Ханс Магнус Энценсбергер (род. 11 ноября 1929), если верить «Википедии», немецкий поэт, писатель, переводчик, издатель и общественный деятель левого толка. Детство провёл в Нюрнберге, успел вступить в гитлерюгенд и, может быть, ещё и поэтому отстаивал популярную среди левых идею о невиновности немецкого народа в военных преступлениях. В 1955 году получил докторскую степень за диссертацию о поэзии Клеменса Брентано, до 1957 года работал редактором на радио в Штутгарте, в 60-е годы принимал участие в студенческом движении, в период с 1965 по 1975 год был редактором журнала Kursbuch, с 1985 года – редактором книжной серии престижных Die Andere Bibliothek, опубликованных во Франкфурте и в настоящее время содержащих в себе до 250 названий. Энценсбергер является также учредителем ежемесячника TransAtlantik. Его собственные произведения переведены более чем на 40 языков.
А теперь журнал «Иностранная литература» опубликовал ещё и довольно много глав из его книги «Большая смута» (перевод с немецкого и вступление Н. Васильевой).
Одно из итоговых впечатлений – быть общественным деятелем левого толка на Западе весьма даже надёжно, выгодно, удобно: ты везде желанный гость – и у Хрущёва, и у Кастро, и в консервативном американском университете. А когда ступившие на террористическую дорожку приятели, левые радикалы, пытаются найти укрытие в твоём доме, оказывается, что за домом приглядывает полиция и оставаться в нём никак невозможно.
Я вовсе не усматриваю в житейской тактике Энценсбергера какого-то корыстного расчета – он производит впечатление искреннего человека, – я просто подвожу итог изложенным им фактам. Первый из которых – приглашение молодого, мало кому известного литератора на международный писательский форум в Ленинград в 1963 году наравне с такими тузами, как Жан-Поль Сартр, Симона де Бовуар, Натали Саррот, Уильям Голдинг, с одной стороны, и Михаил Шолохов, Илья Эренбург, Константин Федин, Александр Твардовский, Евгений Евтушенко – с другой. А Ханса пригласили, по-видимому, по разнарядке – был нужен кто-то из Западной Германии, а «молва о «Группе 47» давно долетела и до Москвы».
Слыхали такую? Я тоже. Но славу завоёвывают загадочные бренды, манифесты, а не личные произведения, которыми только и живёт литература, – уж никак не группами. Но социальное влияние проще всего завоёвывать через группы, о них интереснее рассуждать тем, кому безразлична литература, то есть практически всему человечеству.
«Заявленная тема дебатов звучала вполне обтекаемо: «Проблемы современного романа». Но почему вдруг я, не написавший ни одного романа? На руку мне, думаю, сыграл прежде всего год моего рождения. Тут можно было не опасаться никаких малоприятных подробностей нацистского прошлого; кроме того, я в некотором расплывчатом смысле считался «левым», что бы под этим ни понимать».
Поселили почётных гостей среди «обшарпанной роскоши» гостиницы «Европейская», и к немцам приставили в качестве сопровождающих переводчиков Льва Гинзбурга и Константина Богатырёва, отзывавшегося о партийном руководстве с таким пренебрежением, что «левый» поэт на некоторое время заподозрил в нём провокатора. Однако Костино пренебрежение к властям порождалось не увлечённостью политикой, но увлечённостью поэзией.
«Русская интеллигенция всегда этим отличалась. Костя олицетворял собой тип людей, для которых поэзия была превыше всего, – такой особый культ, у нас давным-давно утраченный.
Даже для меня не являлось секретом, что в Санкт-Петербурге – а также Петро- или Ленинграде, – в этой поблёкшей жемчужине, буквально на каждом углу витают тени великих писателей. Но не о Пушкине, Гоголе, Достоевском, не о «Серапионовых братьях» или таких поэтах, как Хлебников и Хармс, шла речь на дебатах, намеченных повесткой дня».
Федин мочил Джойса и Кафку, Эренбург защищал право литературы на эксперимент – всё было предсказуемо; город тоже удалось повидать лишь на бегу – впечатлили только где-то на флэту танцующие твист стиляги, к которым сводил коллегу Евтушенко, да обильнейший возлияниями банкет, после которого Сартру якобы потребовался доктор.
В Москве же интереснее Кремля и мавзолея оказался приём в роскошной квартире Эренбурга.
«Любопытнее оказалось личное приглашение Ильи Эренбурга к себе домой. Его квартира на улице Горького была столь роскошно обставлена, что напомнила мне приёмы у людей с Парк-авеню или рю де Варенн. Стены украшали картины классического модерна: на одной – Матисс, на другой – Брак или Вламинк. Шампанское подавали официантки в белых чепчиках, чёрных блузках и вышитых, с кружевной каймой, передничках. На подносах разносили маленькие бутерброды и пирожные. Дух давно минувших бюргерских времен хозяину удалось воскресить поразительно точно».
Но самой интересной была встреча с Хрущёвым на его даче в Гагре.
Хрущёв, неторопливо пичкающий европейских интеллектуалов банальностями агитпропа, настолько хорош, что даже не выбрать изюминку для цитирования – читать нужно всё. И социальный итог не менее интересен.
«Неясностей в характере Хрущёва после этой встречи почти не остаётся. Через плебисцит или парламентские выборы этот человек никогда не смог бы прийти к власти. Он ничем особенным не выделяется, что его, по-видимому, и спасало. Его сила в умении выживать. Благодаря этому он сумел уцелеть и в годы сталинизма, и во время борьбы за власть после смерти кремлёвского горца. В его жизнестойкости и осмотрительности сомневаться не приходится. Он мастер скорее противостоять обстоятельствам, чем в корне переделывать жизнь. Это не человек великих проектов; он с трудом поддаётся переубеждению, к теоретическим аргументам глух, учиться готов исключительно методом проб и ошибок.
Его достоинства определяются прежде всего отсутствием главных черт его предшественников. Он почти полностью лишён мании величия и мании преследования. Его жизненные принципы столь незамысловаты, что не довлеют над его поступками, а всякий раз по-новому приноравливаются к ситуации. Не будучи особенно силён в догмах, он легко готов от них отступить. О своей главной заслуге он даже не догадывается. Она состоит в развенчании магии власти. Человек, лишённый всякой загадочности, – на вершине власти: такое в мире встречается редко, для России это – неслыханно. Никакой особой ауры, никакого особого «излучения» личности. В его присутствии вы, скорее, будете скучать, но никогда не впадёте в тот исступлённый восторг, в который приводили своих слушателей такие, к примеру, люди, как Де Голль. Культ личности Хрущёв развенчивает не столько на словах, что само по себе немного бы значило, сколько своей собственной персоной. И те, кто при этом презрительно кривит губы, так и не поняли, что стоит на кону. Любой новоявленный Наполеон, подогреваемый овациями толпы, мог бы в наш ядерный век легко подтолкнуть человечество к коллективному самоубийству. По сравнению с такой перспективой ботинок Хрущёва, которым он якобы колотил по трибуне в Нью-Йорке, – не больше чем невинная выходка. За одним столом с этим человеком вам, возможно, будет трудно сдержать зевоту, но вас не будет охватывать страх». (И всё-таки слово «довлеть» означает не «давить», а «быть достаточным»!)
Книга не в последнюю очередь увлекательна ещё и трагической историей любви повествователя и молодой русской женщины Маши, внебрачной дочери писательского босса Фадеева и поэтессы Маргариты Алигер, – не буду брать на себя роль спойлера – это тоже нужно прочесть. Скажу только, что в несчастной Маше, похоже, сидел тот же самый вирус, что и в очень ярко живописуемых Энценсбергером экстравагантных политиках, вирус, делающий для них невозможным обычное человеческое счастье, а взамен требующий постоянных психостимуляторов, самым опасным из которых и является политика, использующая в качестве наркотического сырья судьбы других людей. И чем больше, тем лучше, передозировки они не страшатся.
Портреты левых радикалов, включая таких «звёзд», как «красноармейцы» группы Баадера–Майнхоф, настолько интересны, что если бы даже в книге больше ничего не было, её всё равно следовало бы прочесть. Очень важно, что автор знает их лично, а не из газетной мифологии и не подыскивает для них высоких слов, которыми мы себя ослепляем, принимая политику за нечто высокое (Баадер для него что-то вроде сутенёра), хотя коммунальная склока остаётся коммунальной склокой, если даже её раздуть до размеров земного шара. Идеологическое прикрытие их истинных мотивов настолько не выдерживает никакой критики, что остаётся лишь сетовать на неразработанность психиатрической истории, ибо роль психопатов в общественных смутах, на мой взгляд, огромна. Кто бы собрал не идеологизированные, а бытовые психологические портреты громких деятелей в духе портрета Засулич, изображённой Кравчинским. «Собой она решительно не занимается. Она слишком рассеянна, слишком погружена в свои думы, чтобы заботиться об этих мелочах, вовсе её не интересующих.
Есть в ней, однако, нечто противоречащее ещё более, чем её внешность, представлению об эфирной деве.
Это её голос. Вначале она говорит с вами как и все люди, но это обыкновенно продолжается очень недолго. Лишь только разговор оживляется, она возвышает голос и говорит так громко, точно её собеседник наполовину глух или стоит от неё по меньшей мере шагах во ста. И никакими силами не может она отделаться от этой привычки. Она так рассеянна, что тотчас забывает и шутки приятелей, и своё собственное желание не бросаться в глаза и говорить как все. В доме ли, на улице, лишь только речь коснётся какого-нибудь интересного предмета, она тотчас же начинает кричать, сопровождая свои слова любимым, всегда неизменным жестом правой руки, которой она энергично рассекает воздух, точно секирой».
А портрет Фиделя Кастро из «Большой смуты», нарисованный его вроде бы политическим единомышленником, являет картину не просто «фанфаронства», но вполне клинической гипоманиакальности. Уж на что я не люблю биологизации социальной жизни, которой правят не инстинкты, а грёзы, но поведение политических честолюбцев уж настолько напоминает рыб с умело травмированным мозгом!..
Что заставляет стайных рыб держаться вместе? Рыбка, случайно отделившаяся от стаи, тут же пугается своего одиночества и возвращается обратно; но если ей умело проколоть нужную зону мозга, она плывёт, не оглядываясь
на остальных, и тогда уже пугаются отставшие от неё соседки, и устремляются за ней – так она становится вожаком стаи.
Это и есть секрет политического лидерства – переть, НЕ ЗНАЯ СОМНЕНИЙ, тогда как именно сомнения и отличают науку от религии. Но все политические учения и есть светские религии, лишь
маскирующиеся наукой и моралью. Это и заставляет нормальных людей склоняться перед маньяками, либералов – заискивать перед радикалами. Но о студентах, цепляющих на себя лики Мао и Че Гевары, можно сказать и ещё кое-что.
В «Восстании масс» Ортега-и-Гассет приписывает массам психологию баловня, готового разнести кухню из-за того, что нянька подала слишком горячую кашу. На самом же деле это свойственно вовсе не массам, знающим, что почем в грубом жестоком мире, а маменькиным сынкам и дочкам – именно они больше всего на свете ненавидят не бандитов, не холод и голод, в существование которых они не верят, а свою бонну.
«По какой причине внимание наше было так приковано к войне во Вьетнаме, что множество других вооружённых конфликтов, которых было тогда предостаточно, трогало нас гораздо меньше? В Нигерии в результате провозглашения Биафрой своей независимости погибли минимум два миллиона человек. Не прекращались опасные перестрелки на реке Уссури, велись бои в Гайане, в Южном Йемене, в Кении и Новой Гвинее; на пороге гражданской войны оказались Северная Ирландия, Колумбия, Кашмир и Страна Басков. Предположим, инцидент между Гондурасом и Сальвадором ещё можно было не воспринимать всерьёз, хотя так называемая «футбольная война» унесла ни много ни мало две тысячи жизней. Но и шестидневная война между арабами и израильтянами померкла на фоне того, что происходило во Вьетнаме.
Я часто задумывался над тем, почему так получилось. Среди людей моего возраста редко встречаются ярые антиамериканисты. Я хорошо помню тот момент, когда впервые увидел американских солдат. Это было во франкской деревушке на юге Германии. Пятеро чернокожих «джи-ай» сидели у костра и курили. Они пришли огромной бронеколонной и попросту раздавили гитлеризм. Это было восхитительное чувство. Я облегченно вздохнул и часто потом с ними заговаривал. Одеты они были не в какие-то лохмотья, как немецкая армия. Форма у них была отутюженная, и с собой они принесли неведомые нам доселе материальные блага. Но что было гораздо важнее: с ними мы связывали нечто такое, чего не знали в Германии, но что было известно в других местах, например в Англии, Швейцарии и Скандинавии, и что начиналось с букв ДЕМ. И не мне одному это нравилось. Тем сильнее оказалось разочарование в правительстве Соединённых Штатов Америки, когда мы увидели, как американские солдаты на другом конце света приставляют автоматы к головам маленьких желтокожих детей».
«Сами виноваты: сотворили из супердержавы кумира, а потом стали возмущаться, что кумир не спешит этому образу соответствовать» – так насмешничает над собою прежним постаревший и помудревший поэт.
Да, Америке, как, впрочем, и России, пришлось расплачиваться за преувеличенные надежды, которые они имели неосторожность внушить той легковерной части человечества, которая называет себя прогрессивной: американцам, как и русским, не могли простить, что они всего лишь люди.
Мне кажется, даже великолепный Воннегут не избежал этих крайностей в своей итоговой книге «Человек без страны, или Америка разБУШевалась» (Екатеринбург, 2007)».
«Много лет назад я был очень наивен. Я думал, что мы можем стать той гуманной и разумной Америкой, о которой мечтало столько людей моего поколения. Мы мечтали о такой Америке во времена Великой депрессии, когда у людей не было работы. А потом сражались и умирали за эту свою мечту во время Второй мировой войны, когда у людей не было мира.
Теперь я знаю: нет ни единого шанса, черт побери, что Америка станет гуманной и разумной. Потому что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Люди – это макаки, которые от вкуса власти пьянеют и теряют голову. По-вашему, утверждая, что наши лидеры – захмелевшие от власти макаки, я рискую подорвать боевой дух американских солдат, воюющих и гибнущих на Ближнем Востоке? Очнитесь! Их боевой дух, вместе с тысячами тел, уже давно разорван в клочья. Будто все они – лишь игрушки, подаренные избалованному ребёнку на Рождество».
Но, может быть, оценивая человеческий род, и следует руководствоваться крайностями? Определяя его путь как бесконечную смуту, как нескончаемые схватки стай конформистов, возглавляемых психопатами. Пьяными от самодовольства при успехе и пьяными от бешенства при неудаче.
Александр Мелихов