Шахриза Богатырёва
Поэт, прозаик, переводчик. Родилась в 1969 году в ауле Учкулан Карачаево-Черкесии. Член Союза писателей и Союза журналистов России. Окончила Карачаево-Черкесский государственный педагогический институт и Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького. Карачаевка по национальности, пишет на русском языке.
Автор пяти книг поэзии и прозы, в том числе и сборника авторизованных переводов на русский язык с карачаевского, испанского и шведского. Имеет более ста публикаций в областных, краевых, республиканских и федеральных газетах, альманахах и журналах.
Работала на ТВ «Архыз 24», автор передач «Стих и Я» и «На службе муз». В настоящее время работает в республиканской газете КЧР «День республики».
Алан собрался ехать в Германию в гости к другу.
– Может, и останусь там насовсем, – небрежно говорил он. – Немецкий я знаю, можно сказать, получше самих немцев. У меня произношение – чисто берлинское.
– И что ты там будешь делать с этим произношением?
– А хоть что! – заносчиво отвечал он. – Я лучший зоотехник района! Зоотехники моего уровня везде нарасхват – у меня уровень международный.
– Там, говорят, зоотехники только свиней разводят, – ехидно напоминали Алану. – Будешь вместе с ними породу немецких хряков улучшать.
Тот был невозмутим и безмятежен:
– Завидуете, шайтаны. Да я – не то, что в Германии – на льдине жизнь себе устрою. Мне бы только до Генки добраться.
Генка, Ганс Цнеп, друг Алана из Казахстана, был из репрессированных ещё до войны поволжских немцев. Дружили они с первого класса, вместе бегали на танцы («я «Подгорную» лучше всех плясал», – хвастал потом Алан), плечом к плечу шли на уличные драки, вместе работали на тракторе. Алан в семье Генки выучился немецкому, а Генка по-карачаевски говорил и особенно ругался весьма искусно.
Потом карачаевцы после депортации вернулись на Кавказ, а семья Генки – в Германию, но уже после перестройки, когда рухнула Берлинская стена. Но дружба их не прерывалась – писали и созванивались часто. Правда, чаще звонил Генка – из Германии это дешевле, и всегда настойчиво приглашал Алана в гости. Отнекивался сначала Алан, а потом решился:
– А что, поеду! Делай вызов!
Вернулся он из Германии на удивление быстро – через неделю, осунувшийся, с потухшими глазами и обвисшими усами. Долго крепился, когда к нему лезли с вопросами, потом не выдержал:
– А пропади она пропадом, эта Германия!
Сердобольный народ не стал напоминать Алану о его бахвальстве перед отъездом – видели, как изменился человек, значит, было отчего. А проныра Асхат, двоюродный брат, поступил хитрее – пригласил Алана в ресторан, якобы отметить счастливое возвращение на родину, и там, после пышноцветистых тостов и проникновенных здравиц Алан прослезился и раскололся:
– Да здравствует Россия! – прочувствованно сказал он и икнул. – Не нужен нам берег немецкий! Мы мирные люди, но наш бронепоезд всегда на запасном пути! Наш народ – лучший в мире. У нас это в крови, понимаешь ли. Да нас хоть на дрейфующую льдину брось – мы останемся настоящими людьми.
Очевидно, льдина для Алана была самым жёстким критерием, по которому человечество проходило естественный отбор на порядочность и выносливость.
Толстый Асхат погасил улыбку и осторожно сказал в стакан:
– А у немцев, говорят, в крови честность…
– Э-э, при чём здесь честность, когда живут они впроголодь! Освенцим у них в крови!
Обиженно шмыгая кривым носом и размахивая руками так, что пролил нарзан на скатерть, Алан рассказал печальную историю своих злоключений в Германии.
То есть вначале всё было прекрасно – принял Генка его радостно, приезд отмечали вот так же вот в ресторане, и плевать, что Генка командует там какой-то фирмой – Алан тоже не пешка, сколько лет побеждает на районных состязаниях стригалей.
Пели, конечно, – сначала потихоньку советские песни. А потом как грянули после шнапса «Орайда-райда!», гулко забили в ладоши – да как Алан вскочил с ножом в зубах и пошёл по кругу, вскинув руки, как заломил лихой истемей1, что немцы со свистом, топаньем и одобрительными криками «О, кавкасион!» окружили его, зааплодировали, залили внутрь бочку пива – еле до дому дошёл.
Два дня после этого Алан ходил по Хаммельну с чувством собственной значимости. Нравился себе – колоритный, осанистый, с упругой походкой – настоящий алан. Даже прошёлся в процессии в память о хаммельнском крысолове, который спас город от крыс – говорят, своей волшебной дудочкой заманил их в реку и утопил. Сам, правда, тоже погиб.
Что можно сказать – город старинный, слов нет – чистота, каждый клочок земли цветами обсажен, транспорт ходит как часы, народ вежливый. Женщины у них, правда, мужиковатые, некрасивые – больше похожи на солдат в юбках. Одну только симпатичную встретил в музее – и та оказалась из России.
Ещё ему понравились маленькие магазинчики – чего там только нет. Он купил внучке куклу в пышном платье и шляпке, а внуку – огромный перочинный нож с множеством лезвий: мужчина всё-таки растёт. Перепробовал знаменитое немецкое пиво (наше «Карачаевское» лучше) и отложил до отъезда остальные покупки-подарки.
Всё бы ничего, да больно голодно жили в доме Генки. Утром – чашечка кофе, на тарелочке – тонкая галета, рядом – махонький кусочек масла и какое-то варенье в коробочке размером с напёрсток. Обедают в городе, в выходной день – суп, в котором плавает половинка картошки, на второе – кусочек курицы с зелёными листьями на гарнир. И ни ломтика хлеба. Тьфу, глаза бы не глядели – а вроде неплохо Генка живёт, две иномарки имеет, везде техника. Чашку рукой не сполоснут – специальная машинка моет. Чего ж так экономить на еде?
День крепился Алан, другой, питался в кафе, зорко следя, чтоб не подсунули свинину, а в один прекрасный вечер, когда ему подали на ужин сухарики и сок, не выдержал – достал купленную заранее провизию.
– Вы извините, – сказал он подчёркнуто на немецком со своим отменным берлинским произношением – чтобы уязвить их. – Но я поем по-карачаевски. Дайте мне самую глубокую миску.
– У нас только полоскательница для рюмок, – растерялась хозяйка.
– Давай полоскательницу!
В эту полоскательницу он вылил содержимое семи пакетиков с ихней сметаной – в подмётки нашему карачаевскому айрану не годится, – и накрошил пяток булочек. И впервые после приезда в Германию поел как следует.
Ладно, лёг спать. Только задремал – как «пуфф» – с лёгким вдохом отворяется дверь, в проёме голова Генки. Постоял, посмотрел, послушал – вышел. Через пять минут опять – «пуфф» – Генкина жена, Марта. И так всю ночь – то он, то она.
Алан, все знают, не робкого десятка, все помнят, как он прошлой зимой на перевале Ипчыкъ пристрелил четырёх волков в кромешном тумане. Но тут стало не по себе. Мало ли – может, уже офашистился его друг. Живым не сдамся, сказал себе тогда Алан, доставая нож и пробуя на палец острие; не убью – так покалечу. Так и пролежал он всю ночь с закрытыми глазами, сжимая свой перочинный нож.
Встал спозаранку и стал собираться: вон из этого логова! Вышел в столовую – главное, виду не подать, а навстречу Генка с женой:
– Как спалось?
– Да как, – хмуро сказал им Алан, – если вы всю ночь спать не давали.
Марта охнула, а Генка извиняющимся голосом говорит:
– Мы испугались, что ты после такой тяжёлой еды задохнёшься.
Тьфу ты! Миска айрана с куском хлеба – тяжёлая еда! Быстро же Германия выбила из Генки память о казахстанских застольях – когда разом собирались «джети джыйын» – «семь общин», какие столы накрывали, как пели-плясали. Вот что чужбина с человеком сделала. Минуты он в этой стране не останется!
– Будешь в Казахстане – поклонись степи, – дрогнувшим голосом сказал Генка в аэропорту, провожая его, и вдруг стал таким жалким и прибитым – этот вальяжный уверенный герр Ханс Цнеп, что сердце зашлось у Алана.
– Генка, не дури, поехали домой, – сказал он другу, но понял, что зря. – Ладно, испытай и чужбину. А будет плохо тебе, Генка, – вернёшься на родину.
Крепко обнял его как брата и отдал ему тот нож – для самообороны. В чужой стране оставался друг – одинокий. А в самолёт с ножом всё равно не пустили бы – холодное оружие. Летел – и всё видел несказанную тоску в голубых Генкиных глазах и Генкины подрагивающие пальцы. Чувствовал себя предателем.
– Я тоже мог бы остаться в Германии, – кричал Алан на ухо проныре Асхату, – а зачем? Живи там, где родился, а не где накормился!
– Это да, – сочувственно кивал Асхат и мял папиросу толстыми пальцами. – Ты там накормился! Чем теперь думаешь заняться?
Алан царственно подбоченился:
– Как – чем? На кош поднимусь. Небось, волки без меня расхозяйничались, – и тут же с досадой постучал себя по лбу: – Эх, и дурак я! Хотел из Германии двустволку привезти. Хоть обратно езжай!
1 Истемей – зажигательный сольный мужской танец.