Александр Ливергант. Вирджиния Вулф: «моменты бытия». – М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2018. – 445 с. – (Дитературные биографии). –
В своей биографической книге «Вирджиния Вулф: «моменты бытия»». Александр Ливергант, подобно умелому романисту, сразу берет быка за рога: «Когда в 1875 году сорокатрехлетний радикал, атеист, вольнодумец, издатель и автор первого издания многотомного «Словаря национальной биографии» сэр Лесли Стивен потерял умершую в расцвете лет жену, — он посчитал, что жизнь кончилась. Она же только начиналась: накануне смерти жены, младшей дочери Теккерея, Харриет Мэриан, женщины не слишком красивой, не слишком умной и не слишком заметной, в доме Стивенов впервые появилась близкая подруга Харриет — сама, несмотря на юный возраст, вдова с тремя детьми, миссис Герберт Дакуорт, урожденная Джулия Джексон. Очень скоро Джулия сблизилась с домочадцами покойной Харриет, в особенности же с главой семьи, и спустя два с половиной года, в марте 1878-го, вышла за Лесли Стивена замуж: сорокапятилетний ученый муж воспылал к своей тридцатидвухлетней утешительнице и советчице мгновенной и нешуточной любовью. Поначалу был отвергнут безутешной вдовой, говорившей, что после смерти любимого мужа, совсем еще молодого юриста Герберта Дакуорта, с которым Джулия прожила всего-то четыре года, «вся жизнь казалась кораблекрушением», однако продолжал осаду и своего добился. И тем самым убил, так сказать, двух зайцев. Не только обрел верную и заботливую жену, с которой прожил в мире и согласии без малого двадцать лет. Но и избавился от весьма обременительной опеки своей золовки Энни, сестры покойной жены, взбалмошной, сверхчувствительной болтушки, одолевавшей сэра Лесли чтением вслух своих бездарных романов, таких же многословных, как и она сама». В одном абзаце изящно обрисованы и характеры, и судьбы родителей знаменитой писательницы-модернистки, что бы последнее слово ни означало.
Стилистика книги всюду безупречна, что даже создает определенные сложности для рецензента, одна из задач которого продемонстрировать, что, сколь бы ни был совершенен автор, до рецензента ему все-таки не дотянуть. Увы, на всех четырехстах с лишним страницах мне удалось найти лишь один повод для придирки: на с.14 красавица Вирджиния кажется «вылепленной из мрамора» — из мрамора все же скорее высекают. Так что в следующем издании будет что поправить, а оно, я уверен, понадобится: книга не только высокопрофессиональна, но и увлекательна, ее персонажи предстают совершенно живыми как в авторском тексте, так и в цитатах.
Вот как сама Вирджиния вспоминала родителей за два с половиной месяца до собственного самоубийства: «До чего же красивыми были мои старики — я говорю о папе и маме — до чего простыми, до чего чистыми, до чего прямыми. Я погрузилась в старые письма и отцовские воспоминания. Он любил ее: ох, каким же он был искренним и разумным. У него был утонченный и изысканный ум, ясный, здравый ум образованного человека. Их жизнь встает передо мной спокойной и веселой; никакой грязи, никаких омутов. И так человечно – с детьми, и легким притворством, и детскими песенками». И какой же не просто безжалостной, но издевательски безжалостной должна быть жизнь, чтобы не просто во второй раз отнять у ее отца любимую жену, но еще и превратить его в невыносимого деспота и брюзгу. Чтобы любящая дочь в своем дневнике в день его рождения посвятила ему такую запись: «День рождения отца. Сегодня ему бы исполнилось девяносто шесть… Но, слава Богу, этого не произошло. Его жизнь перечеркнула бы мою. И что бы было? Я бы ничего не написала, не выпустила ни одной книги. Непостижимо! Не проходило и дня, чтобы я не думала о нем и о матери…».
М-да, не всякая женщина решилась бы так откровенно порадоваться, что ее отец не дожил до своего девяностошестилетия. Мать, правда, умерла слишком рано, чтобы помешать творческому процессу, и, возможно, поэтому ее смерть для Вирджинии «явилась «величайшей катастрофой, какая только могла произойти». И привела к тяжелому нервному срыву – первому в череде многих. Эти приступы или срывы, или, как их еще называют, психические кризисы, и сильные и слабые, протекали примерно одинаково. Сперва учащенный пульс, так, словно Вирджиния чем-то очень взволнована, повышенная температура, сильное возбуждение. Потом – то, что она впоследствии назовет «эти ужасные голоса», они будут долго и неустанно звучать у нее в ушах. Одновременно с этим – страх людей; он был и в детстве, о чем мы уже писали, теперь же Вирджиния испытывала ужас, встречаясь даже с хорошими знакомыми, густо краснела, если с ней заговаривали, не могла себя заставить посмотреть в глаза собеседнику. И страх улицы: она никак не может забыть, как на ее глазах под омнибус попала девочка на велосипеде, а ведь произошло это несколько лет назад. Эти страхи сменялись подавленностью и непреходящим, мучительным чувством вины».
Вероятно, сегодня бы это назвали маниакально-депрессивным психозом, или, более деликатно, биполярным расстройством, и скорее всего именно болезненная хрупкость психики обусловила то, что главными событиями в ее творчестве, а во многом, видимо, и в жизни для Вирджинии Вулф сделались события не внешнего, а внутреннего мира.
Тем более что внешняя ее биография протекала без особенных, по нашим, российским меркам, потрясений, — матери умирают у всех, отцы выживают из ума у многих, это потрясения, увы, довольно заурядные. Даже испытания детьми не выпало на ее долю, а ведь именно дети одно из важнейших явлений мира реальностей, поскольку страх за них принадлежит к огромнейшим явлениям внутреннего мира. А в остальном — внешне — на редкость благополучная судьба. Блестящие знаменитые друзья, умный любящий муж Леонард, которому утонченная интеллектуалка, судя по всему, платила лишь признательностью, а не любовью, — похоже, она знала страстную любовь лишь в качестве сторонней наблюдательницы, в том числе и любовь, направленную на нее самое, причем любовь не только мужчин, но и женщин (гомосексуальность или бисексуальность в этом утонченном кругу были делом самым обычным). Может быть, еще и поэтому собственные ее книги в подробных разборах Александра Ливерганта — удивительное дело! — предстают более интересными, чем при прочитывании, — второго такого случая припомнить не могу.
Умная писательница, как это свойственно едва ли не всем сочинителям и сочинительницам, пыталась возвести нужду в добродетель, провозгласить свою эмоциональную обделенность новаторством, а традиционных романистов объявить отсталыми и неполноценными, «материалистами», которые «затрачивают массу искусства и массу труда, выдавая незначительное и преходящее за истинное и вечное», которые «заняты телом, а не духом», напрасно расходуя силы «на доказательство добротности и жизнеподобия существования». Тогда как «жизнь – это сияющий ореол, полупрозрачная оболочка, окружающая нас с момента зарождения нашего сознания и до его исчезновения. Не в том ли задача романиста, чтобы описывать этот изменчивый, непознанный и необъятный дух, какие бы заблуждения и трудности при этом ни обнаружились, с наименьшей возможной примесью чужеродного и внешнего?».
Сияющий ореол, полупрозрачная оболочка — не уверен, что эти метафоры вообще что-то означают, очень уж они отдают напыщенным пустословием. Описывать «мельчайшие частицы, когда они западают в сознание», — это уже на что-то похоже. Когда я сорок с лишним лет назад сочинял свою первую повесть «Весы для добра», меня захватывало одновременное присутствие в сознании действительно «мириадов впечатлений»: герой решает вопрос жизни и смерти, а одновременно слышит звуки электрички, пытается разобрать буквы на окурке и шевелит затекшими пальцами в башмаке. Но захватывало это меня исключительно потому, что этого, как мне казалось, еще никто не изображал. А, единожды изобразив, повторять стало совершенно не интересно. Более того, тащить в прозу все подряд, не различая важного и не важного, мелкого и крупного, и означает гнаться за жизнеподобием, выдавая незначительное и преходящее за истинное и вечное.
Вирджиния Вулф уверяет: «Всё – подходящий материал для литературы, любое чувство, любая мысль… ни одно ощущение не может быть некстати», — и тут же превозносит великих русских писателей — Толстого, Достоевского, Чехова — за «черты святости — если сочувствие к чужим страданиям, любовь к ближнему, стремление достичь цели, достойной самых строгих требований духа, составляют святость». Однако эти писатели вовсе не фиксируют все мелочи без разбора, — роскошества их детализации работают на душевное потрясение, коих у Вирджинии Вулф не сыщешь днем с огнем. Из «моментов бытия» выходишь с чувством бесконечной жалости к героине книги и, вместе с тем, с пониманием, отчего лично мне ее всегда было скучновато читать — недоставало масштаба личности. Ее интересуют только «тонкости», но тонкости мне интересны лишь как подробности чего-то значительного. Если же во вселенной писателя нет ничего, кроме уточнений уточнений, если он принципиально изгоняет из нее слонов и тигров, полностью сосредоточиваясь на бабочках и мушках, — одни, как изумруд, другие, как коралл! — то, ей-Богу, лучше уж прежние сиволапые «материалисты», не замечавшие букашек и таракашек, но умевшие разглядеть и нарисовать слонов, волков, обезьян и газелей. Люди духа, безразличные к материальному, не способны изображать материальный мир. Но они могут с изумительной стойкостью переносить материальные потери. Вот реакция Вирджинии и Леонарда при виде их разбомбленного дома.
Леонард: «Собственность – это, в сущности, такая обуза. Может быть, и хорошо начать все с самого начала». Вирджиния: «Со вздохом облегчения посмотрела на груду развалин… Теперь я свободна… Удивительно – облегчение от того, что что-то потеряно. Я бы хотела начать жизнь на земле, почти без ничего – свободной идти, куда хочу…».
И осенью 1940 года, сказав себе, что «любая идея реальнее любого числа военных несчастий» и что «надо придумать книгу, чтобы подавить ужас войны, страх смерти», — утешилась. Так, по крайней мере, Леонарду казалось.
«Конец придает живость, даже веселость и беззаботность каждодневной, беспорядочной жизни…», — записывает она в дневнике в это время.
«Почти все биографии Вирджинии Вулф – а их десятки, и не только по-английски – кончаются одинаково. Письмом Вирджинии Леонарду. Выйдя среди дня из кабинета послушать новости, Леонард, узнав от служанки, что «миссис Вулф сказала, что скоро будет», обнаружил на камине два голубых конверта, на одном из которых значилось его имя.
Пока он дрожащими руками рвал конверт, а потом лихорадочно, перепрыгивая глазами со строчки на строчку, читал написанное, утопившуюся Вирджинию в наглухо застегнутом зимнем пальто с оттопыренным от камня карманом сильным течением несло под мост через Уз.
Вот это письмо:
«Дорогой, я чувствую, что снова схожу с ума. Я уверена в этом, как и в том, что повторения этого кошмара мы просто не вынесем. Я знаю, что больше уже никогда не приду в себя. Я опять слышу голоса и не могу сосредоточиться. Поэтому я собираюсь сделать то, что кажется мне единственно правильным. Ты подарил мне счастье, больше которого не бывает. Ты был для меня всем, всем во всех смыслах. Наверное, мы были самой счастливой парой на свете, пока не началась эта жуткая болезнь, с которой я не в силах больше бороться. Я знаю, что порчу тебе жизнь, что без меня ты смог бы работать. И ты будешь работать, я верю. Видишь, я даже простую записку и ту уже не способна написать. Я не могу читать. Просто мне хотелось сказать, что именно тебе я обязана всем, что было хорошего в моей жизни. Ты был невероятно терпелив и удивительно добр. Мне хочется это сказать, хотя это и без того всем известно. Если кто-то и мог бы меня спасти, так только ты. Я потеряла всё, кроме уверенности в твоей доброте. Я не могу больше портить тебе жизнь. По-моему, мы с тобой были самыми счастливыми людьми на свете.
В.»
Благодарение Всевышнему, в этот трагический час несчастной женщине не пришло в голову насыщать свое прощальное письмо побочными мириадами впечатлений, все подчинено главному чувству, главной мысли. И потому потрясает.
На оборотной стороне листа было написано: «Уничтожь все мои бумаги».
Однако стереть свой образ из людской памяти писательнице не удалось: рядом с местом ее обитания открыт ресторан «Вирджиния Вулф», где подают сэндвичи «Вирджиния джамбо клаб», а в соседней пивной кружки ставят на картонные подставки с изображением писательницы. На некоторых изображениях в профиль она прекрасна как античная камея, но пивцам пива вряд ли до этого есть дело.
Букашки и таракашки быта и без того всегда стремятся истребить слонов и тигров бытия, но не думаю, что писатели еще и должны оказывать им поддержку.
Александр Мелихов