Все, кто мало-мальски следил последние годы за популярной серией «Жизнь замечательных людей», выпускаемой «Молодой гвардией», в которой новые издания «ЖЗЛ» появляются как из рога изобилия, не мог не обратить внимание на то, как всё больше размывается основной критерий отбора в серию – замечательная личность, и её героями всё чаще становятся даже не широко известные, а просто известные определённому кругу люди. (Не буду, однако, называть имена по этическим соображениям.) Или в эту серию включаются персонажи, которые прежде были непредставимы в ряду действительно замечательных людей.
Но Даниил Хармс (1905–1942), поэт, прозаик и драматург и уже несколько десятилетий признанный классик мировой литературы, безусловно заслуживал вхождения в серию «ЖЗЛ».
И книга о нём в прошлом году вышла: Александр Кобринский. «Даниил Хармс».
Впрочем, после знакомства с ней радость ожидания такой книги быстро улетучивается.
Сама по себе драматическая жизнь Даниила Хармса не требовала какой-то концепции, привнесённой извне. Но биографу точными деталями предстояло выявить этот драматизм, – нет, всё в этом объёмном складе сведений на одном уровне: существенное и несущественное. Даже как будто обсказанное лучше остального короткое выступление Хармса на дискуссии о формализме вовсе не занимало в его жизни такого большого места, какое ему придал автор. Ему отведено в книге около двадцати страниц, из которых восемь посвящены… Заболоцкому.
Но в этом компилятивном потоке теряется не только драматизм судьбы Хармса, но и необычность его фигуры, его человеческая исключительность.
Хармс тонет в ненужных сведениях, сообщаемых о его друзьях и знакомых и о нём самом. Автор книги тащит в неё всё, что знает, всё, что где-то вычитал и услышал. Нить повествования о Хармсе то и дело рвётся, и такое повествование несомненно раздражает читателя. Ему обещана книга о Хармсе, а это нечто в связи и по поводу. А иногда и не очень в связи с Хармсом.
Скажем, сообщив, что Хармс колебался, посылать ли приглашение на вечер «Три левых часа» (это самое знаменитое выступление обэриутов, в январе 1928 года) Николаю Клюеву, автор вдруг на трёх страницах ударяется в изложение того, как жил Клюев, как его вспоминали в разных мемуарах (Игорь Бахтерев, Георгий Иванов, Всеволод Петров, Геннадий Гор). Никакого чувства ритма, – только демонстрация своих знаний. В эти минуты автор начисто забывает о читателе.
Или приведя известные размышления Хармса о смехе, он от них переходит к его псевдонимам, от псевдонимов – к суеверию Хармса, от суеверия – к последнему посещению и смерти хирурга Ивана Ивановича Грекова, от смерти Грекова в феврале – к смерти в апреле обэриута Константина Вагинова и его роману «Бамбочада»… Может, по хронологии смертей это и так. Но какая связь между этими смертями? Да никакой! А за этим следует блистательная фраза: «Тем временем продолжались выступления Хармса перед школьниками». Мысль скачет как блоха. Если называть это мыслью.
Читать этот пятисотстраничный опус тяжкий труд. Никакой логике, кроме более или менее соблюдаемой хронологии, он не подвержен.
Говорить, что книга сплошь компиляция цитат из сочинений Хармса, из его записных книжек и дневников, из воспоминаний о нём, из всевозможных документов, сдобренных не слишком продуманными рассуждениями автора, – значит ещё ничего не сказать. Поэтому чуть подробнее о рассуждениях.
Хармс вместе с друзьями был впервые арестован в 1931 году. И необходимо очень внимательно и не по-школярски читать протоколы его допросов. Но похоже, автор мало отличает позицию Хармса от позиции следователя. Чего сто’ит, к примеру, такая фраза: «Поскольку Хармс был признан главой ,,антисоветской группы литераторов,,, то именно ему и пришлось формулировать свои философские взгляды – так, чтобы это выглядело убедительным основанием для обвинения». Хармс заботился об обвинителях? Как можно так работать с документом, чтобы не понимать его смысл и форму?!
Да, Хармс каждый раз подписывал протоколы допросов, но его биографу предстояло расслышать голос Хармса в заведомо обвинительных формулировках следователя. Автор книги не сумел отличить голос Хармса от следовательского.
Пьеса «Елизавета Бам» (1927) занимает значительное место в творчестве Хармса. Но её содержание имеет мало общего с трактовкой автора книги. Героиню обвиняют в преступлении, которого она не совершала, и преследуют за него, а по мнению автора книги, «не было ничего трагического в сюжете пьесы». Неужели так можно читать Хармса?
Что уж говорить о совершенно поверхностных суждениях, вроде того, что во время обыска 1941 года «если что-то и было утрачено (из рукописей. – В.Г.), то очень мало». Откуда такая уверенность? И что значит мало для Хармса, который писал короткие вещи?
Биографам в серии «ЖЗЛ» – в первую очередь в отношении сообщаемых ими фактов – мы привыкли верить. Но было бы полной наивностью доверять сведениям, приведённым в книге А.Кобринского. Ошибки в ней можно черпать пригоршнями.
После возвращения из ссылки «Хармсу было нужно… снова наладить контакты с Детиздатом. Этим он занимался вплоть до конца 1932 года». Не мог Хармс заниматься налаживанием контактов с Детиздатом, потому что Детиздата в 1932 году ещё не существовало. И ещё чище: «Вот кто входил в основной круг общения Хармса в детском отделе Детиздата в 1927 году…» Но «детский отдел Детиздата» – это просто нелепость. И тем более Детиздат в 1927-м;
«Заполнение его (альманаха ,,Чукоккала,,. – В.Г.) страниц продолжалось аж до 1969 года, и в том же году появилось первое издание альбома (сильно покорёженное по причине цензуры)». Но «Чукоккала» впервые вьшла не в 1969 году, при жизни Чуковского, а десять лет спустя, в 1979-м; «После возвращения из ссылки Хармс посещает литературно-музыкальный салон художницы Алисы Ивановны Порет, ученицы Филонова и Петрова-Водкина». Но у Алисы Ивановны Порет не было никакого «литературно-музыкального салона»; «Важно отметить, что в докладе на дискуссии Хармс отражает…». Хармс на дискуссии не делал какого-то доклада, а просто выступал в прениях; «У Маршака и Хармса есть несколько вещей, написанных совместно». Я думаю, не мне одному хотелось бы узнать, какие, кроме всех известных «Веселых чижей», они сочинили вместе; «На столе у Хармса стояла лампа с абажуром, на котором им собственноручно был нарисован ,,дом для уничтожения детей,,». А за двести с лишним страниц до этого, цитируя одного из друзей Хармса: «вокруг лампы под потолком широкий картонный абажур… нарисован дом со страшной надписью: ,,Здесь убивают детей,,». Так где же – под потолком или на столе?; Какая-то знакомая Ираклия Андроникова, которую в полном согласии с её словами цитирует автор книги, говорила: «Он-то сам помнит, что выступал на писательском собрании против Пастернака! Чтоб его за Нобелевскую премию из Союза писателей исключили!..». Об Андроникове мы знаем многое, но на том позорном собрании он не выступал; «Как нам теперь уже известно… – сообщает автор о погромных статьях 1936 года в ,,Правде,,, – Сталин стал получать справки о настроениях в среде художественной интеллигенции… Высказывания о статьях, авторство которых очевидно принадлежало самым высокопоставленным партийным лидерам, а по некоторым слухам, – даже самому Сталину». «Как нам теперь уже известно», по крайней мере с 2006 года, авторство статей принадлежало не «самым высокопоставленным партийным лидерам» и даже не «самому Сталину», а публицисту «Правды» Давиду Заславскому (открытие Е.Б.Ефимова).
Скучно перечислять все искажения названий, дат, имён, текстов Хармса и так далее. Пожалеем газетную площадь. Ещё только одно сообщение:
«Георгий Марков вспоминал о Туфанове и его влиянии на молодых поэтов так:
,,Встретил я однажды у Хармса его приятеля заумника Туфанова…,,»
Какой Георгий Марков?! Сибиряк? Георгий Мокеевич? Будущий председатель Правления Союза писателей СССР? Сколько десятилетий занимаюсь Хармсом, никогда не слыхал про Георгия Маркова. Это, конечно, была бы сенсационная новость, если бы не оказывалась обыкновенным для этого автора вздором.
А передержкам несть числа. В 1937-м году, безоговорочно объявленном «творческим кризисом» у Хармса, написаны «Голубая тетрадь № 10» («Был один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей…»), «Сундук», «Всестороннее исследование», «Грязная личность», «Пассакалия № 1», «Из дома вышел человек» и другие знаменитые вещи; Автор декларирует, что после вечера «Три левых часа» «нужно было снова искать заработки, и Хармс обращается к детской литературе». Всё было с точностью до наоборот: Хармс обратился к детской литературе, конечно, ещё до того вечера обэриутов, а именно в 1927 году; «Хармс прекрасно помнил, как ещё в 1927 году по требованию цензуры… он был вынужден убрать последнее слово из названия стихотворения ,,Стих Петра-Яшкина-Коммуниста,,». Сохранившаяся корректура свидетельствует, однако, что крамольное слово убрала, без всякого разрешения автора, сама цензура; «Единственный член партии среди обэриутов, Олейников…» Член партии Николай Олейников был близок к обэриутам, но никогда не входил в ОБЭРИУ…; Харджиев «ровным счётом ничего не понял во ,,взрослом,, творчестве Олейникова…» Это Харджиев «ничего не понял»?! А благодаря кому же тогда единственный раз при жизни были опубликованы взрослые стихи Николая Олейникова?.. И так далее и тому подобное.
А стиль! «...записные книжки последнего конца 1920-х…»; Хармс «…включает в свои тексты… аллюзии»; «...не он сам выбирал позу, а поза выбрала его»; «По возвращении из Курска Хармс интенсивно начинает навёрстывать упущенное в общении с женщинами»; «Марина Владимировна... умерла в 2002 году… став своего рода мостом между жизнью и творчеством Хармса и нашим временем»; «Хармс предложил ставить в ресторанах театрализованные акции»; В пьесе «присутствуют яркие монологи и диалоги, пляски, прыжки…»
Количество ошибок и передержек внушает сомнение, что рукопись читали значащиеся в выходных данных книги главный редактор издательства А.В.Петров и редактор В.В.Эрлихман. Или, быть может, теперь так принято редактировать? Не читая?
Особый разговор о цитировании и пересказах моей книги «Марина Дурново.
Мой муж Даниил Хармс» (журнальный вариант – «Новый мир», 1999, № 10, первое отдельное издание – Москва: Б. С. Г. – Пресс, 2000) и большой публикации «Вот какой Хармс!» («Новый мир», 2006, № 2), включающей девять записанных и обработанных мной воспоминаний, из которых первое записано почти полвека назад.
Моя книга написана фрагментами, поскольку устные воспоминания жены Хармса, которую я разыскал в далёкой Венесуэле, не были связными. Автор «ЖЗЛ» почти целиком воспроизвёл ту часть книги, которая относилась непосредственно к Хармсу. Фрагменты книги дословно приведены или – реже – пересказаны на страницах 14, 244, 251, 254, 296–297, 297–298, 298–299, 300, 302, 307, 318, 319–320, 357, 372, 381–382, 383, 385, 386, 404, 414, 446–448, 454–455, 468–470, 471–473, 477, 485–486, 487 и многих других. При этом автор делает вид, что книгу «Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс» писал вовсе не я, Владимир Глоцер, а сама Марина Малич: «Марина Малич… пишет, что…» Больше того, он к сделанному мной примечанию подставляет имя М.Малич: «(Прим. М.Малич)». Как будто комментировала текст сама М.В.Дурново, в девичестве Малич. Не надо быть доктором наук, чтобы, многократно процитировав и пересказав мою книгу, понять, кем она была написана.
В книге издания «ЖЗЛ» теперь полагается давать «Краткую библиографию». Так вот в ней автор так упоминает мою книгу: «Глоцер В., Дурново М. Наш муж Даниил Хармс». Этот демонстративный плевок в сторону автора книги и её героини, без сомнения, точно иллюстрирует низкопробный уровень доктора наук. А уж вдоль и поперёк процитированная и пересказанная моя публикация «Вот какой Хармс!» в «Новом мире» не упоминается вовсе. Хотя упомянуты даже дефектные публикации, на которые стыдно ссылаться. Ну о-очень современный доктор филологических наук, который не может похвастать профессионализмом и умением писать, зато может похвастать своим хамством.
Гений Хармса взывал к бережному отношению к себе. Хармс слишком серьёзный писатель безжалостного советского времени, чтобы писать о нём без понимания тонкостей его жизни и литературной судьбы.
Конечно, невозможно требовать, чтобы биограф в чём-то соответствовал мастерству и щепетильности художника слова, но чтобы настолько не соответствовать!