткой, вытертой шкурой зверя ещё судорожно трепетали мышцы. Испуганные или захваченные таинством первого убийства, эти люди до смешного покорно отдали ружья. Знай Володька, что Пётр Аркадьевич был там, – не сунулся бы. Он, говорят, где-то в самих верхах командует. Не сунулся бы, точно. Больше всех ему надо, что ли? Объяснить бы это тогда Сабурову, покаяться. А что-то вроде гордости зашевелилось: подумали ведь, что на самом деле законность Володька решил соблюсти, не испугался их должностей и глаз высокомерных, сытых. Так и ушёл.
Много потом поменял мест Володька. Всё как-то не находил своего дела. Слышал он, что выгнали Сабурова за хищничество. Хотели судить, но, видимо, старые друзья помогли. А теперь, глянь-ка, – хозяин, барин…
Володька в досаде пристукнул по столу. Маша, словно только этого и ждала, вошла и быстро взглянула на Володьку.
– Ну, чего? Отказался? Слышала я, слышала. На всю квартиру в любви объяснялись! Ох, Вовка, и глупый же ты у меня! Серёжке вон пальто надо, в школу ходить не в чем…
– Машка, отстань, загрызу! Озверел я с этим!
Володька, оскалив по-страшному зубы, кинулся на жену, схватил её. Всё смешалось в хохоте и визге. Откуда-то комочком выкатился Серёжка и тоже вплёлся в неразбериху. Запыхались. Потом сидели за столом и пили чай с булкой.
Маша, пряча глаза, сунула Серёжке шоколадную конфетку.
– Афанасьевна дала, угостила, – сказала она, вроде бы извиняясь, и покраснела.
«Светловолосая ты моя, – заболело где-то внутри у Володьки. – Хорошая. Что тебе со мной, бестолковым? А ведь живёшь. Из-за Серёжки? Нет, ты не такая – сильная и умная, красивая моя. Любишь, может? Снять бы с тебя этот стираный-перестиранный халатик, накинуть шёлковый, в цветах. А на белые твои ноги чёрные чулочки натянуть, блестящие, в которых сейчас соплячки восьмиклассницы модничают. Вон вчера мимо бельишка женского прошли, чего бы вроде – трусы да бюстгальтеры, ну с кружевами пускай. А ты аж побледнела. Не понять вас. Купить как-нибудь да принести, обрадовать. Хотя там у них размеры тоже, можно промахнуться. Да и денег всё стоит. Мечты…»
Володька хмыкнул, погладил тёплую Серёжкину спину. Сказал, вроде бы весело:
– Машка, а я ведь завтра с Сабуровым еду. Ты собери чего-нибудь.
2
К Палёному Яру выходили на моторе. Сабуров грузно сидел на корме и, держа на пределе ручку газа, с явным удовольствием бросал «казанку» в продолину наката волны. Лодка вихлясто заваливалась, а Сабуров насмешливо шлёпал по спине своего попутчика, испуганно вжавшегося между бортами.
– Что, Гаврилыч, не наделал ещё? Сейчас будет, штаны готовь!
И снова с весёлой злостью налегал на ручку. «Нептун-23», давясь натугой, выбрасывал белый бурун, а Гаврилыч вновь поспешно оседал, цепляясь за лавку.
– Техника военная, ого-го-го!.. – орал Сабуров.
Володька невольно усмехнулся. «Ребёнок здоровый». В своей цигейковой офицерской шапке с болтающимися «ушами», ухмыляющийся и обветренный, Сабуров походил на шпанистого пацана.
– Володька!.. – что-то неразборчивое выкрикивал он сквозь рёв мотора и, видя, что его не слышат, махал рукой. – Живё-ё-м!
Река была в весеннем неуёмном разливе. У высоких берегов бурлили мутные водовороты, в которые время от времени плюхался подмытый глинник. Болотистая низина на километры была залита талой водой, и лишь редкие верхушки кустов, ещё покрытые пушистыми вербными шариками, выдавали присутствие береговой кромки. На волновой ряби лежал и дробился солнечный свет.
Ветер, пахнущий берёзовыми почками и мокрой корой, бил в лицо Володьке. Он чувствовал, как что-то настоящее, хорошее поднимается и теснится в груди. Здесь он не был с тех пор… Вон тот дальний перелесок, что сейчас стоит, отражаясь в воде. Там лежал тогда лось, бился в последней тоскливой муке. А вот и он – Палёный Яр…
Лодка, догоняемая собственной волной, ткнулась в песчаную косу.
– Приехали! – Сабуров поддёрнул дымящийся мотор и поставил его на стопор.
Гаврилыч засуетился, перетаскивая вещи на сухую луговину. Володька сунулся было помогать, но Сабуров одёрнул:
– Не спеши. У нас тоже работёнка будет, а Гаврилыч своё дело знает.
Гаврилыч взглянул на Володьку красными слезящимися глазами и пошёл к лодке. Был он худощав, в летах, и как-то робок. Здороваясь с Володькой, он не сразу решился пожать его руку, а после рукопожатия кивнул, словно благодаря. В глазах его было довольство своей маленькой победой. Володьке тогда стало почему-то неловко. У Гаврилыча были странные уши – острые и большие, как у монстров из фильмов-кошмаров. Володька не знал, как себя вести с ним. Заговорил о предстоящей поездке, но разговор свёлся лишь к односложным вопросам и ответам. Гаврилыч словно боялся его, Володьку, и, кажется, был рад, когда его оставили в покое.
Сейчас он, бодрясь, с торопливой умелостью вытаскивал мешки из лодки, но было видно, что ему тяжело.
Поставив у затопленных кустов несколько сетей, Сабуров и Володька подгребли на вёслах к стоянке. На луговине пылал костёр. Гаврилыч хлопотал у маленького раскладного стола: резал хлеб, ветчину, открывал тушёнку, чего-то мешал в дымящемся котелке. На столе стояла бутылка коньяка. В стороне потно поблёскивали ещё несколько бутылок с незнакомыми Володьке этикетками.
Сабуров толкнул Володьку в бок:
– Я тебе говорил, что Гаврилыч дело знает, а?
Володька промолчал. Вернувшись к лодке, он подтянул её и прихватил цепью за куст.
– Вода прибывает, – коротко объяснил он.
Володьку сковывала неясность, двусмысленность своей роли здесь. Вот он ведь каков, Сабуров, тот самый начальничек, властный и циничный, но сейчас почему-то более понятный, жадно вдыхающий в себя, как и он, Володька, влажную прель весеннего ветра, словно ребёнок, забавляющийся с лодочным мотором, там, на подходе к Палёному Яру. Если бы только так, по-хорошему, но у Володьки почему-то всё вертелось в голове: барская охота. Дорог был Шустову путь сюда по разлившейся реке, знакомы места, где он бродил когда-то, отпивался с усталости берёзовым соком, скрадывал глухарей, спал у смолевого, жарко тлеющего пенька, принимая хозяином туманные рассветы. А сейчас зачем он здесь?
– Владимир, коньяк портится! – крикнул от стола Сабуров, заваливаясь на еловый лапник, приготовленный Гаврилычем. – Давай сюда!
С коньяка Сабуров заполыхал лицом, разомлел. Хрустя свежим огурцом, редким ещё для этого времени, он подмигивал тяжёлым веком и толкал Володьку в бок:
– Шуст, не куксись! Не порти свидания с этим! – Сабуров широко повёл рукой. – Эх, Володька, дом здесь поставим, лодки, причалы, сауну, курочек и поросей расплодим!
Он немного картавил, и «курочки» звучали у него мечтательно-нежно, словно Сабуров уже сейчас хрустел куриным крылышком.
Володька напряжённо хохотнул в воротник. А Сабуров, погрозив ему толстым пальцем, продолжал:
– Ты у меня в чине будешь – лесничим там или управляющим, это решим. С иностранцами дружбу заведём. Так что, брат, вспомнить придётся, чему в школе учили: гуд бай, хау ду ю ду и прочее языколомательство. Переводчицу к тебе приставлю с длинными ногами. Да, может, ты толстых любишь, чтобы попка в ямочках? Ладно, не скромничай, шучу. А Гаврилыча к хозяйству определим. Как ты, Гаврилыч?
Старик поспешно отдёрнул руку от куска ветчины и закивал.
– Знает порядок! – подмигнул Сабуров и, придвинувшись к Володьке, зашептал спиртово-жарко в его ухо: – Я ведь его на помойке подобрал, когда он в какой-то дряни копался. От похмелья до похмелья жил старик, на пустых бутылках и воровстве. Мелкий мужичишко, ломанный по зонам, но предан мне, как собака. Благода-а-рен…
И вслух забасил покровительственно:
– Не суетись, Гаврилыч! Давай-ка по маленькой!
Он развеселился. Вскоре на луговине стало бестолково шумно. Володька вдруг понял, что Сабуров совершенно простой и милый человек. Как же он этого раньше не видел? Жизнь стала понятной и лёгкой до смешного. Всё образуется. Барская охота? Чушь! Хозяин должен быть везде, а как же?
Сабуров, посадив Володьку рядом с собой, горячо втолковывал ему план обустройства своих угодий, время от времени сгребая со стола наполненные стаканы.
Гаврилыч чего-то рассказывал, захлёбываясь скороговоркой:
–…а он мне и говорит, не твоего ума это, Алексей Гаврилыч! Не твоего ума?! Да я, если хотите знать, не таких обламывал! Я…
В жаркой этой бестолковости было уютно всем. Хороший коньяк грел изнутри, давая иллюзию лёгкости, собственной значимости, силы.
Гаврилыч, слегка пошатываясь, отошёл в кусты и там, испуганно вскрикнув, заплескался в воде.
– Чего ты? – лениво повернулся Сабуров.
– Вода, братцы! Так и подступает! Кругом вода!
– Ладно-ладно, Гаврилыч! Не паникуй! Лодка есть. Да и не пойдёт вода дальше. Все вёсны здесь сухо было.
Они ещё пили, выгоняя первую лёгкую захмелелость тяжёлым озлобленным «перебором», на который так способен русский человек.
Володька потом вспоминал, что Сабуров заставлял Гаврилыча плясать и прыгать через костёр, а он, Володька, смеялся, показывая пальцем на бедного старика. Ещё он помнит чувство ожесточённого превосходства над Гаврилычем. Это стайное чувство, когда люди, объединившись, находят в травле одного беззащитного тёплую сродственность, было тогда в Володьке.
– Пляши, Гаврилыч! Ай-ду-ду-ду-ду!.. – желтозубо скалился Сабуров, ломая в кулаке сухую ветку, а Володька, заражаясь его злобной радостью, хлопал с остервенением в ладоши.
А потом откуда-то из-за кустов на стоянку налетела плотная стайка уток. Они со свистом прошли над водой и круто повернули в сторону дальних стариц. Уток, видимо, подняли на крыло, выбили из тихих заводин.
Сабуров кинулся к мешкам и расчехлил пятизарядную «вертикалку».
Ещё одна стайка кряковных так же быстро и неожиданно появилась над ними. Сабуров выстрелил. С третьего выстрела вдогон одна утка пошла вниз и забилась на воде.
– Гаврилыч! – проревел Сабуров. – В воду, мать!..
– Лодка же есть! – дёрнулся было к «казанке» Володька.
– Не лезь, я хозяин! Гаврилыч, вперёд! Зубами её, слышал?! Зубами, ав-ав!..
Гаврилыч, сбрасывая на бегу телогрейку, кинулся в ледяную воду, охнул и поплыл по-собачьи. Доплыв до утки, он ухватил её зубами за крыло и повернул назад. Сабуров ждал его с полным стаканом огненной иноземной водки с русским названием.
– Уважаю за это, Гаврилыч! Пей, старик! – Сабуров взял утку и протянул стакан.
Гаврилыч, трясясь и размазывая утиную кровь, присосался к водке. Потом, всхлипнув, пошёл к костру.
…Володька проснулся от холода и чувства какого-то страшного омерзения. Что это было?
Луна бледно проглядывала сквозь лёгкую морозистую дымку. У тлеющих углей кострища разметался на лапнике Сабуров, рядом с ним клубком свернулся Гаврилыч. Из-под старой кроличьей шапки виднелось его острое большое ухо.
Володька тяжело сел и чуть не застонал от навалившейся стыдной тоски, невозвратности того, что уже было.
Шустов подошёл к лодке. Она была на плаву. Вода поднялась почти до кострища, плескалась и с другой стороны луговины, далеко отделяя стоянку от высокого коренного сосняка. Луговина стала небольшим островом. Бурное таяние снегов вызвало небывалый по этим местам разлив.
Сжимая кулаки, Володька стоял над Сабуровым и тупо смотрел на его плотный бугристый затылок. «Ударить?.. Слаб в коленях…»
Горько усмехнувшись, он подошёл к столу, налил полный стакан коньяка, залпом выпил, плюнул, сморщившись, и обтёр губы. Потом взял застонавшего Гаврилыча на руки, как ребёнка, и отнёс в лодку.
Мотор плюнул чадным выхлопом и застучал на малых оборотах. Отъезжая, Володька обернулся и увидел, как над костром заклубился белый пар. Вода прибывала.