В этом году в «АСТ» («Редакция Елены Шубиной») вышел долгожданный роман Михаила Гиголашвили «Кока». Беседуем с писателем об особенностях жанра новой книги и её связи с написанным ранее «Чёртовым колесом», о спасительной силе юмора и о том, почему животные благороднее людей.
– Между событиями в «Чёртовом колесе» и его сиквеле прошло более двенадцати лет. Первый – роман-предупреждение, где подсевшие на наркотики герои, как и положено интеллектуалам времён распада, ощущают себя жертвами Молоха. Центральный персонаж «Коки» кажется беззаботным лодырем, да и живёт он не в перестроечном Тбилиси, а в буржуазном Амстердаме... В чём близость и корневое отличие этих вещей и не боялись ли вы оказаться заложником своей «визитной карточки», если считаете её таковой?
– Таких опасений не было. Оба романа разнятся не только структурно, но и тематически, а своей визитной карточкой я считаю все свои тексты, ибо есть читатели, которым не нравится «Чёртово колесо», но нравится «Толмач», есть такие, которые высоко ценят «Тайный год», но не любят «Захват Московии». Так что всё относительно. Идеи писать продолжение «Чёртова колеса» изначально не было, да и «Коку» можно лишь с натяжкой назвать сиквелом: он построен по другой схеме. Если в «Чёртовом колесе» были пары героев, широкий социальный фон, сплетающиеся сюжетные линии, то «Кока» – роман камерный, всё подчинено и перепоручено одному персонажу, идёт слежка за изгибами его судьбы, а сам текст передан от его «непрямого «я», с которым напрямую связаны «лирические отступления» – воспоминания детства. Драма Коки – та же, что и у «маленьких» или «бедных людей» русской литературы, только отягощена ещё вредными привычками. В то же время он в определённой мере также тип «лишнего человека», потерявшего ориентиры, работу, перспективы. Он не может не только найти себя в жизни, но и понять реальность, принять её хищнический характер. Отсюда и тяга к запрещённым веществам, которые дают иллюзию свободы и радости, но через пару часов оборачиваются ломкой. В известной мере такими же мечтателями и лишними людьми являются и амстердамские типажи Лудо и Ёп – они, подобно греческим философам, убеждены, что человеку мало чего надо, поэтому проводят жизнь в спокойствии и беседах, как и полагается мудрецам.
– Как возник замысел книги?
– После тяжёлого во всех смыслах предыдущего «Тайного года» с его архаикой и лексикой, где каждое слово надо было проверять на соответствие антуражу и семантике, меня потянуло к современному языку. Захотелось встретиться со старыми знакомыми. Я вызвал их из «Чёртова колеса» – Коку, Нугзара, Сатану, Рыжика Арчила – и начал с ними новое путешествие. Почему именно они? Я по ним соскучился. Я их люблю, мне просто с ними работать, у них уже сложились биография, речь, типаж, образ, поэтому их было легко задействовать в новом формате.
– В романе трёхчастная структура: «Рай», «Чистилище» и «Ад» – опиумное безделье в Амстердаме, клиника в Германии, русская тюрьма. Однако возникает впечатление, что рай и ад меняются местами: маявшийся на свободе герой обретает предназначение в местах лишения свободы, став смотрящим в камере. С ним действительно происходит перемена или он отправляется по ложному пути? Можно ли назвать «Коку» романом воспитания?
– Это и плутовской роман, новелла-пикареска, где с героями всё время происходят разные события (по-испански пикар – такой же добрый прощелыга, бездельник и бродяга, как Кока), и роман воспитания, взросления, мужания. И, конечно, история, с одной стороны, о том, как человек может избавиться от навязчивых привычек, с другой – о том, что толкает людей к писательству, как искусство может изменить человека и помогать ему жить в нашем непростом мире.
Дело не в том, что Кока становится смотрящим, это только этап, а в том, что после немецкой психушки он бросил опиаты, а после тюрьмы – коноплю. Правда, последняя фраза романа ставит вопрос: навсегда ли это? Ведь у опиума, по словам Киплинга, долгое терпение, он умеет ждать, поджидать, подкарауливать, заманивать свою жертву.
– Кока и его друзья довольно ироничны и самокритичны. Заложенный в романе юмор – способ разбавить чернушную тему наркотической зависимости?
– Сатира и юмор – обязательная принадлежность большого романа, с их помощью открывается необозримое поле, где каждый герой по воле автора может стать клоуном или куклой. Ирония – это весёлые стрелы в персонажей, с её помощью оттеняются характеристики, взгляды со стороны. Гротеск и карикатура помогают выделить нужные оттенки и штрихи. Например, при описании писателя Кармазинова в «Бесах» Достоевский в нескольких предложениях употребляет 20 слов с уменьшительными суффиксами, создавая тем самым карикатурно-гротескный образ Тургенева, с которым находился много лет во вражде.
– В книге неожиданно возникает тема животного мира. Пациенты немецкой психушки развлекаются просмотром Animal Planet. Из их диалогов следует, что звери способны дать людям пример правильной социальной организации – жестокой, но разумной...
– Я люблю животных. Мой дед был охотник, у нас жили собаки и кошки, а сам я хотел стать биологом. Уже в детстве было непонятно: одних животных, типа кур и поросят, режут и едят, а других, кошек и собак, любят и лелеют – почему? Разве поросята и куры не достойны жить? Фильмы о животных навевают и другие вопросы, глобальные: вот олениха рожает оленёнка, которого тут же разрывают и пожирают волки. В чём тут величие замысла? Зачем надо было производить великое таинство зачатия и развития живого существа, чтобы его тут же загрызли? Вопрос вечный и безответный: всё предопределено и расписано на условных небесах? Или всё есть хаос и беспредел и Богово колесо бесстрастно перемалывает без разбора всех, кто замешкался, упал, устал, слаб или болен? Исходя из того что в природе царит принцип – убей и сожри, не то сам будешь убит и сожран, возникает следующий вопрос: зачем неведомому Великому Разуму было создавать такую бойню, полную боли, крови, страданий? Зачем не сделать всех травоядными вегетарианцами? Кажется, что кровожадная структура земной фауны является одним из весомых аргументов против наличия на небесах доброго и разумного начала. А звери на нашей планете – такие же равноправные её хозяева, как и люди. Мы все в гостях у крокодилов, черепах и акул. Только у людей, в силу некоторых особенностей, развился мозг, который позволяет им уничтожать просто так, из-за ерунды, толпы себе подобных, чего звери себе не позволяют, и с этой точки зрения они куда гуманнее и благороднее людей.
– Какую роль в романе играет евангелие от Коки – «Иудея»?
– «Иудея» в известной мере отражает роман: Николоз, как и Иуда, несправедливо гоним и унижен, а чудесное спасение Луки можно соотнести с выходом Коки из тюрьмы. Есть ещё разные параллели, о которых я не думал, но которые, возможно, уловят читатели. Кстати, история «Иудеи» тоже непроста: я написал её лет 40 назад, а потом, во время всяких жизненных пертурбаций, все три машинописных варианта пропали, и только пару лет назад одна знакомая случайно, разбирая бумажные завалы, нашла папку и передала её мне, а я обработал и дописал текст. Мне показалась интересной и оригинальной концепция случившегося на Голгофе, где воры и убийцы освободили «своего человека», вора Бар-Авву, – она позволяет по-иному взглянуть на это событие и снять проклятие с целого народа. Его просто не было на Голгофе, где в тот день проходила воровская сходка, участники которой спасли своего вожака. Но Булгаков, конечно, въелся во все поры.
– Вот уже 20 лет вы преподаёте русскую литературу немецким славистам и специализируетесь на Достоевском. Как один из наших главных классиков воспринимается в Германии и в чём его главная заслуга в глазах иностранцев?
– В Германии знают трёх авторов – Толстого, Достоевского, Чехова. Популярен миф о «загадочной русской душе», разгадкой которого, по мнению славистов, главным образом является творчество Достоевского. В широком смысле причины популярности русского классика кроются в предложенной им манере письма – откровенной исповеди от «Я». Достоевский не только продолжил традиции письма от исповедального «Я-рассказчика», изначально свойственное русской письменности (проза Грозного, «Житие» Аввакума, путешествия Радищева и Карамзина, «Герой нашего времени» Лермонтова), но и создал новый тип рассказчика – бесстыдного, откровенного, больного и злого, не боящегося рассказывать о себе всё без прикрас («Записки из подполья»), открыл «исповедальный жанр». И если в раннем творчестве Достоевского превалировал рассказчик «беззубый», мечтатель и фланёр, больше наблюдатель, чем активно действующий индивид, то далее в романах роль рассказчика возрастает и ужесточается.
– Считается, что «Чёртово колесо» реанимировало русский роман, научив писателей не бояться «жанра». Чего недоставало литературе десятилетие назад и чего недостаёт сейчас?
– Всем нам, пишущим, недоставало и недостаёт оптимизма, просветов в судьбе, обрисовки будущего. Впрочем, это не вина писателей, а влияние социума, у которого нет позитивной платформы будущего, а власть и обсевшие её бояре ничего предложить не могут, потому что повёрнуты в прошлое, в то время как надо быть развёрнутым в сторону будущего, в большой мир.
Дарья Ефремова
«ЛГ»-ДОСЬЕ
Михаил Георгиевич Гиголашвили – прозаик, публицист, филолог. Родился в 1954 году в Тбилиси. Окончил филфак и аспирантуру Тбилисского университета. Автор монографии «Рассказчики Достоевского» и ряда статей по теме «Иностранцы в русской литературе». С 1991 года живёт в ФРГ, преподаёт русский язык в университете земли Саар. Печатается в российской и зарубежной периодике. Автор романов «Иудея», «Толмач», «Чёртово колесо», «Захват Московии», «Иудея, I век», «Кока», сборника прозы «Тайнопись». Лауреат «Русской премии» и «Большой книги» (2010). Финалист премий «НОС», «Русский Букер», «Большая книга» (2017). Член германского Общества Достоевского и Дома художников (Саарланд).