Сначала она явилась ему во сне. И, как всегда, её смеющиеся голубые глаза – неувядаемый цвет! – напомнили о какой-то так и не разгаданной им тайне. Все эти промелькнувшие после окончания школы двадцать лет он не искал встречи с ней, не думал о том, что она досталась другому. Семь лет учился, учился и учился. Потом загранкомандировки: ежедневное напряжение, риск, когда наружка бампер в бампер и не знаешь, вернёшься ли домой, то есть в съёмную квартиру, где тебя никто не ждёт, кроме троицы деревянных совят над баром. Но она снилась ему не раз. В сновидениях этих ничего не происходило: только сияло её открытое лицо, и её чистые глаза, полные той радостью совершенной, о которой говорил Иоанн Богослов, весело смотрели на него. И вот снова эти глаза зажглись в его сонном бессознанье, солнечно засияли, притягивая, маня. Зачем? Он проснулся. Подошёл к открытому окну. Тёплая, благоуханная июньская ночь с царившей над ней ярко-белой звездой Альтаир, с дрожавшими за Москвой-рекой огнями, напоённая ароматами зацветающих лип, вернула ему то упоительное предчувствие жизни вечной, которое он иногда испытывал в юности, когда был излишне дерзок, самоуверен и упрям. Что ж, скоро сорок. Он поостыл, распрощался с иллюзиями, стал ближе к земле и с болью осознал, что всё, чем занимался до сих пор, не жалея сил, добиваясь признания и независимости, штурмуя недосягаемые высоты, отвлекало его от самого главного в жизни, о чём он смутно догадывался и во что когда-то верил. В то светозарное время непрерывных жизненных побед и осуществления ожидаемого ему были не нужны иные «доказательства бытия Божия». Он ясно сознавал, что вышел на орбиту своей судьбы, вступил на путь воина-спиритуала и что о нём Кто-то неустанно заботится, удерживая от совершения гибельного выбора или непоправимой ошибки. Что же теперь мешает ему быть таким, как прежде, – бесстрашным человеком-светоносцем? Какой-то фатум, перед мощью которого его сильная воля – ничто, почти ничто? Эти мысли, вопросы, воспоминания мешали ему заснуть. А утром уже в дверях его остановил телефонный звонок.
– Ты не узнал меня? – изумилась Мария. – Сколько лет мы с тобой не виделись?
– Я вижу тебя часто.
– Ты всё такой же... мистик. Знаешь, почему я позвонила?
– Знаю.
Она рассмеялась и сказала просто:
– Приезжай...
Несколько дней он медлил, видимо, боясь потерять то, без чего его тусклое, кабинетное существование стало бы совсем безотрадным, – своё ожидание невозможной встречи с той, которая столь часто напоминала ему о себе, оставаясь вечно-юной и недоступной, так и не поддавшейся магии его воли. Или его удерживал страх разочарования? И всё же он поехал в Опалиху. Отыскал её дом за высоким бордовым забором. Толкнул тяжёлую, приоткрытую для него калитку. Из конуры выскочил рыжий пёс и залаял на него злобно, в бешенстве дёргая и натягивая проржавевшую цепь. Мария в синем халате вышла на крыльцо, придерживая замотанные красным полотенцем волосы, – всё такая же грациозная, какою была когда-то, хотя в её движениях, казалось, появилась гибкость тигрицы.
– Место, Кани! – приказала она псу. – Здравствуй, Ванечка! Я мою голову. Подожди, пожалуйста, несколько минут в саду...
И улыбнулась ему так, словно через эти несколько минут начнётся нечто сказочное. Он походил по саду. Всё тут было в полном порядке: никаких следов приятной запущенности или удручающего одичания. Синие ирисы под окнами высажены с геометрическим умыслом, так что образовывали замысловатый орнамент, сковавший одушевлявший их изнутри жизненный порыв. Ни одной лишней травинки. Гнетущая эстетика проглядывала и в строении крепкого дома, выкрашенного тёмно-коричневой краской. Не всякий согласился бы жить в этом сколоченном на века мрачном тереме. А та, в ком он видел когда-то свою невесту и больше того – жену, облечённую в солнце, согласилась! Он поднялся на крыльцо и увидел, как Мария, сидя в гостиной за круглым столом, сушила свои тёмные густые волосы.
– Маш, хорошо, что ты меня больше не боишься.
– Да? А разве я боялась тебя когда-то?
– Ещё бы! Вспомни 73-й. Воробьёвы горы. Откос недалеко от храма Живоначальной Троицы, куда я привёл тебя первый раз 19 марта, туманным вечером, когда оттаивала светившаяся за рекой Москва. Ты тогда поставила свечу перед иконой Божией Матери «Благодатное небо». И в мае перед экзаменом по литературе подошла к Ней же.
– Да, я помню и 19 марта, и ту майскую службу. Мы потом сидели над обрывом под сиренью и читали до заката
«Братьев Карамазовых»! Соловьи в зарослях, казалось, захлёбывались от счастья! А над нами – темнеющее, сине-зелёное, почти изумрудное небо в звёздах! Ты говорил что-то о летнем треугольнике и о своей звезде Альтаир. – Она выключила фен, подошла к книжной полке и взяла ветхий, потрёпанный том Достоевского.
– Вот! Это моя Библия! – Мария положила перед ним на стол заветную книгу их юности. – Помнишь, мы даже гадали по ней?
Она раскрыла книгу и не глядя коснулась пальцем страницы:
– Читай!
«Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло всё, что могло взойти, но взращённое живёт и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным, если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращённое в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь её», – прочитал он.
– Да, всё верно... Это из поучений старца Зосимы... про нас... Мрачно у вас здесь, – сказал он, щёлкнув зажигалкой, и закурил.
– Я привыкла. – Она посмотрела куда-то сквозь него, вышла из-за стола и подошла к старинному высокому зеркалу в углу комнаты. – Ну, Ванечка, почему ты не спрашиваешь меня ни о чём? Я сильно изменилась? Ты знаешь, я часто думаю, какая я была глупая и злая тогда, перед выпускными экзаменами, когда мы вместе с тобой готовились то у тебя на Воробьёвке, то у меня на Чистых прудах. Как я мучила тебя! Вот дура-то! А у тебя всё хорошо? Рассказывай: куда ты пропал после окончания юрфака?
– Маш, юриспруденцию я изучал, правда, не на юрфаке... а пропадал (ты точно сказала!) в командировках – сначала в Штутгарте, позднее в Копенгагене, Стокгольме и Осло.
– Как интересно! А я и не знала. Расскажешь?
Он приблизился к ней. А она, быстро обернувшись, обняла его за шею.
– Боже мой! Ты стал совсем седым! – расстроилась она. – А в душе всё тот же – парящий Скорпион? Не молчи. Почему ты так странно смотришь на меня? Я не такая? Мне тридцать шесть! Это ужасно! И теперь, когда полжизни в прошлом, я только-только начинаю понимать, как нужно было жить! Помнишь, ты говорил, что жизнь – это снежный ком, катящийся с горы?
– Да, это сравнение Анри Бергсона...
– Никогда не повторится тот белоснежный декабрь...
– И не нужно.
– А мне хотелось бы! Никто не смотрел на меня с таким бесконечным обожанием, как ты! Это было невыносимо! Ты казался мне сумасшедшим. Господи, зачем я оттолкнула тебя? А ты, наверное, забыл, как поведал мне по секрету, что для каждого духовидца, для гения непреклонной воли во вселенной есть лишь одна-единственная духовная супруга и тот, кто не находит или, найдя, отвергает её, теряет всё?..
– И ты связалась с каким-то спортсменом?
– Было и прошло...
Он осторожно поцеловал её мокрые, затуманившиеся глаза.
– Почему ты не позвала меня раньше?
– А ты? Почему ты не искал меня? Значит, я не была нужна тебе? – Она отстранилась от него, не отпуская, и посмотрела в его глаза долго, внимательно, строго. – Пойдём. Покажу тебе дом...
А вечером, когда они дегустировали на кухне привезённый им «Аквавит», листая фотоальбомы, перебирая реликвии школьных лет, в дверях возник и замер в изумлении Машин муж – худощавый, рыжебородый, измождённый.
– Это мой одноклассник Ванечка, – объяснила ему Маша. – Представляешь: как снег на голову!.. Присоединяйся: я сварила креветки с зеленью.
Тот молча кивнул и удалился.
– Твой гонщик?
– Нет, гонщика давно нет. Илюша – художник-реставратор. Мы вместе работаем в Новодевичьем.
– Любит тебя?
– Любит... как кот сало.
– Кажется, я засиделся...
– Не обращай внимания. Никаких вспышек ревности! Всё в порядке. Поезжай. Завтра я позвоню тебе...
Возвращаясь на электричке в Москву, он всё пытался думать о Машеньке, о своей по-отрочески глупой, отчаянной, возносившей на небеса влюблённости и внезапном разрыве со школьной подругой после его поступления по настоянию отца на второй факультет в Высшую Краснознамённую школу имени Ф.Э. Дзержинского, но его мысли как-то сбивались, замирали и гасли в его опустевшей, как беззвёздная ночь, душе. Всё же отец тогда был прав, удерживая его от женитьбы:
– Не спеши, окончи Вышку, осмотрись, – советовал он. – Сцапает банальная мещаночка – не отобьёшься, а тебе нужен надёжный тыл...
Да-а! Теперь – после внезапного провала в Норвегии в мае 1991-го и высылки из страны «за деятельность, несовместимую с дипломатическим статусом» ему уже никакой тыл не нужен. Вообще ничего не нужно. И его затянувшаяся депрессия – не такая уж большая плата за посиделки в таверне «Строторвет» с перспективным вожаком «Красной молодёжи» Норвегии, согласившимся по чисто идейным соображениям консультировать советского атташе по культуре. Себя ему винить не за что. Всё шло как по маслу. Йенсу, не подозревавшему, что он уже давно в разработке, нравилось их интеллектуальное общение, и он охотно делился информацией, перепадавшей ему от его высокопоставленного папаши-министра. Подгадил номенклатурный выкормыш – Мишка Бутков, сбежавший с любовницей в Лондон. Сдал всех. Странно, что британцы согласились принять майоришку-перебежчика. Взять на содержание ещё одну мелкую гниду (правда, с приправой в виде очередной сожительницы – генеральской дочки), когда у них уже был Горбачёв! Как же ему тогда, после катастрофы хотелось пойти по следу, слетать в Лондон, разыскать бывшего однокашника и... поговорить по душам! Ну, а если что-то непредвиденное – молниеносный удар, как учил его на тренировках в Филёвском парке потомок доблестного Дерибаса, подготовленный самим Игорем Миклашевским. Размечтался тогда, как мальчишка! Сейчас же, два года спустя, когда уже рухнула сверхдержава и словно иссякли источники жизни, ничего не осталось и от жажды мести. Не ясно только одно: что же делать с открывшейся в душе великой пустотой? Вот и всплывает в полудрёме кажущееся счастливым прошлое, и вновь оживают в сознании строки, будоражившие той благоуханной весной его юности и оказавшиеся для него пророческими:
Ласки мои неумелы и грубы.
Ты же – нежнее, чем май.
Что же?
Целуй в помертвелые губы.
Пояс печальный снимай.
И всё же... Почему Мария снилась ему все эти долгие, в целом благополучные годы? Зачем позвонила? Зачем он поехал в Опалиху?