Это обстоятельство тем более достойно удивления, восхищения и сожаления, что Хаксли был несправедлив к Форду. «О дивный новый мир» – правдивая, искренняя, но и глубоко предвзятая книга. Парадокс, заслуживающий пристального читательского внимания. Возможно, британский эстет Хаксли даже не изучал опыт американского промышленника подробно – вспомним, как Дикарь берёт книгу Форда в руки: «Полистав страницы, прочтя тут фразу, там абзац, он сделал вывод, что книга неинтересная». А между тем именно «Господа нашего Форда» Хаксли помещает в центр своего стерильного, счастливого, безумного и циничного нового мира, где знак «Т» дан вместо креста и конвейер пронизывает время и пространство. Мир, охваченный болезнью, для которой в русском языке тогда, в 30-е годы, не было, а теперь уже есть слово: потреблядство. О, эти страницы Хаксли прочитал хорошо: он злобно высмеял прагматичные рассуждения капиталиста о том, что главное в продажах – насыщение рынка, массовость (вот только не обратил внимания, что Форд говорил ещё: и качество); педантичные объяснения, что любому человеку найдётся место в промышленном строю – будь он слепым или безруким, умным или глупцом – Хаксли передразнил хлёстким иносказанием: процессом «бокановскизации», когда на конвейере буквально собирают людей – крупных и щуплых, талантливых и полудебилов, устойчивых к высоким температурам и обладающих усовершенствованным вестибулярным аппаратом – всё ради пущей пригодности к назначенному рабочему месту.
Конвейер в романе Хаксли – главный символ стандартизованной сборки, бездушия, принуждения – принуждения к не выбранной, а назначенной судьбе и к конфетно-глянцевому, стерильно-наркотическому, вечно моложавому и неизменному счастью. Жестоко высмеивая Форда, который впервые поставил конвейер на службу потреблению и первый проявил совершенно механистическое рвение, высчитав, сколько в точности каждому человеку потребно рабочего пространства, писатель не заинтересовался тем, что Форд посягал лишь на восемь часов каждодневного (кроме воскресенья) труда своих работников и ни в малейшей мере не считал себя вправе контролировать их свободное время. Есть и ещё более существенное расхождение. Одним из основополагающих принципов Форда была долговечность; он гордился тем, что его машины служат по двадцать и по тридцать лет, и немало приложил усилий для технического и организационного упрощения их ремонта. Один из девизов «дивного нового мира» Хаксли – «чем старое чинить, лучше новое купить»; мистер Форд никогда не одобрил бы этого, что вы, как можно...
Хаксли был несправедлив к Форду, и эта предвзятость объяснима. Он с очевидным отвращением относился к главной выпестованной промышленником идее: «В большом бизнесе, обеспечивающем существование сотен и тысяч семей, есть нечто возвышенное… большой бизнес превратился в Божественное провидение. Он больше и важнее любого отдельного человека». Можно представить себе, с каким негодованием и сарказмом воспринял эти слова британский интеллектуал, если он даже посчитал несущественным, что у Форда, в его картине всеобщего благоденствия, на переднем плане находятся семьи; автомобильный магнат вообще полагал, что замужней женщине, по возможности, следует не работать, а заниматься детьми. В «Дивном новом мире» семья упразднена, материнство подвергнуто остракизму, женщина столь же подчинена стандартизации, промышленному конвейеру, как и мужчина. Форд в страшном сне не увидал бы такого, но Хаксли безжалостен: игнорируя логику, он довёл идею конвейера до абсурда – и, создав впечатляющее, пугающее живописное полотно, победил. Такова сила художественного слова – и таков потенциал абсурда в окружающей нас действительности.
Потому что антиутопия Хаксли – больше чем чья-либо другая, – обернулась реальностью. «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» – среди бесчисленных фраз из Шекспира, которыми разговаривает Дикарь, есть и такая. Форд – мудрец, сказать так не будет преувеличением. А Хаксли увидал то самое, что «и не снилось». «Чем старое чинить, лучше новое купить» – стало реальностью. Половая распущенность, подкрепляемая широко распространённой контрацепцией, – стала реальностью. Общество потребления на всех парах идёт к «ощущальным фильмам» и программированию свойств человека. А сенсациями типа «Загадочный Дикарь футболит нашего корреспондента, сногсшибательная новость!» уже сейчас пестрит жёлтая пресса. Мы одной ногой стоим в «дивном новом мире», соображая, куда бы поставить другую. А ведь Форд предупреждал…
Да, не только Хаксли, сумевший за полвека до наступления эры потребления показать её во всей уродливой красе, но и Форд, не имевший ни малейшей способности к художественному изображению, но зато знавший опасность гиперорганизации, бюрократии и отчуждения денег от производства, не столько даже предупреждал, сколько предчувствовал: «бизнесмен… может легко поддаться соблазну заняться финансовыми операциями и не успеет оглянуться, как ему придётся занимать крупную сумму денег, чтобы выплатить взятые кредиты, и вместо того чтобы быть солидным производителем, он превратится в жонглёра ценными бумагами… повелители кредитов в последнее время получили огромную власть. Не является ли этот факт симптомом опасной болезни нашей экономики?» Любопытная вещь: в «Дивном новом мире» совсем нет денег, нет кредитов, их роль отчасти выполняет наркотик – сома. Хаксли слабо представлял себе процесс перехода к обществу потребления, зато провидел итог. Форд не имел такой мощной оптики, подзорной трубы художника, зато отчётливо понимал изъяны экономических процессов, которые происходили у него под носом. Дальнозоркий и близорукий, они дополняли друг друга… дополнили бы, если бы мог состояться их диалог. Но диалога не было.
Они оба считали, что конвейер способен привести человечество к счастью. Форд, впрочем, предпочитал абстрактному счастью более осязаемое благоденствие, а Хаксли брал это слово в яростные кавычки. Его Дикарь требует права быть несчастным – как угодно, лишь бы только не впадать в нирвану вместе с этим улыбчивым, сладеньким и бездумным миром. Лучше персональное несчастье, чем счастье, выпестованное на конвейере. Хаксли ставит эпиграфом к своему роману слова Николая Бердяева: «…И открывается, быть может, новое столетие мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий, как вернуться к неутопическому обществу, к менее «совершенному» и более свободному обществу». То был 1931 год. А сейчас на дворе год 2013.