Для того чтобы вспомнить настоящего писателя, совсем не обязательно ждать юбилея. 1 июня родился выдающийся русский прозаик Борис Андреевич Можаев. Наш сегодняшний разговор – с известным критиком и литературоведом Андреем Михайловичем Турковым, хорошо знавшим Можаева и неоднократно писавшим о его творчестве.
– Вы много раз говорили, что Можаев – это явление в русской литературе. А в чём это выражалось?
– Это был действительно крупный писатель. Великолепный знаток не только деревни и сельского хозяйства, но и русского национального характера. В нём всё это совмещалось. Его очерки, повести и романы именно потому с таким трудом и проходили в печать, что в них была история нашей многострадальной страны. История одного из самых драматичных её периодов. Он делал великое дело, это можно даже назвать писательским подвигом. Через всю свою жизнь он пронёс тему о том, что земле нужен Хозяин. И это было довольно трудной и небезопасной миссией, потому что официальная пропаганда приучала к тому, что земле хозяин не нужен и чем скорее частнособственническая психология исчезнет, тем лучше. Подобная идеология пагубно сказалась на укладе жизни нашего крестьянства, и Борис Андреевич воевал с этим непрерывно. Я уж не говорю о том, что он был замечательным другом, человеком, на которого всегда можно опереться. Мало кто знает, но он очень много сделал в своё время для А.И. Солженицына. К примеру, Солженицына занимала история Антоновского восстания на Тамбовщине, и Можаев организовывал для него поездки, хлопотал, договаривался с архивами.
– Когда разговор заходит о крупных прозаиках-«деревенщиках», то обычно называют Распутина, Белова, Астафьева, Солоухина. А Можаев как-то выпадает из этого ряда. Почему?
– Мне это довольно трудно объяснить. Лично я считаю, что он как раз один из лучших наших «деревенщиков». Причём он был в своём роде уникумом. «Деревенщиком»-оперативником. Многие писатели этого жанра творили, используя уже накопленный с детства капитал, и их знания о деревне со временем не очень-то пополнялись. Я понимаю, что говорю сейчас спорную вещь, это надо долго доказывать. Но тем не менее… А Можаев всё время находился на самом стрежне событий, бурно реагировал на какие-то решения в нашей сельскохозяйственной политике. И тут, пожалуй, ему нет равных. Кроме того, он активно занимался журналистикой, являлся редактором журнала. Это была яркая и, я думаю, недооценённая страница его жизни. Мне представляется, что не только в литературе, но и в истории русской деревни он со временем займёт достойное место.
– Но у него же и знаковые произведения были, не устаревшие по сей день.
– Но как тяжело ему было их «пробивать», кто бы знал! Повесть «Живой» имела очень трудную судьбу, начиная с журнальной публикации. В «Новом мире» она прошла с большим трудом. В дневниках Твардовского есть запись, где он с удовлетворением отмечает ту публикацию Можаева, так и пишет: «Радость!» А такие слова Твардовского значат немало. Потом уже была постановка повести в Театре на Таганке. Это совершенно драматическая история, достойная отдельной книги. Спектакль лет двадцать был вообще запрещён, и его премьера состоялась только в конце 80-х, в разгар перестройки. Если когда напишут историю русского театра, то мимо этого эпизода уж точно не пройдут. Мне довелось быть на одном из предварительных просмотров спектакля в 60-е годы, и на обсуждении разыгралась просто буря. С одной стороны, там присутствовали официальные лица, с другой – крестьяне, председатели колхозов, сельская интеллигенция. Кто-то из колхозников произнёс сакраментальную фразу: «Это было, но этого не было». Потому что все помнили, о чём речь, но боялись сказать. А Можаев не побоялся. Герой повести, а затем и пьесы – это своего рода Василий Тёркин, только в новых обстоятельствах. Вот он вернулся с войны, вот он попал в круговерть сельской жизни, старается сохранить свою семью, прокормить её, но сталкивается с чудовищным бюрократизмом и насилием над крестьянством. И отбивается от этого с юмором. Строптивец, который стоит на своём, не ломается. И Можаев постоянно настаивал на том, что без таких строптивцев, людей, плывущих против течения, нет настоящей жизни. Он и сам был строптивцем. И если бы он не написал больше ничего, кроме «Живого», то уже этим произведением обеспечил бы себе место в русской литературе. Но он ведь сколько другого написал – один только роман «Мужики и бабы» чего стоит!
– На ваш взгляд, ощущается ли влияние Можаева в современной прозе, в той, которую условно можно назвать деревенской? Ну вот возьмём нашумевшую книгу Романа Сенчина «Ёлтышевы».
– Тут я не возьмусь судить, поскольку по своим годам и прочим обстоятельствам немного отстал от современной литературы. Я с уважением отношусь к творчеству Сенчина в целом, но проводить какие-то параллели не рискну. Мне кажется, что влияние Можаева на современных прозаиков, конечно, есть. Но назвать автора, который непосредственно шёл бы по можаевской стезе, продолжал его дело, не могу.
– «Деревенщиков» сейчас замалчивают и всячески низводят. Мол, они уже неактуальны…
– Можаева это, конечно, тоже коснулось. К сожалению, наша литература в последние десятилетия утеряла свою главную демографическую составляющую. Всё как-то смешалось и расплылось. Слишком много обо всех было сказано. И он мог просто показаться кому-то «перевёрнутой страницей». А ведь какие типы русского крестьянства он в своих произведениях вывел! Когда-то Николай Лесков с горечью написал, что мужикам эпитафий не пишут. Ну вот Можаев был таким автором, который писал эти эпитафии… Уже поэтому он стоит особняком.
Беседу вёл