сыграли «Бесприданницу» в новом доме «Мастерской Петра Фоменко»
«Бесприданницу» ждали. Как ждали и её богатого «приданого» – в виде очередного чуда современной столичной архитектуры, начало сценической жизни которого должно было быть ознаменовано выпуском этого спектакля. Одним словом, градус общественных ожиданий был чрезвычайно высок. Что неудивительно – в предвкушении «знаковой» премьеры с новосельем одного из любимейших, причём заслуженно, москвичами театра.
О новом здании «Мастерской» писали много и в превосходных степенях, вполне, впрочем, заслуженных. Во всю эту бочку мёда я могу влить только одну ложку дёгтя: расстояние между рядами в зрительном зале слишком уж – исходя из современных представлений о комфорте – мало,. Пройти мимо соседей, которые уже заняли свои места, ни дать ни взять – что верблюду сквозь игольное ушко. Но добравшись до заветного кресла и устроившись в нём поудобнее, вы минут через десять понимаете, что поудобнее не получается. Ноги свои девать вам решительно некуда. А в «Бесприданнице» первое действие идёт два часа…
Но бог с ними, с ногами. Ради высокого искусства можно и потерпеть. И даже забыть о страданиях собственных, полностью погрузившись в сопереживание страданиям действующих лиц. Увы, в этой «Бесприданнице» страдают не действующие лица, а исполнители. Такое впечатление, что всем им, за некоторыми исключениями, невыносимо скучно и вышли они на сцену только потому, что не могли не выйти. На том спектакле, на котором довелось побывать мне, под конец скучно, кажется, стало даже занавесу. Несколько раз в течение спектакля он застревал, но всё же открывался, а на финальной сцене категорически прямо-таки символическим образом отказался выполнять свои функциональные обязанности, и видеть происходящее на сцене зрители могли только благодаря титаническим усилиям монтировщиков, удерживавших эту махину, по-видимому, вручную.
А на сцене тем временем известные всем со школьной скамьи персонажи произносили написанный Островским текст так, словно он к ним не имеет никакого отношения.
Трудно поверить, что такая Лариса может разжечь в мужских сердцах пламя всепоглощающей страсти. Да и сама она на подобную страсть вряд ли способна. Такое впечатление, что Полина Агуреева просто выдала за Ларису своего маньяка-убийцу (из сыгранного в прошлом сезоне в театре «Практика» др-р-р-раматического монолога «Июль»), переодев его для приличия в изящные дамские туалеты XIX века. Где уж тут «вечную женственность» отыскивать! Ведь даже поёт она не какое-нибудь там «Нет, не любил он», а «Бродягу», романс, который меньше всего похож на плач по утраченной любви. Вопрошают этого самого бродягу, откуда он такой взялся, а он в ответ: «Ой, да я не помню! Ай, да я не знаю!» Подозрительно. И поёт-то как… Глухо, плоско, поперёк мелодии. Тоска смертная… Полноте, да Лариса ли это?!
А ведь сцена эта, по идее, должна быть детонатором всех дальнейших событий. Каждый из присутствующих мужчин должен окончательно осознать, что без этой женщины нет ему счастья в жизни, и принять соответствующие меры к достижению этого самого счастья. Не происходит. Видимые признаки желания бросить всё состояние, самую жизнь свою к ногам обладательницы этого голоса не наблюдаются. Даже у Паратова (Илья Любимов).
Вообще поверить в то, что этот Сергей Сергеич хоть сколько-нибудь любит Ларису, абсолютно невозможно. Как и в то, что за таким мужчиной можно убежать сломя голову, отлично сознавая при этом, что шансов оказаться с ним перед аналоем неизмеримо меньше, чем без него – в Волге. Нет, не дикое отчаяние любви, которой уж не быть, заставляет его звать за собой Ларису, а банальная жажда сатисфакции: раз уж я не могу себе позволить владеть ею, так пусть уж она никому не достанется. Холодны глаза героя-любовника. Не мига счастья алчет он в преддверии неминуемой «продажи» себя ненаглядного миллионной невесте, а срыва Ларисиной «сделки», пусть и гораздо менее выгодной, чем его собственная.
А что же Лариса? Предположим, Агуреева стремится сломать традицию и представить её не хрупким цветком, загубленным чьей-то безжалостной волей, а страстной натурой, самостоятельно выбирающей свой путь в бездну. Однако на fame fatale она явно не тянет. Зато Наталье Курдюбовой, играющей маменьку, Хариту Игнатьевну, фатальности на двоих хватит, да ещё и останется. Во всяком случае, ведёт она себя так, словно не дочку замуж пристроить хочет, а прикидывает, кого из имеющихся в распоряжении купцов сделать своим паладином.
Сами же господа купцы просто скучают весь спектакль: с первой же сцены в трактире, когда они без всякого энтузиазма обсуждают первую красавицу города, вынужденную по бедности идти замуж за первого встречного, и до знаменитой «орлянки». Нет страсти ни в голосах, ни в жестах. Не бросает в дрожь Кнурова (Алексей Колубков) при мысли о том, что соперник его гораздо моложе, не страдает Вожеватов (Андрей Щенников), вынужденный блюсти верность слову купеческому.
Зато неуклюжий и наивный Карандышев (Евгений Цыганов) оказался способен и на подлинную страсть и на искреннюю ненависть. И на элементарное чувство справедливости. Почему весь город с ума сходит, узнав о приезде вконец промотавшегося купчика: «Такой барин приехал!» Какой – такой?! И будь на месте Ларисы девушка более трезвомыслящая… Впрочем, это была бы уже совсем другая история.
Но самыми живыми и яркими оказались персонажи, коим быть таковыми вроде бы и не обязательно. Трактирный слуга Иван (Томас Моцкус) знает всё на свете: как кого встречать, кому чего подавать. Вот кому жить на белом свете уж никак не скучно. А с каким упоением тётушка Карандышева (Галина Кашковская) полирует фамильное серебро, напевая голосом, приятным во всех отношениях, романс «Дремлют плакучие ивы». Как искренне хлопочет, радея о счастии любимого племянника. Ей тоже скучать некогда. Вот этим двоим – веришь, и веришь безусловно. Остальным же, увы… И поневоле задаёшься вопросом – почему?
Почему мосты и лестницы над бездной, так легко и органично существующие в пространстве художника Владимира Максимова, населены не живыми людьми, а лишь бледными их тенями? Почему в действе, превысившем заявленные в программке три часа, лишь с большим напряжением можно разглядеть и Фоменко, и Островского?
Вероятно, у каждого, видевшего «Бесприданницу», будет своя версия ответа. У меня к концу спектакля их набралось целых три.
Версия первая, «режиссёрская». Петр Наумович совершенно сознательно решил сломать сложившееся у зрителей и критиков представление о том, как и про что он может ставить Островского. Ну не захотел мастер пленять и завораживать публику своим спектаклем! Вот и не увидели мы в нём ни искромётности, ни блеска, ни лёгкости. Может, что-то совсем иное, непривычное надеялся он высечь из наших душ…
Версия вторая, «актёрская». Младшее поколение фоменок не справилось с задачами, которые поставил перед ними мастер. Не хватило опыта. Или интуиции. Или ещё чего-то, что и словами-то выразить трудно. Фоменки «первого призыва», безусловно, оказались бы более чуткими. Но Пётр Наумович изначально намеревался ставить «Бесприданницу» с младшими…
И, наконец, версия третья, «архитектурная». Хотя, возможно, правильнее её было бы назвать психологической. У любой медали две стороны: новый, такой долгожданный, дом сыграл с мастером и его учениками злую шутку. Старый, при всех его недостатках, причём весьма многочисленных, обладал главным — уникальной энергетикой, если хотите — намоленностью. А в новом ей пока взяться неоткуда. Те, кто хоть раз в жизни вселялся в новый дом, прекрасно понимают, о чём речь. Новоселье новосельем, по-человечески понятно, что такое событие хочется отметить премьерой. Но новое пространство надо сделать своим — обжить, согреть. А здесь пока жить холодно.
Полина Агуреева (Лариса) и Евгений Цыганов (Карандышев)