Сорок дней назад не стало Натальи Дуровой
Москва просто оплывала от зноя раскалённым асфальтом, город задыхался с самого утра.
Наталья Юрьевна пригласила меня в свой Театр зверей. Я пробирался к знаменитому особняку тенистыми переулками с букетом белых лилий. Еле слышный приторный дурман из вольеров и клеток дуровских «артистов» тянулся над проспектом и подсказывал мне дорогу.
Мы, я и мой букет, пришли в себя уже внутри старинного особнячка. Тишина, прохлада и какие-то антикварные сумерки. Дом не дом, музей не музей. Картины, портреты, камин. Она появилась в дверях в своей знаменитой шляпе… Приняла букет лилий и подняла правую руку, унизанную чудными перстнями, и стала похожа на диковинную мадонну в шляпе, не хватало только придворного иконописца. Вся не здесь, передо мной, а там, в соседнем зале. Не обращая внимания на мои слова, лилии, прислушиваясь, с какой-то лёгкой ласковой дрожью в голосе:
– Жора. Слышите, Жора с вами здоровается! Это мой любимец. Жора, Жора, скажи громче, поздоровайся с гостем....
В музее всегда чувствуешь невидимую жёсткую грань реальности: экспонаты и ты сам. Мебель, скульптуры, посуда нереальны именно потому, что ни ты, ни никто другой не может пользоваться вещами под стёклами или за красными лентами, а здесь, у Дуровой, здесь всё было по-другому.
И весь этот антиквариат её комнаты был обычными вещами: столами, диванами, креслами, фигурками, вазами, которыми пользовалась она, которыми пользовались вы, и впервые ощущали реальность вещей из других веков, человеческую, а не музейную реальность.
Мы сели за маленький, круглый столик из светлого дерева в углу комнаты, – она – в высокое кресло, я – на диван с непривычными валиками, обивкой, подлокотниками.
Она тут же достала пачку «Беломорканала». Закурила, и на столе появилась пепельница из цельного тёмного камня.
– Вы курите? Курите, курите....
Я не стал доставать свой «Кент» и спросил с улыбкой:
– Ленинградский?
Она тонко улыбнулась в ответ и удовлетворённо ответила:
– Конечно, ленинградский. Теперь – петербургский, но всё равно....
Мы поняли друг друга сразу. «Беломор» если и существует, то ТОЛЬКО ленинградский. Других не бывает. Где бы ты ни жил, но если понимал толк в папиросах, других никогда не покупал и не курил. И заказывал, и привозили тебе сетками «Беломорканал» из Ленинграда...
Мы курили папиросы без остановки, и пепел сыпался на старинную полировку. Она руками в перстнях аккуратно смахивала его в пепельницу и совсем не спешила говорить. Во всяком случае, обо всей той газетной чепухе, с которой я к ней пришёл. Она говорила о времени, о театре... Об артистах, о животных...
Говорила как будто бессвязно, так, будто ей до смерти надоели обычные вопросы и расспросы, и она рассказывала о том, что ей самой вспоминалось, о чём ей хотелось говорить самой.
Мы курили «Беломор».
За небольшим столиком из светлого дерева. Помню, одна только фраза мягко толкнула под сердце:
«Я ответила им: «Мне нечего и некого бояться. Я – народная артистка. СССР. Народная артистка СССР. Это мой народ, я всегда была с ним, я всё делала для своего народа». И затянулась папиросой. И потрескивали крупицы табака, и пепел отламывался и падал опять на стол.
Так не сумеет произнести никто. Теперь уже никто. «Народная». Такого тембра, твёрдости, гордости и простоты не осталось.
Я сам потянулся собрать пепел, и она лукаво посмотрела на меня:
– Это столик самого Пушкина. Я вам покажу альбомы с его записями. Он писал именно за этим столиком.
Пыталась рассказывать, но закончились папиросы, и она достала новую пачку «Беломорканала».
Звонил телефон, как будто из сказок Корнея Чуковского, – тяжёлый, с металлическими «штучками», причудливой трубкой и диском для набора...
Появилась ещё одна посетительница, почему-то с пакетом черешни, который она попыталась примостить на пушкинский столик, между пепельницей и пачкой ленинградского «Беломорканала».
Дурова и бровью не повела: «Жоре какой гостинец, он любит фрукты. Вот спасибо». И пакет черешни был тут же отправлен в соседнюю залу с попугаями, и остолбеневшая гостья из далёкой Мордовии отправилась наконец в театр.
– А вы давно были в театре? У нас новый номер – МЧС. Вы обязательно должны посмотреть. Обязательно....
Город за антикварными окнами остывал, и вечер понемногу начинал выбивать чечётку на крышах Садового кольца и подмигивать неоновыми ресницами улиц и переулков.
Я прощался с ней и даже не с ней, а с каким-то другим временем, пропахшим детством, московским квасом, студенческим «Беломорканалом» и гастролями Театра зверей Дурова в моём родном Харькове.
– Подождите!.. Подождите...
Она вышла за мной в большой холл:
– Я вам дам с собой папирос, как же вы без «Беломора» пойдёте... Где теперь его возьмёшь, разве в магазинах ещё продают?
Сорок дней назад не стало её…
Я увидел в новостных лентах дежурные строки, но как будто забыл что-то и никак не мог вспомнить. Я пытался вспомнить её голос, тембр голоса и те фразы: «Мне нечего и некого бояться. Я – народная артистка. СССР. Народная артистка СССР. Это мой народ, я всегда была с ним, я всё делала для своего народа». Так теперь не сумеет сказать никто. Таких голосов уже нет. Твёрдых, сильных, грудных, гордых. Разве что в антикварных мирах…
Я всё вспомнил. Перед табачным киоском, когда пытался глазами отыскать забытый «Беломорканал». Продавщица в киоске удивилась и переспросила:
– Вам «Беломорканал»?
– Да. «Беломорканал». Ленинградский, то есть петербургский?
– Не знаю. Смотрите сами, – обиделась девчонка в киоске...
Я закурил сразу. Легко потрескивали табачные листья, и неуклюжий дымок цеплялся за рукав, и пепел отламывался и падал на серый асфальт... И вечер, как и в тот день, начал выбивать лёгкую чечётку на крышах Арбата и грустно щуриться неоновыми ресницами.
Нам всем нужна хорошая затяжка именно советского «Беломорканала» над пушкинским столиком. Рядом с Натальей Юрьевной Дуровой. Народной артисткой СССР.
Может быть, тогда мы наконец опомнимся.
