Станислав ГОВОРУХИН
Мужество
Что такое мужество?
Это когда человек не позволяет страху смерти руководить своими поступками.
Мужество – привилегия не только мужчин. Женщины, даже самые женственные из них, часто бывают мужественнее представителей противоположного пола.
Настоящий мужчина – это не бицепсы, не высокий рост и отсутствие живота. Для таких сегодня нашли точное и немного презрительное определение – мачо.
Настоящий мужчина – это человек, способный отстоять собственное достоинство, защитить себя, женщину, ребёнка, Родину, наконец.
Таким был герой моего фильма «Ворошиловский стрелок». Его превосходно сыграл Михаил Ульянов. После выхода фильма на экраны мне многие говорили: «И я бы так поступил».
Я бы и сам так поступил, только не уверен – хватило бы у меня мужества.
Чтобы совершить такое, нужно одно немаловажное достоинство – иметь достаточно мужества.
Положительные герои кинофильмов в смертельно опасных ситуациях находят в себе мужество пошутить, поддержать хорошей шуткой парализованных страхом товарищей. Но это в кино. В жизни такое бывает редко. Но бывает.
В конце 80-х годов в Цемесской бухте у Новороссийска утонул пароход «Адмирал Нахимов». Мы жили тогда в Одессе рядом с Пароходством. Ко мне иногда заходили люди, спасшиеся во время этой ужасной катастрофы.
Запомнился рассказ одной барменши. Звали её Наташа. Спасательный жилет она отдала подружке, которая не умела плавать. Кстати, она погибла. Наташа и сама не умела плавать, поэтому даже не пыталась прыгнуть в воду; так, держась за поручни, и ушла вместе с пароходом в морскую пучину. Но тут образовался какой-то воздушный пузырь, который и вытолкнул её на поверхность. Прямо к плоту.
Как по-разному, рассказывала она, вели себя люди на плоту. Ночь, кромешная мгла, куда плыть – неизвестно. Огни Новороссийска милях в пятнадцати. (Потом выяснилось, что берег был рядом, в двух-трёх кабельтовых, но – ни огонька.) Кто-то плачет, кто-то молится, кто-то без сознания. Словом, картина французского художника Жерико «Плот медузы».
Старший пассажирский помощник (потом его отлучили навсегда от моря) вынул мокрый бумажник и считает деньги; подплывающим к плоту людям кричит:
– Нельзя, нельзя! Плот переполнен...
Словом, ужас!
«Вдруг вижу, – рассказывает Наташа, – плывёт к плоту парень из оркестра. И подплывая кричит:
– Вам музыканты не нужны?!»
Вот это мужество.
Институт
анекдота
Жанр анекдота расцвёл в брежневскую эпоху. Но были они и при Ленине, и при Сталине, и при Хрущёве. Даже при Николае Втором.
«Царь-батюшка! Как же! Эдакого бы батюшку да к эдакой бы матушке! Вот тогда бы перекрестились».
При жизни Ленина ходил такой анекдот:
«В Ленине нет ничего положительного, кроме... реакции Вассермана».
В сталинской России анекдотов было мало. Во-первых, боялись. За анекдот вполне можно было схлопотать «десятку», а если попадётся «добрый» следователь, то и расстрел с конфискацией. Во-вторых, ничего о вожде не знали. Знали только, что он скромный и любит свой народ; молились на него. Все анекдоты, которые я помню из своей сознательной юности, начинались так: «Однажды Сталин, Черчилль и Рузвельт...» Сталин всегда оказывался умнее и хитрее своих собеседников.
Масса анекдотов о Хрущёве была связана с темой кукурузы. Хрущёв был «повёрнут» на кукурузе. Пытался насадить её от южных районов до самых северных. Между прочим, мэр Москвы Лужков, человек, уверяю вас, весьма сведущий в вопросах сельского хозяйства, уверял меня, что Никита Сергеевич не так уж был не прав. Сам Лужков выращивает кукурузу в два метра ростом с полноценными початками. У нас, в Подмосковье.
Во времена Брежнева, Андропова, Черненко, Горбачёва жанр анекдота расцвёл до небывалой художественной высоты. Мы ещё вспомним кой-какие шедевры устного творчества той поры, они точнее, чем любое объяснение, покажут, какова была ситуация в стране, каковы были настроения граждан. Умное правительство создало бы институт анекдота. Вот это и был бы настоящий научно-исследовательский институт изучения общественного мнения. Стало бы ясно, что происходит, куда идём, куда придём.
Помню, Горбачёв только-только объявил перестройку, а уже появился анекдот:
– Что будет после перестройки?
– Перестрелка!
Как в воду глядели.
Великая
криминальная революция
Через год после августовской «революции» стало понятно (для тех, конечно, кто болеет душой за свою родину), что никакие это не реформы, а только воровство, воровство и воровство. И разрушение всего и вся. А если уж революция – то криминальная. Поскольку дело происходит в великой стране, то я её так и назвал – великая криминальная революция.
Решил снять фильм. Сценария, конечно, нет. Только название. Ну что ж, будем снимать, что увидим. Проедемся по всей матушке-России, от западных её границ до восточных.
Начали с Пскова. Только устроился в гостинице – корреспондент:
– А что вы тут будете снимать?
– Ещё не знаю.
– У нас тут, кроме воровства, ничего нет.
Самое тяжёлое впечатление за время этого длинного путешествия с кинокамерой оставил Забайкальск.
Весь город занимается тем, что грабит железнодорожные составы, идущие из китайской Маньчжурии. Лихим промыслом занимаются все: мужчины, женщины, дети. Грязь, пьянь, трупы на улицах.
А на другой стороне границы, в километре-двух, строится прекрасный китайский город. Небоскрёбы из стекла и железа. Железо, древесина, кирпичи, проволока, гвозди – всё наше, всё украденное.
Туда, в Китай, непрерывным потоком идут грузовики, наполненные этим добром.
Появился у меня в Забайкалье приятель. Максим, 10 лет, крупный ас – по вагонам. Утром милиция его задержала (нёс сумку с китайским барахлом) – вот мы и познакомились. А вечером неожиданно снова встретились на путях. Сели на рельсы, поговорили.
– Не надоело воровать-то?
– Пошто?
– Подстрелить могут.
– Ух, да! Вчера прямо над ухом пуля просвистела.
– Ладно брехать! Кто в тебя будет стрелять? В воздух охранник стрелял...
– Он пьяный был. Точно говорю, метрах в двух от меня в рельс пуля ударила...
– Ты куришь?
– Ага.
– Какие сигареты предпочитаешь?
– «Мальборо».
– Почём?
– В вагоне-ресторане – тысяча четыреста.
– Сколько у тебя уходит в день?
– Если «Мальборо», то две пачки.
Максим сидит и крутит в руках бумажки – несколько двухсотрублёвых купюр.
– Денег у тебя много?
– Не-а...
– Что, вот это – всё? – показываю на купюры в его руках.
– Это? Какие это деньги! – взял и выбросил купюры. Их понесло ветром по путям.
– Нехорошо.
– Пошто?
– Нехорошо бросаться деньгами.
– Разве это деньги?
– А вот скажи, Максим, денежная реформа, этот вот обмен денег тебя коснулся?
– Ага. Пропали денежки.
– Много?
Покосился хитрым глазом.
– Да говори, я же не милиция.
– Полтора миллиона.
– Что же не обменял? Или не продал – подешевле?
– А кто купит? Тут у всех такие деньги (весь посёлок занимается одним промыслом – грабят железнодорожные вагоны, идущие из Китая).
– У тебя родители есть?
– Мать.
– Она работает?
– Болеет.
– Помогаешь ей?
– Ага.
– Сколько даёшь?
– Хватает.
– А себе что-нибудь покупаешь? Аппаратуру там, видик...
– Был китайский магнитофон. Фуфло! День поработал и сломался... Мотоцикл вот купил. Японский.
– У тебя же прав нет. Зачем он тебе?
– Пусть стоит.
– А книги у тебя есть?
– Пошто?
– Пошто, пошто! Грамоту знаешь?
– Ну.
– Читаешь какие-нибудь книги?
– Ага.
– Какие? Какой тебе писатель нравится?
Подумал секунду:
– Толстой... Лев.
– Да ну! И какие ты книги его читал?
– Все.
– Все девяносто томов?
– Ага...
Такой у нас состоялся разговор с мальчишкой из Забайкальска.
Дети Забайкальска занимаются не только грабежом вагонов. Грабёж – дело ночное. Днём они трудятся рикшами у китайцев. Перевозят им грузы. Платят китайцы хорошо, ребята не жалуются.
Спрашиваю:
– Довольны жизнью?
– Довольны! – радостно вопят в ответ.
Париж, Париж…
Историю эту мне рассказал в 1967 году Саша Милюков, гвардии капитан в отставке, Герой Советского Союза.
…За несколько дней до Победы меня ранили. За окнами каждый день салюты, а я на госпитальной койке валяюсь. И так мне захотелось в свой полк, к ребятам, чтобы разделить с ними эту невыносимую радость Победы, что стало на мне всё как на собаке заживать.
На седьмой день, аккурат 8 мая, чувствую – пора. Выкрали мы с одной симпатичной сестричкой мою одежду, поцеловал я её на прощание – «Разыщу, обязательно разыщу!» – и был таков.
Стою на улице, вижу, едет большой новенький «хорьх», а в нём немецкий генерал и два офицера. Ищут, стало быть, кому сдаться. Тогда так было...
Поднимаю руку, машина остановилась. Показываю им: мол, выметайтесь на хер! Что-то залопотали. «Schnell, schnell», – говорю. Не задерживайте, мол, движение.
Ну, сел я за руль и поехал. А куда ехать, понятия не имею. Где он, мой полк?.. На западе, это понятно. А сколько они за пять дней протопали?
Ладно, поеду за солнцем...
Навстречу пленные немцы бредут. Не совсем еще пленные – многие без охраны, с оружием, но – идут сдаваться. К вечеру всё-таки разыскал свою часть. А там... дым коромыслом! Только что объявили по радио о капитуляции. Сразу попал за праздничный стол. Стали мы пить шнапс, пили-пили и допились вот до чего. Под утро Лёнька Елисеев – был у нас один майор шебутной, из Одессы, – говорит:
– Во какая мысль, пацаны! Машина у нас есть, классная машина... Возьмём на продскладе спирту, колбасы... Сегодня как раз наши дежурят... И махнём в Париж!
Мысль всем понравилась. Хоть бы кто возразил, хоть бы кто затылок поскрёб, подумал о последствиях.
– А чё, поехали!
– Чего тут ехать-то? За сутки обернёмся...
– Да кто нас хватится? Кому мы на х... нужны сейчас?
И что ты думаешь? Загрузились, сели, поехали. Молодые, пьяные – о последствиях не думали.
Подъехали к американской зоне. Американцы нам откозыряли.
– Куда?
– В Париж.
– О, Париж, карашо!
Мы с ними по стаканчику виски распили, обнялись на прощание и поехали.
Ну и, значит, пилим весь день. Никакой Франции не видели ни хрена. Я лично проспал всю дорогу.
На закате въехали в Париж.
На первой же улице остановили французского гражданина. По-немецки с русским матерком, помогая жестами, объяснили ему: давай, мол, папаша, показывай, где тут у вас публичный дом?
Встал он на подножку, проехали мы с ним ещё один квартал, остановились у какого-то дома. Дверь закрыта, окна погашены. Стали звонить, вышла хозяйка. Французик объяснил ей, чего хотят русские офицеры… Спрашивает: чем господа будут расплачиваться? Доллары? Фунты? Дойчемарки не принимаем...
Открыли мы багажник, показали: две канистры спирта, мешок колбасы и ящик тушёнки...
Что тут началось! Рокфеллеры приехали! Дом осветился, музыка заиграла, вышли мадемуазели... Надушенные, в прозрачных одеждах... А под ними – ничего, кроме ажурных чулков...
На рассвете меня будят. Открываю глаза: советский офицер, тоже капитан... судя по погонам, из контрразведки... (В Париже была советская комендатура.)
Хватаюсь за одежду – не моя. Оказывается, ночью мы бабами менялись. Ну, кое-как оделись, вышли на улицу, погрузились в свою машину, смершевцы – впереди на своей, – тронулись в обратный путь.
Едем молча. «Да, – думаю. – Хорошо погуляли... Лувр, Шанз-Элизе, Эйфелева башня... Ни хера не видели. И что-то теперь будет?..»
Подъехали к американской зоне. Передняя машина остановилась, вышел капитан, подошёл к нашей машине, протянул в открытое окно документы.
– Так, ребята... Я вас не видел и вы меня не видели... Понятно выразился?..
Сел в машину, развернулся и уехал.
Приехали мы в часть. Никто, конечно, нас не хватился, никто не заметил нашего отсутствия. Третий день весь полк пьёт да спит, спит да пьёт.
Два дня, значит, живём тише воды, ниже травы. Что же будет? Неужто пронесло?
И вдруг как обухом по голове:
– Милюков, к генералу!
Вхожу на ватных ногах. Комдив хитро улыбается:
– Милюков! Правду говорят, что у тебя «хорьх» новый?
– Так точно, товарищ генерал.
– А хорошо это, как думаешь... чтобы генерал на «опеле» ездил, а его подчинённый – на генеральском «хорьхе»?
– Очень нехорошо, товарищ генерал...
– Может, поменяемся?
– С радостью, товарищ генерал.
– Ну уж – с радостью... Но зато в придачу хорошую тебе новость сообщу...
Комдив подошёл ко мне, обнял за плечи и произнёс:
– Утвердили мое представление. Поздравляю! Ты – Герой Советского Союза!..
Ловлю мух...
Не осмелюсь сказать, что жизнь моя была богата какими-то исключительными событиями. Но кое-что всё-таки было. Кое-где побывал, многое видел. Встречался с Великими. Бывал и в опасных передрягах. Казалось бы, есть что вспомнить, записать, оставить внукам. Однако на память чаще всего приходит не большое и исключительное, а так, всякая ерунда, какие-то обрывки воспоминаний из детства, из юности. Ну вот, к примеру.
Голодный 1947 год. Лето. Встаю с рассветом, ловлю мух. В августе, в деревенской избе, их тучи. Нужно быстрым взмахом руки поймать муху в ладонь, прижать чуть-чуть, чтобы обеспамятить её, и отправить в спичечный коробок. На всё это уходит минут пятнадцать. Иногда одним взмахом удаётся поймать двух, а то и трёх насекомых. Коробок полон. Сую в карман маленькую краюшку хлеба – это мой завтрак и обед, – хватаю удочку и бегом по деревенской улице. У последней избы ждёт меня приятель. Наиль, татарин, мой одногодок.
С высоченного обрыва – самого высокого на всём побережье Волги – спускаемся к великой реке. По тропе бежать трудно – чуть превысил скорость, и уже не суметь остановиться: упадёшь, переломаешь все кости. Мы мчимся по осыпям. Тут и бежать не надо, осыпь – миллионы мелких каменьев – сама несёт тебя вниз, только успевай перебирать ногами, чтобы не упасть.
Иногда, ради острых ощущений, мы уходим по высокому берегу до ближайшего леска. И спускаемся к Волге неизведанными путями, то есть напролом, через заросли орешника и густые очаги крапивы. Крапива старая, выше человеческого роста. А на нас ничего нет, кроме трусишек и худых рубах. Орём благим матом, скатываемся к реке – и сразу в тёплую быструю воду. Ах, какая же она была, Волга моего детства! Не стоячая мёртвая вода, как нынче, а чистая, быстрая, сильная, поистине Великая русская река.
(Позже, в университете, из всего марксизма я запомнил только одну замечательную фразу, сказанную Энгельсом: «Не надо радоваться нашим победам над природой, за каждую такую победу она жестоко мстит». Обуздали Волгу, понастроили плотин, вот она и отомстила. Теперь миллионы людей живут на берегах гнилого болота.)
Да, Волга была другая. Отплывёшь на двадцать саженок, на сорок тебя снесёт течением. Вылезти из воды нет сил. Пока купались, пропустили утренний клёв. Закинули удочки, да куда уж там – попались на крючок пара ершей да баклешек. Этих маленьких серебристых рыбок называют на Волге по-разному в разных местах.
Мы с Наилем разожгли костерок на берегу. Пора завтракать. Просовываешь сквозь ерша ивовый прутик и поджариваешь на огне. Рыбка приготовится раньше, чем прутик сгорит. Макаешь чёрствый хлеб в волжскую воду – и с жареной рыбкой... Бывали после этого у меня изысканные обеды и даже однажды завтрак с королевскими особами, но вкуснее этого завтрака на берегу Волги ничего не помню.
Днём, до вечернего клёва, делать нечего, купаемся до одури, угадываем названия пароходов. Это такая игра: пароход ещё версты за три, а уже нужно угадать название. Вот показался из-за поворота высокий трёхпалубный, со стройными обводами. Это «Клим Ворошилов». А снизу, против течения, тяжело шлёпает колёсами низкий, широкий, с чёрным дымом над трубой. «Спартак»! – кричит кто-то из мальчишек. Но пароход приближается, и уже можно различить, что надпись над колесом длиннее, она из трёх слов. «Память тов. Маркина». Такие вот бывали названия.
К концу августа пароходы снизу идут зелёные – это если смотришь на них с высокого берега. Вся верхняя палуба завалена арбузами – камышинскими, астраханскими.
Вниз по течению сплавляют плоты. Маленький чёрный буксир тянет за собой километровый плот. На середине плота – дымок. Вокруг костерка сидят люди. Наверное, едят уху. Им там приволье, плотогонам, – с плотов можно ловить стерлядь сетями.
Плоты сгоняют в Сталинград, который восстанавливается ударными темпами.
Кое-кто из мальчишек постарше ухитряется доплыть до плотов, забраться на бревна и даже попробовать ушицы. Потом плотогоны их, конечно, прогонят:
– А ну, мальцы, сигайте отсюда! Дом-то свой давно проплыли...
Мальчишек сносит течением километров на пять. Весь оставшийся день они бредут босиком по острым камням и едва поспевают к вечернему клёву.
А вот и клёв начался. Тут уж только успевай взмахивать удилищем. Мухи в спичечном коробке давно кончились, ловлю мотылей, насаживаю на крючок.
Темнеет. Пора домой. На кукане у меня штук двадцать рыбёшек и большой, плоский, кривой, как ятаган, серебряный чехонь. Начинается этот немыслимый подъём в гору. Идёшь, идёшь, ноги уже не держат, оглянешься назад, а Волга – она тут, рядом, под ногами плещется, кажется, ничего не прошёл. Валишься от усталости на землю.
Вода покрылась золотом. Ни волнушки, ни ряби, только крупная рыба иной раз всплеснёт хвостом, и пойдут от неё широкие масляные круги. Снизу, вдоль берега, идёт лодка, нагруженная хворостом и сучьями. Мальчишка моих лет сидит на корме, правит коротким веслом, а отец, впрягшись, как бурлак, в широкую лямку, идёт берегом, тащит на бечеве (верёвке) гружёную лодку.
И снова нескончаемый подъём. Бывали у меня в жизни высоченные вершины Кавказа, Памира, Тянь-Шаня, но тяжелее этой волжской горы, на которой стоит городок Тетюши, не было...
У ворот меня давно поджидает кошка. Облизывается, мяукает от нетерпения. Кидаю ей пару рыбёшек.
Мама вытаскивает из русской печи горшок с тыквой, ставит на стол крынку молока. Хлеба нет. Он стоит дорого. Каждое утро мы покупаем у соседей – они сами пекут его – небольшой, грамм на шестьсот, каравай тёмного душистого хлеба. Это на весь день, на всю семью. На зато тыква, нарезанная кусками, такая вкусная, сладкая. Она весь день томилась в печи.
Потом я сажусь на лавку, мама ставит мои ноги в таз с горячей водой... а дальше – провал в памяти, темнота.
Утром встаю, ловлю мух...
Какое счастливое было время!
Высоцкий
(Добавки к опубликованному)
Сидим с Володей на кухне в его новой квартире на Малой Грузинской. Володя заваривает чай. В те времена хороший чай был редкостью. Пили свой: грузинский, индийский «Три слона». Лучшим почему-то считали краснодарский чай. Да где его достанешь?
Володя привозил чай отовсюду. Все полки на его кухне были уставлены железными разноцветными коробками с чаем. Запах на кухне был потрясающий. Словно попал в знаменитый чайный магазин на Кировской, напротив Центрального телеграфа.
Пьём чай, болтаем. Забежал на «огонёк» сосед сверху – Никита Михалков. Только что вернулся из Тегерана, с кинофестиваля. Рассказывал об Иране, о своих встречах с шахом, с шахиней... Мы слушали, раскрыв рот...
Никита ушёл. Володя закрыл за ним дверь, вернулся на кухню и сказал:
– Всё наврал, а как интересно!
Он и сам был такой. Если что-то рассказывал из жизни, из увиденного или услышанного, обязательно привирал, добавлял что-то от себя, дофантазировал, превращал рассказ в художественное произведение, в законченную миниатюру.
Помню его рассказ о грузчике.
«Был у нас в театре один грузчик. Вечно пьяный. Так уж у него был вестибулярный аппарат устроен, если трезвым понесёт ящик со стеклом, обязательно разобьёт. Буфетчица это знала, сразу наливала ему.
Однажды по пьянке отрубил себе кончик пальца. Отвезли его в больницу, зашили. Прошло месяца четыре. Стоит он у буфетной стойки, вдруг обратил внимание на палец. Задумался.
– Нюра, а где у меня палец-то?
– Да ты что, Николай! Забыл? Ты ж отрубил его. В больницу тебя возили, мы все волновались за тебя...
– Да? – мучительно думает, потом через большую паузу: – А, может, это у меня с войны?..»
Рассказ, конечно, актёрский – Володя смешно показывал этого пьяницу. В нём, Высоцком, поэт и артист квартировали на равных.
Но вот что любопытно. Когда Высоцкого не стало, я рассказал ребятам с Таганки про эту сцену – никто не мог вспомнить такого грузчика. То есть его попросту не было!
Наврал! Придумал, сочинил. Может быть, не «от начала до конца» – вероятно, где-то встречал подобного типа. В результате получилась прелестная миниатюра.
Таких взятых из жизни «наблюдений» у него было много.
«Сидит здоровенный мужик на пляже, читает книжку. Красивый молодой парень с мощным торсом, эдакий Голиаф. Рядом загорает миленькая девица, бросает на него взгляды, повернётся и так и эдак, спустила с плеч бретельки лифчика, села, придерживая руками полную грудь. Он на неё – ноль внимания. Тогда она сама:
– Простите, что вы читаете?
Закрыл книжку, прочёл на обложке, чуть ли не по складам:
– Прес-тупление и на-ка-зание.
– Страшно?
Посмотрел на неё снисходительно:
– Меня хер напугаешь».
Или ещё:
«Идёт девка-баскетболистка по улице. Краси-и-вая! Но уж шибко велика. Идёт широким солдатским шагом, размахивая руками. Слегка, сгибом локтя, задела встречного мужичонку, не заметила даже, а мужичонка чуть не упал, развернуло его на 180 градусов.
Посмотрел ей вслед и со смесью негодования и восхищения выругался:
– У-у, пидараска!»
Всего уже не помню, не записывал, дурак. Да и кто знал! Володя был на два года моложе меня, по законам бытия я должен был уйти раньше. Но жизнь вон как распорядилась.
Великая
княгиня
Как-то едем мы с Зурабом Чавчавадзе мимо Президент-отеля.
– Давай к Леониде зайдём, – говорит он.
– С ума сошёл, час ночи!
– Ты что, не знаешь Леониду Георгиевну?
Когда мы позвонили, Леонида Георгиевна ложилась спать.
И вот мы, два нетрезвых дурака, ввалились среди ночи к великой княгине. Пили чай, добавили по рюмочке, рассказывали анекдоты, порой довольно рискованные, она хохотала, сама вспомнила что-то смешное; накурились до одури, уходили, как из газовой камеры. Она расцеловала нас на прощанье, а потом, наверное, надев шубу, всю ночь проветривала гостиничный номер.
Я смотрел на неё – ни капли усталости на лице. А было ей тогда далеко за семьдесят.
Грузинская княжна Леонида, из знатного грузинского рода Багратионов, вышла замуж в эмиграции за великого князя Владимира Кирилловича, прямого наследника русского престола. Вошёл я в эту семью по рекомендации того же Зураба Чавчавадзе: он был доверенным лицом царской семьи. Жили они в самом центре Парижа, на rue Rivolie.
Помню, в первый раз подхожу к дому, думаю, на какую кнопочку нажать, вижу – идёт старушка, нагружённая авоськами. Совершенно наша русская баба, только авоськи иностранные. Улыбается мне. Так мы и познакомились с Леонидой Георгиевной.
Подхватил я её пакеты с едой, поднялись в квартиру, она представила меня великому князю. Князь высокий, поджарый, одет не по-домашнему, при галстуке. Держится прямо. Передвигается по комнатам, садится в кресла, встаёт – легко, по-спортивному. И чем-то очень похож на покойного государя.
Все они, Романовы, на одно лицо. Помню, приехали мы в Зимбабве посмотреть на одно из чудес света – водопад Виктория. Входим в старинный, позапрошлого века английский отель. Над центральной лестницей парадный портрет Николая Второго. «Как он сюда попал?» – думаю. Потом догадался: это же Георг V, двоюродный брат Николая!
Великий князь водил меня по комнатам, показывал старинные портреты великих князей, государей, мы перелистывали с ним альбомы фотографий. Мне всё было интересно, я как раз готовился к съёмкам фильма «Россия, которую мы потеряли». Потом пили чай в гостиной, рядом вертелся пёс Мишка, длинношерстный, палевого цвета «дворянин». Заговорили о собаках.
Я рассказал, какая у нас беда с нашим бассетом Антипом. Вдруг во время прогулки падает на землю и орёт благим матом. Врачи ничего понять не могут.
– А вы привезли рентгеновский снимок? – спросила Леонида Георгиевна.
– Жена меня заставила взять, велела показать в Париже собачьему доктору.
– Дайте его мне. Я посоветуюсь с нашим врачом.
Наутро я передал ей снимок, а ещё через день – была суббота – позвонил.
– Здравствуйте, Ваше Высочество. Это я, такой-то...
– Леониды Георгиевны ещё нет. Уехала к доктору. Позвоните часа через два.
Звоню через два часа. Уже смеркалось.
– Вы знаете, её ещё нет. Я уже сам начинаю волноваться...
Появилась она только в девятом часу вечера. Оказывается: поехала к доктору, тот уехал за город, в предместье; она – туда, он ушёл в гости; нашла его в гостях, доктор взглянул на снимок и сразу выписал лекарство; потом она вернулась в Париж и ещё долго искала дежурную аптеку.
Лекарство, которое привезла великая княгиня, оказалось чудодейственным. Хватило двух таблеток, и наш Антип до конца своей короткой жизни забыл, что такое боль.