В рамках VI Международного театрального фестиваля «Сезон Станиславского» и культурного сезона «Россия–Абхазия 2010» в Москве после большого перерыва выступил Абхазский государственный драматический театр им. С. Чанба, сыгравший спектакли «Махаз» по повести Фазиля Искандера и «Гуарапский писарь» по произведениям Михаила Бгажба. Обе постановки осуществил художественный руководитель и директор коллектива Валерий КОВЕ.
В следующем году Абхазский драматический театр будет отмечать своё 80-летие. И ровно треть этого срока его возглавляет он – выпускник ГИТИСа и потомственный труженик сцены.
– Валерий Михайлович, насколько я понимаю, показанные на фестивале спектакли – отнюдь не премьеры. Скажите, когда были поставлены «Махаз» и «Гуарапский писарь»?
– «Махаз» – за год до войны, в 1991-м. А «Гуарапский писарь» лет на 10 позже. Полагаю, продолжительность жизни спектакля зависит и от того, насколько он сам способен «защитить» себя. Мы в театре всегда стремимся использовать минимальные средства выражения. И во многом благодаря этому спектакль, который ты сделал 10–15 лет назад, продолжает свою рабочую жизнь. Нам, кстати, не приходится восстанавливать спектакли. Мы можем месяц-два-три не играть, а потом лишь чуть-чуть подразмять себя, и всё – начинаем!
– Но всё же, почему в Москве оказались эти спектакли? У вас что, за целое десятилетие ничего более яркого и интересного не возникло?
– Выбор в данном случае исходил не от нас. Многие критики и театроведы видели наши спектакли на разных фестивалях. И нам поступило предложение привезти на «Сезон Станиславского» именно эти два. Я бы, например, очень хотел бы показать в российской столице «Самоубийцу» Эрдмана. Такая сугубо московская коммунальная история… (Смеётся.) А вообще надо сказать, что своего рода «ограниченность» национальных театров небольших народов и государств имеет и позитивный момент: любую вещь, будь это Эрдман, Шекспир или Искандер, мы ставим так, чтобы это было понятно всем. Языковой барьер исчезает, когда «язык» действия доведён до нужной стадии художественной убедительности. На многих фестивалях мы играем эти спектакли без перевода.
– Спектакли шли в один вечер. У меня возникло ощущение, что они очень гармонично дополняют друг друга…
– Оба спектакля – небольшие. Они у нас идут автономно, как и все другие. Самые большие наши спектакли – час двадцать. Это не от того, что заданность такая – быть скупым в средствах выражения и во всех остальных аспектах. У нас подход, что при всём том, что мы свою жизнь посвящаем только театру, в ней есть ещё уйма вещей. И если берёшь время у человека, так будь скромен и займи ровно столько времени, и, если тебе есть что сказать – ты скажешь за это время. Даже в самых потрясающих спектаклях, которые я видел, всё равно, мне кажется, что-то могло бы быть лаконичнее… Это черта, может быть, и национальная. У нас в Абхазии очень ценятся ораторы, но грош цена оратору, если он два раза повторяет одну и ту же мысль.
– Несмотря на то, что вы затрагиваете серьёзные, драматические темы, спектакли смотрятся очень легко и не оставляют грусти. Вы специально стремились к тому, чтобы ощущение трагичности не возникало?
– Это же, в общем-то, дурная манера – жаловаться. Или же только страдать…
– А как же, к примеру, великие драматурги-трагики? Или тот же Шопенгауэр, утверждающий жизнь как страдание?
– Всё зависит от того, под каким углом на это смотреть. Степень художественной убедительности – самое главное. Затронув драматические нотки, раскрыв свою боль, нам нельзя терять нить надежды. Точно так же, как и заниматься жизнеутверждением нам хочется не чисто декларативно, а через рассказ о каких-то муках и страданиях, через которые проходят наши герои. И бродячая труппа в «Гуарапском писаре» – это же практически повествование и про старшее поколение именно нашего театра. Вот мой отец – один из его основоположников. Был период, когда артистов выгоняли из театра, когда закрывали школы, институты, когда не давали права говорить на родном языке. Театр – единственное учреждение, которое оставалось жить. Они взяли рюкзаки, декорации, на арбу сели и ездили по сёлам. Играли спектакли, и, можно сказать, народ их содержал. И так несколько лет. И они сохранили театр.
– Автор «Писаря» Михаил Бгажба в отличие от автора «Махаза» Фазиля Искандера у нас практически неизвестен.
– Михаил Тимурович – это человек, который только одну вещь написал и ещё перевёл «Мёртвые души» на абхазский язык. Этим, собственно, литературная его деятельность исчерпывается. А вообще он занимал пост первого секретаря Абхазского обкома. Это был большой, чрезвычайно творческий, незаурядный человек. Он мог, к примеру, нашим композиторам сыграть Бетховена и показать, как надо обращаться с роялем. Он был разносторонним человеком и ещё в хорошем смысле авантюристом. Мы взяли его «Гуарапского писаря» и придумали ввести туда приём бродячего театра. И через тот приём приблизились и к своей профессии, и рассказали о своих предшественниках, и поделились своим представлением о нашей профессии.
– Вы говорили, что национальный мотив для вашего театра не так важен, но в показанных спектаклях очень много именно национального колорита.
– Да, мне очень приятно, что вы так это подметили. А по поводу национального: я всегда говорил и остаюсь при мнении, что очень боюсь людей, которые знают, что такое национальное. Очень боюсь людей, которые и вот в политике тоже всё знают. Один старший наш коллега говорил про таких людей, что они настолько совершенны, что им нечего делать в мире, пусть идут и соединяются с природой. Их боюсь я почему – да я вижу результаты такого подхода и в литературе, и в драматургии, тем более в театре. В большинстве случаев мы с вешалки снимаем эти черкески, папахи, притчи, домашние радости игры в обстоятельства… и начинаются недоразумения, и этот вечный хохот без содержания. Национальное: наши спектакли – это и спектакли по Гольдони, Шекспиру, Эрдману, и «Махаз», и «Гуарапский писарь»… За счёт чего они абхазскими становятся? Мы идём дорогой освоения своей профессии, ценность которой состоит в том, что у тебя в работе возникают моменты подсознания. Чем больше осваиваешь свою профессию, тем больше проявляются подсознательные штрихи, непохожие на другие. Тогда мы уходим от атрибутики «вешалки» и внешней одежды и приходим к каким-то другим, более важным вещам. Процесс работы и жизни должен пульсировать, быть живым. Тогда ты интересным становишься и для самого себя в работе.
– В каком состоянии сейчас находится ваш театр?
– Мы очень рады тому, что сейчас у нас идёт полноценный капитальный ремонт. А театр очень хороший, здание прекрасное, это дворец просто. Шикарные фойе, зрительный зал, гримёрные, масштабы сценические, глубина… Капитальный ремонт делают в сжатые сроки: обещают в полтора года уложиться. Неудобства, конечно, большие, но мы как-то выходим из положения. Ездим вот по разным фестивалям, сейчас в Москву на «Сезон Станиславского» приехали.. И, наверное, найдём что-то ещё, чем это время капремонта занять, чтобы рабочий пульс оставался, не сбоил.
Беседу вела Софья ЕФИМОВА