Когда-то много лет назад в газету «Красноярский рабочий» пришёл седой человек и оставил свой рассказ «Уход». От первой фразы: «Геннадию Ивановичу Ускову расхотелось жить» – я задохнулась, как будто меня схватили за горло, вбросив в трагическую судьбу героя. Прочтя, тут же позвонила автору: «Эдуард Степанович, кто вы? Расскажите!»
Оказалось, по жизни у него две профессии – педагог и инженер, а призвание одно – литература. В молодости печатался, побеждал в конкурсах, но писательский хлеб ненадёжен, а тут семья, дети. Шесть лет преподавал русский язык и литературу в школе, 34 года работал инженером на шинном заводе.
Мы напечатали тогда три его рассказа. А один – «Бродягу» – я увезла в Москву. Потом долго не могла найти любимого автора. Звонила – там сменились телефоны. Совсем отчаялась. И вдруг, о счастье! – нашёлся и телефон, и рассказ, который сейчас перед вами.
И вы сами оцените редкий дар проникновения в глубины человеческой души замечательного писателя Эдуарда Мордвинова. И замрёте от восторга, и прольёте слёзы, и задумаетесь о жизни.
Наталья Савватеева
«ЛГ» сердечно поздравляет Э.С. Мордвинова – 17 ноября у него 91-й день рождения.
В один из предзимних вечеров жена главного метеоролога химзавода Николая Ивановича Максимова сильно перепугалась: возвращаясь поздно домой, наткнулась в подъезде на лежащего у двери мужчину и громко забарабанила в дверь. Николай Иванович поспешил ей навстречу и, открыв дверь, сразу всё понял.
Мужчина лежал на полу подле лестницы. Николай Иванович нагнулся к нему: жив ли? Незнакомец крепко спал. От него густо несло водочным перегаром и крепким, кисло-уксусным запахом давно немытого тела. Одет он был неряшливо – в засаленную болоньевую куртку, в затёртые, лоснящиеся от грязи брюки. Замызганная кепчонка валялась рядом. Под головой спящего лежала сумка, из которой торчали скрутка газет и журнал.
Вначале Николай Иванович хотел поднять и выпроводить из подъезда непрошеного гостя, но тотчас понял, что это невозможно, махнул рукой и оставил его в покое.
Вскоре обнаружилось, что бездомный пьянчужка основательно приткнулся к подъезду. Крепчавшая зима, набиравшие силу морозы загоняли его именно в этот подъезд. Лучшего места в округе он бы и не нашёл: дом был двухэтажный, на два подъезда, по четыре квартиры в каждом. В подъезде чисто, тепло, опрятно. У каждой двери коврик или половичок. Стены хорошо выкрашены, а лестницы и площадка между этажами вымыты. К тому же подъезд обогревался батареей, установленной на лестничной площадке, а на обоих этажах – по лампочке и выключателю. На трезвую голову и почитать можно.
Вначале жильцы хотели сделать на входной двери крючок и закрываться на ночь, чтобы не пускать бродяжку, но потом оставили всё как есть. Решающий довод в пользу шаромыги привела Анна Дементьевна – пенсионерка со второго этажа:
– А чо, пусть спит. Он как сторож. Раз лежит, то уж никто другой не придёт. Человек он с виду грамотный, не хулиганистый.
Она даже проявила к ночлежнику внимание. Однажды, убирая лестничную площадку, обнаружила за батареей тряпку, на которой бродяжка спал. Старательно выстирала её, высушила за день и к вечеру положила на место. И тут, к удивлению не только её, но и остальных женщин подъезда, бродяжка эту тряпку выбросил.
– Ишь какой гордый! – возмущалась Анна Дементьевна. – Не пондравилось. Ему как лучше, а он нос воротит.
Однажды Николай Иванович возвращался домой в полночь. Доходяга, как и прежде, спал на лестничной площадке. Куртка его висела на батарее. Спал он на газетах, под головой лежала та же сумка, что и в первый раз, и из неё торчали скрученные в рулончики газеты. Лицо бездомника было давно небрито, волосы скатались в невообразимый комок. Николай Иванович неторопливо и с сожалением рассматривал лицо сбившегося с пути мужчины и не мог отойти от него: что-то казалось ему знакомым в этом лице. Спалось ему в эту ночь плохо. Он долго ворочался с боку на бок. И уже к утру где-то в подсознании, как бы само собой вдруг вспомнилось похожее лицо, только совсем молодое. И это неожиданное воспоминание-догадка остро кольнуло его. Словно из тумана стали всё отчётливее и яснее проступать черты молодого лица с небольшим шрамом над левой бровью и рыжеватой шевелюрой, как у Саши Курамшина. Да, да, точно, как у Саши.
Николай Иванович встал, кое-как оделся и тихо вышел. Мужчина уже проснулся и теперь, сидя на верхней ступеньке лестницы, читал журнал. Он насторожённо и выжидательно глянул на Николая Ивановича, и тот смешался под этим стерегущим взглядом. Желая смягчить неловкость, спросил:
– Закурить не найдётся?
Ночлежник пошарил за пазухой, извлёк дешёвую пачку сигарет и протянул Николаю Ивановичу.
– Спасибо.
За те две-три минуты, что Николай Иванович впервые поговорил с незнакомцем, он почти окончательно убедился, что неопрятный, опустившийся бродяга и есть тот самый Саша Курамшин, с которым он познакомился в своё первое студенческое лето. И который за две абитуриентские недели стал его товарищем. Тот же шрам над левой бровью, хрипловатый голос. И взгляд серых неторопливых глаз – тот же.
Случай полностью удостовериться в своей догадке подвернулся неожиданно. Как-то вечером Николай Иванович открыл дверь на чей-то деликатный стук. На пороге стоял бродяга. Он пьяно и виновато улыбался, протягивая очки с отломившейся дужкой.
– Помогите, пожалуйста. Приделайте как-нибудь.
Николай Иванович взял очки и дужку. Очки были грязными, с мутными, захватанными стёклами. Николай Иванович нашёл кусок медной мягкой проволоки и укрепил дужку к очкам. Незнакомец стал их надевать. Из-под рукава куртки обнажилась его рука выше запястья. Николай Иванович увидел татуировку – кедровую шишку с ветвью и чуть не ахнул: ведь точно такая же татуировка была у Саши.
* * *
В тот памятный год его на время сдачи экзаменов в университет поселили в студенческое общежитие. В комнате их было пятеро, и среди них – Саша, может быть, самый одарённый, самый смекалистый и сильный. На лацкане его пиджака красовались два красных значка спортсмена-перворазрядника.
Саша поступал на юрфак, все экзамены сдавал на отлично. И само собой получилось, что из пяти жильцов-абитуриентов студенческой комнаты Саша сразу стал лидером, и все без разговора подчинились ему. Уже на третий день он организовал студенческую коммуну: ребята сбросились, взяли у коменданта общежития посуду, набрали харчей, назначили дежурных и стали завтракать и ужинать у себя в комнате. Золотая пора! Ребята быстро подружились, многое узнали друг о друге, и их взаимная привязанность осталась у каждого в душе на долгие годы.
Однажды Саша организовал бригаду по работе на кондитерской фабрике. Работали всей комнатой на погрузке пряников, упакованных в картонные ящики. Работали дружно, споро. Заведующая складом, годная по возрасту им в матери, досыта и заботливо угостила их чаем с конфетами и пряниками, дала каждому по кульку с собой и выдала на руки по двенадцать рублей.
То-то был у них праздник!
Горьким остался в памяти Николая Ивановича из той счастливой поры день, когда он не нашёл в приказе о зачислении своей фамилии. Приказ был вывешен в широком прохладном коридоре учебного корпуса. Все ребята были зачислены, а он – нет. Пришлось ему тогда уезжать в родной городок ни с чем. Друзья собрали скромное студенческое застолье: отмечали одновременно и проводы его домой, и своё вступление в студенческую жизнь. После прощального ужина ребята всей комнатой проводили его до трамвайной остановки и вернулись в общежитие, а Саша доехал с ним до вокзала и перед самым уходом поезда пихнул в карман несколько мятых трёшек.
– В дороге пригодится. Ты пиши, старик, ждать буду. Увидишь, у тебя всё получится. Я это знаю.
Сколько с тех пор лет прошло?! Тридцать два годика, треть века! Господи, как стремительно летит время.
* * *
Под Новый год бродяжка приволокся вдрызг пьяным, с букетом цветов, которые в блестящей целлофановой обёртке валялись рядом с ним на полу. Из кармана выглядывал угол открытки. Не дошёл, не дотянул несчастный до нужного адресата, не донёс цветы с поздравительной открыткой.
Любопытная Анна Дементьевна, видимо, ухитрилась как-то прочитать открытку, потому что вскоре поведала женщинам по секрету, что там были написаны стихи.
– Про любовь! Да такие захватистые. Неужто сам сочинил? Да и кому? – интриговала она.
Николай Иванович решил помочь Саше: взять его к себе на завод, к примеру, слесарем. Устроить где-нибудь на лёгком месте, со временем добиться у директора для него гостинку. Только вот как сказать об этом Саше, как уговорить его?
Зимой вечереет рано. И вот как-то, возвращаясь с работы тёмным январским вечером, Николай Иванович ещё издали заметил на лавочке у подъезда трёх мужчин. При виде его двое отделились от скамейки и размытыми, шатающимися тенями удалились прочь, будто растворились в темноте. На скамейке остался один. Над входом в подъезд под небольшим козырьком горела лампочка, освещая пятачок на крыльце и оставшегося на скамейке мужчину. Это был Саша. В состоянии пьяной эйфории он улыбчиво и доброжелательно глядел на подошедшего Николая Ивановича. Перед ним на скамейке лежало полбуханки хлеба, обломанного со всех сторон, стояла открытая банка с какой-то закуской и пустым стаканом.
– А я ведь ваше добро за очки не забыл. Помню, – сказал Саша. – Я вас уважаю.
А потом извиняющимся тоном предложил:
– Может, примете махонькую?
Саша взглядом показал на бутылку, которая стояла чуть в стороне, в снегу.
Николай Иванович присел рядом, взял пузатенькую бутылку с коротким горлышком, прочитал этикетку: «Стеклоочиститель».
– Да это же отрава. Вам надоело жить?
– Не бойтесь. Проверено-испытано.
– А хотите я вам помогу? Устрою на нетрудную работу. Койку в общежитии получите, а потом, может, и гостинку. Всё это гарантирую.
Саша сразу как-то сник, насупился и зло-обидчиво ответил:
– Гуманист, значит. Пожалели несчастного человека. А счастливее ли вы меня?
– Не торопитесь с отказом. Ведь многое ещё можно поправить. И сил у вас хватит. Я уверен в этом.
В эту ночь Саша в подъезде не ночевал, не появился и на следующий вечер и вообще исчез из вида. Николай Иванович забеспокоился. И теперь каждый раз перед сном выходил в подъезд покурить и заодно узнать, не появился ли там Саша. Его не было.
– Жив ли бедолага? Может, его уже и схоронили? – сказала как-то сочувственно Аннa Дементьевна.
Через несколько дней Николай Иванович съездил в милицию, запросил адрес проживания всех по имени Александр Курамшин без указания отчества.
Вскоре получил ответ: Александров Курамшиных в городе было девять человек, но с разными отчествами. Николай Иванович обзвонил и объездил всех, но Саши среди них не оказалось.
Потом Николаю Ивановичу втемяшилась в голову мысль, что Саша обитает где-нибудь по соседству, в подвале какого-нибудь ближнего дома. Мысль эта несколько дней, как наваждение, мучила его, и он решил обойти те дома, где, по его мнению, мог быть Саша. И несколько поздних вечеров, вооружившись фонариком и складным ножом (мало ли что может случиться), обследовал подвалы соседних домов. К его удивлению, он обнаружил там то, что изредка приходилось читать в газетах. Подвалы многих домов, особенно ближе к полуночи, заполнялись самыми разными людьми: бродягами, наркоманами, неопределёнными лицами. Все они были чьими-то мужьями, жёнами, детьми, внуками – когда-то любимыми и желанными, на которых возлагали надежды, некоторых боготворили. И вот всё для них заканчивалось несколькими ступенями вниз, в смрадные подвалы, в грязь и отвержение.
В подвале старого трёхэтажного дома он обнаружил большую группу ночлежников. Подвал был построен под бомбоубежище и походил на жилое помещение – с туалетом, раковиной для умывания, с электроосвещением. Обитатели подвала сгруппировались в две кучки: в одной играли в карты, в другой – в шахматы. На Николая Ивановича глянуло несколько человек, но никто не стал приставать и расспрашивать. Он нерешительно подошёл к шахматистам, понаблюдал за игрой и тем временем незаметно оглядел всех присутствующих – Саши среди них не было. Ему показалось не так уже страшно среди этих людей, и у него появилось желание спросить, не бывает ли здесь пожилой мужчина Александр Курамшин.
– А кто ты такой? – сердито спросил один из бездомников. – Может, тебе и паспорта показать?
– Саша мой товарищ, – пояснил Николай Иванович.
– Не знаем. Дай лучше закурить.
Николай Иванович отдал всю пачку и тихо вышел из подвала. Когда он вернулся домой, жена встретила его недовольно.
– Хватит, Коля, по подвалам лазать. Сам измотался и меня измучил. Я же спать не могу, за тебя беспокоюсь. Ну подумай, где ты найдёшь его в миллионном городе. Уймись, пожалуйста.
Николай Иванович тихонько улёгся в постель, но долго не мог уснуть. С этого момента он оставил свою затею по поиску Саши.
Тот объявился в начале весны. Приходил очень поздно, когда в окнах дома гасли огни и жильцы отходили ко сну. О его присутствии Николай Иванович догадывался по осторожному скрипу открываемой наружной двери и тихим, для других неслышным Сашиным шагам на лестничную площадку. Уходил Саша рано, до пробуждения жильцов. Николай Иванович несколько раз хотел выйти, чтобы посмотреть на Сашу, но не решался снова спугнуть его своим вниманием. Ждал случая, когда как-нибудь сама собой состоится такая встреча. Но, к сожалению, встреча эта так и не состоялась. Судьба готовила Саше совсем иной, неожиданный поворот, который навсегда решил все его проблемы.
* * *
Закрыв глаза, он вдруг увидел, будто совсем ещё мальчишкой стоит перед зеркалом, а на него смотрит из зеркальной рамы мальчик-старичок. И лицо, и всё тельце детское, а вот глаза – старые, усталые, и вместо волос – лысина. Потом появилась покойница-мать в длинной белой одежде. С молчаливой улыбкой не подошла, а словно подплыла к нему сзади, почти неощутимо обняла за плечи и жалостливо привлекла к себе.
– Тяжело тебе, мой мальчик. Пойдём со мной. Я обогрею тебя, оберегу.
От этих тёплых слов и ласковых материнских ладоней ему стало легко и радостно. От обиды за свою постылую жизнь и от материнской ласки и жалости он заплакал, прижался к ней и затих.
* * *
Проснулся в то утро бродяга рано. Собрал в сумку свои вещички и вышел на улицу. Была середина мая. Лёгкая, словно комариные крылышки, зелень облепила ветви деревьев. Было тепло и душно. В небе клубились в мягком живом движении облака. Собиралась первая гроза. Бродяжке стало душно, нехорошо кольнуло в сердце. Он присел на скамейку у крыльца, начал растирать грудь, как бы снимая непрошеную давящую боль за грудиной.Оставалось ему жить совсем немного, несколько минут, когда его надсаженное водкой и неприкаянностью сердце пошлёт последним слабым толчком тёплую кровь по телу и остановится, замрёт навсегда. Он даже и не почувствует этого конца, этого обрыва своей жизни, а тихо и незаметно отойдёт без единого всхлипа и стона в иной, вечный мир покоя.
Жильцы увидели его рано утром, покойно лежащим на крыльце, подле скамейки. При нём нашли два документа: военный билет на капитана запаса и паспорт без прописки. В сумке кроме газет и журналов оказалась толстая тетрадь в дерматиновом переплёте, исписанная не совсем понятными выражениями вроде: «Совесть – центр координат личности», «Революция – судьба России!», «Добро и зло, счастье и горе – вечны» – и стихами... Их автором, несомненно, был сам бродяга, ибо таких стихов Николай Иванович никогда не встречал (тетрадь ему отдали в милиции потому, что её никто не затребовал, и никому другому она не была нужна). Одно из последних стихотворений особенно задело Николая Ивановича за душу. В нём Саша просто и философски спокойно предсказал конец не только своей жизни, а всего сущего на земле:
Всё закончится просто,
Как во все времена:
На печальном погосте
Наш причал навсегда.
Хоронили Сашу жильцы подъезда, где он нашёл свой последний приют, да несколько совсем чужих незнакомых мужчин, друзей Николая Ивановича.
На могильном холмике Саши Курамшина осталось два венка – от Николая Ивановича и от жильцов подъезда. Организовала сбор денег и покупку венков та же беспокойная Анна Дементьевна, которая считала, что отказ в последней почести человеку – непрощаемый грех.
Вскорости после похорон Николай Иванович в областной газете дал объявление: «17 мая с.г. скоропостижно скончался Александр Курамшин, выпускник юридического факультета Н-ского университета 1965 года. Погребён на Балыкском кладбище г. Красноярска. Желающих посетить его могилу просим позвонить по телефону...» Телефон Николай Иванович указал свой, домашний.
К осени по объявлению и предварительной договорённости к Николаю Ивановичу съехалось, на удивление соседей, около двадцати человек, сокурсников Саши Курамшина. Были среди них и люди известные. Все вместе сходили к Саше на могилу. По общему решению был заказан и за двое суток установлен вместо жестяной пирамидки мраморный памятник с надписью «Дорогому Саше Курамшину от друзей-однокурсников», а ниже две надломленные гвоздики, положенные вперекрест.
* * *
Вьюжат ли зимние колючие метели, проливаются ли благостные летние дожди, светит ли с неба солнце или тускло смотрит на землю луна – всё это уже не для Саши Курамшина, а для тех, кто есть и кто ещё придёт в этот мир. Он же прожил своё и незаметно исчез, отмер, как незаметно и бесследно отсыхает и исчезает нижний сучок на стволе дерева, задавленный тенью и жизнью других сучков и ветвей. Кто же виноват в том, что ярко вспыхнувшая на взлёте жизнь этого человека так никчёмно прошла и бесследно исчезла, как будто её и не было?!
Эдуард Мордвинов, Красноярск