Георгий Гачев. Миры Европы. Взгляд из России. Англия, интеллектуальное путешествие. – М.: Воскресенье, 2007. – 688 с.
Недавно трагически ушедший от нас Георгий Гачев (1929–2008), своеобразнейший мыслитель и писатель – один из самых ярких в не слишком-то блещущей талантами современности. Когда-нибудь будут вновь и вновь печатать собрание его сочинений. Но пока у него явные трудности с изданием даже главного труда жизни – многотомного опуса под общим (типовым) названием «Национальные образы мира». Каждый из семнадцати в разные годы (многие давно!) подготовленных томов выходит с большими интервалами во времени и, как правило, в разных издательствах. Прежняя власть побаивалась умственного своеволия автора, нынешняя, возлюбившая коммерцию, – его малой «продажности».
Замысел своего грандиозного проекта сам Гачев поясняет так:
«Задача – понять каждый национальный мир как космоисторическую личность, персонаж незаменимый в человечестве. Подобно тому, как человек есть троичное единство: тело, душа, дух, так и каждая национальная целостность рассматривается как своеобразный Космо-Психо-Логос, т.е. единство местной природы, характера народа и его ментальности».
На сей раз своё интеллектуальное путешествие Гачев совершает в Англию. Не так давно у нас вышел толстенный том «Русские писатели и путешественники об Англии», объединяющий очерки XVII–XX веков. И всё-таки можно сказать, что по-настоящему у Гачева не было предшественников. Ибо тамошний, прежний предмет – «Островитяне» (название книги Евгения Замятина) в их свычаях и обычаях, в тех проявлениях, что прежде всего бросаются в глаза иноземцу. По сути дела, там – импрессионы, впечатления, более или менее складно изложенные, без попытки проникнуть вглубь, туда, где завязываются национальные особенности и бытовой, и духовной культуры народа. А Гачева именно эти глубины интересуют прежде всего. И свои доказательства и аргументы он черпает из обширного числа внешних запечатлений, так или иначе проявленных в наиболее характерных именно для этого народа достижениях.
Особое своеобразие книгам Гачева придаёт то обстоятельство, что они написаны в форме дневника. Необходимость именно такого построения он (может быть, лукаво?) обосновывает стремлением к «чистоте эксперимента»: мол, нужно показать, в каком состоянии находился прибор в тот момент, когда сей эксперимент – интеллектуальный опыт – осуществлялся. Некоторых читателей такая не идущая впрямую к делу отсебятина раздражает, так что иные критики не скупятся по этому поводу на насмешки. Но ведь проза Гачева – это не сухая вязь отвлечённого философствования, это, по его собственному определению, «жизнемысли», то есть своего рода синтез анализа и художества. И организован он, этот синтез, по принципу саморазворачивающейся симфонии, а в симфонии, как известно, невозможно одно сплошное крещендо, а должны быть представлены, по возможности, все тональности в их сменяющемся разнообразии. Нужно ведь читателю, вникающему в заоблачные умствования, где-то и присесть, отдохнуть; вот автор и подставляет ему скамеечку из своих дневниковых зарисовок иной раз даже интимного свойства. Главное, что слог его при этом нигде не теряет своего художественного накала, остаётся в пределах самой притязательной литературности со всеми приметами незаёмного индивидуального стиля.
Сам Гачев называет свой метод «экзистенциальной культурологией». Но в широком генетическом смысле это, в сущности, стародавний неоплатонизм, то есть попытка судить о скрытых «эйдосах», идеях по внешним их проблескам, какими их запечатлевает материя. В начале XX века немало мыслителей подобного рода явила миру, в частности, Германия, что и не удивительно, если вспомнить о том, как её захватила в это время вся проблематика национального. Штейнер, Шпенглер, Клагес, Касснер, Зиммель, вся школа Стефана Георге… Вот уж где приняли бы Гачева с распростёртыми объятьями. Тем более что он, никому из этих прославленных немцев не уступая по уровню мысли, явно превосходит их всех по яркости письма. Однако тут уж не его одного только «вина», но всего русского языка в целом: суверенно владеющий им автор всегда останется в выигрыше в споре с любым чужеземцем.
Тот же Рудольф Штейнер дал такую характеристику англичанам (её любят цитировать прочие умные немцы): мол, предшествующую всякому делу рефлексию англичанин предоставил континентальным европейским народам, а сам сразу же переходит к выводам и результатам, то есть к делу. Англичанин – практик в первую голову, утверждает и Гачев. И этот практицизм он фиксирует в главных национальных типах, каковы у него: «самосделанный человек» Робинзон, джентльмен, моряк, колонизатор, спортсмен. Опыт и эксперимент противостоит в этом типе «умозрениям и абстрактным теориям континентальных мыслителей». Для подтверждения своих тезисов автор особенно часто привлекает такие фигуры выдающихся англичан, как Ньютон, Дарвин, Шекспир. Величайший за всю историю драматург («Жизнь – борьба!») встречается на страницах книги повсеместно. В этом Гачев словно бы следует максиме знаменитого английского остроумца Томаса Карлейля: «Без индийских колоний мы ещё могли бы обойтись, а вот без Шекспира – никак!»
Разумеется, неоплатоническое («физиогномическое», как его иногда называют) толкование – штука художественная, то есть во многом субъективная. Поэтому, естественно, у Гачева с великими немцами встречаются не только совпадения, но и расхождения. Вот хоть такой пример. Одну главу своей книги Гачев (как всегда живописно) называет: «Почему Мировое Древо не годится как модель для Англии». А известнейший ученик Штейнера Герберт Хан как раз одиноко стоящее дерево (пожалуй, и впрямь самая поразительная деталь типичного английского ландшафта) считал символом Англии. Кстати, Хан в середине 60-х годов (как раз тогда, когда Гачев начинал свои «интеллектуальные путешествия» – за невозможностью в то время вояжей других, физических) выпустил три тома своей «Антропософской психологии народов», в которой дал ментальные портреты двенадцати европейских стран (включая Англию и Россию).
Пока не время отвлекаться на детальные сравнения подобных трудов. Однако интересной задачей какого-нибудь будущего исследователя уж непременно станет сопоставление «экзистенциальной культурологии» Гачева с «антропософской этнографией» Хана и другими европейскими опытами осмысления той же темы – «необщего выражения лица» отдельных народов. Ведь актуальность этой темы в век глобализма лишь нарастает.