Традиция поверять Пушкиным новые страницы, которые вписывает время в энциклопедию русской жизни, существует на театре уже более столетия. Есть в его гармонии нечто такое, что помогает нам вносить хотя бы относительную ясность в запутанную алгебру собственного бытия. Конец декабря уже ушедшего года был щедр на пушкинские премьеры. Пётр Наумович Фоменко открыл Малую сцену нового здания своего театра долгожданным «Триптихом», объединившим «Графа Нулина», «Каменного гостя» и «Сцену из «Фауста»», а Дмитрий Бертман для театрального агентства «Арт-партнёр XXI» сплёл воедино пушкинских «Моцарта и Сальери» с оперой Моцарта «Директор театра». Обе постановки получились столь же яркими, сколь и неоднозначными.
НЕ СИМВОЛЫ, НО ЛЮДИ
Ради соблюдения принципа нарастания драматического напряжения начнём с постановки Бертмана. Обратившись к знаменитому пушкинскому сюжету о гениях и злодеях, провокатор от оперы Дмитрий Бертман решил выйти и за пределы родной «Геликон-оперы», и за рамки любимого жанра. Двум замечательным драматическим артистам – Игорю Костолевскому и Михаилу Филиппову – он вложил в руки смычки и усадил в «оркестровую яму» вместе с камерным ансамблем Petit Opera, одного с виолончелью, другого с альтом. Каждому из них по воле режиссёра предстоял целый ряд перевоплощений из Моцарта в Сальери и обратно, и у каждого получался свой Моцарт и свой Сальери. Отделаться от впечатления, что на сцене не два персонажа, а четыре, было практически невозможно, так увлекательно было следить за «переливами» одного в другого, искать нюансы в интонациях, сравнивать длину пауз, геометрию поз. Ещё одного прекрасного и тоже сугубо драматического артиста – Михаила Янушкевича – он наделил обязанностями директора театра и поместил на «сцене» в обществе двух очаровательных прим своего театра – Инны Звеняцкой и Марины Карпеченко.
Наверху, среди мишурной позолоты (колдуя над костюмами, художник Максим Обресков проявил больше вкуса и чувства юмора, чем конструируя декорации), кипят извечные театральные страсти: оперные дивы, не жалея темперамента, оспаривают друг у друга титул примадонны, изъясняясь исключительно ариями из опер господ Моцарта и Сальери. И ни одного такта из того, что на слух узнают даже те, кто не знает, кто они такие, вроде «Маленькой ночной серенады». Наиболее продвинутая часть публики смогла определить только Lacrimosa. А внизу два умудрённых жизнью человека ведут неспешный вроде бы разговор о музыке, о творчестве, о славе, и, судя по всему, вопрос травил иль не травил Сальери друга своего Моцарта, режиссёра волновал в последнюю очередь.
Однако для чего потребовалось режиссёру синтезировать столь сложную двухуровневую реальность, связующим звеном которой является этот самый директор театра, фигура бытийная и инфернальная в одно и то же время? Зачем снимать с котурнов «двух сыновей гармонии», почти превращая их в людей обычных (сдержанность и вневременность костюмов главных действующих лиц весьма эффектно контрастирует с кружевной рюшевостью остальных персонажей), приближая к ним зрителей на весьма опасное расстояние? Не нарушил ли режиссёр, известный своей страстью к эпатажу, волю автора, сиречь самого Александра Сергеевича?
Отвечая на этот вопрос, торопиться с обличениями не стоит. Пушкин выбрал Моцарта и Сальери в герои истории о зависти (так изначально называлась эта маленькая трагедия) для пущей наглядности. Сей анекдот (в историческом, а не в современном значении этого понятия) был тогда весьма популярен, хотя в виновность Антонио Сальери и тогда верили далеко не все. Но Пушкину важна была не историческая правда, а правда характеров, то есть заключённая в них потенциальная возможность совершения тех или иных поступков. Не музыка и даже не природа творчества, а правила, по которым человек выстраивает свою судьбу, – вот что, по-видимому, волновало его больше всего.
Трагедия Сальери – в невозможности быть самим собой. Он ищет для себя правила, следуя которым можно добиться успеха: не самовыражения он жаждет, но высокого места в некой всеобщей иерархии. Он медленно и мучительно взбирался на вожделенную вершину («я наконец <…> достигнул степени высокой»), и пока окружающие его за это ценили, он чувствовал себя счастливым. Но тут явился «гуляка праздный», которому нет никакого дела до иерархии, он вне её, ибо ему досталось в дар совсем иное счастье. По логике Пушкина Сальери не мог не убить Моцарта, ибо не мог смириться с «несправедливостью» Создателя.
Справедливость – божественная и житейская – вот о чём, вслед за Пушкиным, ведёт разговор Бертман. В каждом человеке есть что-то и от Моцарта, и от Сальери. Вопрос лишь в пропорции. И справедливость для нас часто всего лишь эквивалентный обмен затраченных нами усилий на благодарность со стороны окружающих, в каком бы виде она ни выражалась. И если обмен нам кажется неравноценным, то вслед за несчастным Сальери мы повторяем: «Нет правды на земле». Потому и «приземлил» режиссёр пушкинских героев, чтобы человеческое в них не заслонялось легендой, чтобы на сцене выкристаллизовалась та правда чувств, которой зачастую так не хватает сегодняшнему театру.
«ЕСТЬ РАЗНИЦА МЕЖ НИХ. И ЕСТЬ ЕДИНСТВО»
Фоменко начинает странствие вглубь пушкинской поэзии с обратного – вполне земных (поэт воспользовался для своей «сказки» случаем, имевшим место быть в соседнем уезде) персонажей «Графа Нулина» он в буквальном смысле поднял на почти недосягаемую высоту. Помещик Лидин (Кирилл Пирогов), поразительно похожий на самого Александра Сергеевича, забавы ради сочиняет остроумный анекдот, подсказывая с высоты висящего под самыми колосниками «кабинета» реплики своим героям. В этом очаровательном водевиле, оттенённом и русским романсом, и балладами Дениса Давыдова, и французскими ариями, всё оторвано от земли, всё висит в воздухе и колеблется в такт флюидам, излучаемым темпераментными и такими воистину действующими лицами. У этой истории нет обстоятельств места и времени, она, как это практически всегда случается у Пушкина, всегда происходит здесь и сейчас.
Ну зачем такому бравому барину (Максим Литовченко) красавица жена, когда он всё ещё тоскует по своей гусарской молодости? И что в таком случае прикажете делать обворожительной Наталье Павловне (Галина Тюнина)? И зачем ей, скажите на милость, этот случайный, пусть немного смешной, но такой очаровательный граф (Карен Бадалов), если у неё есть поклонник преданный и постоянный? Женщины и мужчины, сидящие в зале, вовлекаясь в эту затейливую, отточенную до филигранности игру, которая и манит их каждый раз именно в этот театр, не без улыбки примеряют на себя роли тех, за кем наблюдают из мягких кресел.
Но оказавшись после антракта в гулком мраморном Мадрите (исчезнувшая задняя стена Малой сцены открывает такое фантастичное многоярусное пространство, в котором не хочется «видеть» всего лишь фойе, тут равноправным соавтором художника Владимира Максимова стал архитектор Сергей Гнедовский) и повинуясь ритму пушкинского сюжета, расслабившийся было зритель начинает всё больше недоумевать: с какой целью заманили его сюда. К третьему акту (назвать части этого спектакля просто «действиями» как-то язык не поворачивается), разворачивающемуся в недрах мрачного Аида по всем канонам жуткого бурлеска, недоумение у многих сменяется отчаянием от невозможности понять, как и для чего они тут оказались и по какому, собственно, принципу объединено всё то, что они видят на протяжении последних трёх часов. Тем более что, заговорив о Фаусте и его лукавом спутнике, Фоменко не ограничился кратким пушкинским наброском, а использовал не только тексты Гёте, но и не самое известное и не самое легкоусвояемое стихотворение Бродского – «Два часа в резервуаре».
Ужели связь есть лишь эстафета ролей, когда Галина Тюнина меняет чепчик Натальи Павловны сначала на вдовье покрывало Доны Анны, а затем на прялку Гретхен; Кирилл Пирогов, избавившись от пушкинских бакенбардов, надевает шляпу Дон Гуана, под которой затем окажутся седины Фауста, а Карен Бадалов, потеряв в спальне хозяйки графский парик, обзаводится дырявым плащом Лепорелло, а после щеголяет в немыслимо изящном мефистофельском наряде? Нет, слишком просто для Мастера. Может, дело в скуке? Охотою развеивает скуку супруг Натальи Павловны, со скуки за нею волочится граф Нулин, и она сама уж не со скуки влюблена ль в соседа? Скучает в ссылке Дон Гуан, тоскует о нём Лаура, и томится своим затворничеством прекрасная вдова. И, наконец, скучает смертно Фауст, да и мессиру Мефистофелю вкупе со всеми обитателями ада – Пороком, Смертью и всякой мелкой нечистью – не так уж весело. Нет, не подходит. Снова слишком просто. Теперь уже для поэтов такого масштаба.
Да и режиссёр, известный своим непотопляемым жизнелюбием, не стал бы тратить столько сил ради того, чтобы воспеть бессмысленность и порочность человеческой жизни, к финалу погружая всё в чудовищный хаос ритмов, звуков, красок и разновеликих строф и устраивая под занавес столь нарочито спецэффектную «бурю», шёлковые «волны» которой поглощают не только обосновавшихся на сцене обитателей преисподней, но и зрителей. Всё утопить? А дальше?
Вот ради этого дальше Фоменко и сплавляет воедино Пушкина, Гёте и Бродского. Да, там за чертой жизни, к которой приближается каждый живущий, – хаос. Это мы, люди-человеки, стремимся хотя бы в своём воображении этот хаос как-то причесать, упорядочить, чтобы не так страшно было жить в предчувствии неизбежного. И лишь немногие из нас отваживаются приблизиться к краю сей мрачной бездны и, заглянув в неё, рассказать о том, что увидели, остальным. Чтобы они, эти остальные, постарались понять, как и ради чего они живут. После Великого потопа жизнь, как известно, началась с начала. Потому что уцелела любовь. Слишком пафосно? Возможно. Но приносить свои извинения скептичному и трезвомыслящему читателю я не собираюсь, ибо где та грань, где кончается пафос и начинается обычная повседневная жизнь, в которой мы не хотим оставить ни дюйма места для любви?
Не вина Натальи Павловны, что весь её душевный опыт исчерпывается длинными романами «без романтических затей». Не в том дело, что отвесила она оплеуху новоявленному Тарквинию (огромный занавес с репродукцией рубенсовских «Тарквиния и Лукреции» такое же действующее лицо первого акта, как и прочие лица), а в том, что не развлечения она жаждет, а чувства, которого ни у неё к супругу, ни у супруга к ней нет и в помине и, возможно, никогда и не было. И не по режиссёрскому произволу позволил режиссёр своей Доне Анне принадлежать Дон Гуану. Не кокетку и не ханжу играет Галина Тюнина, а женщину, которой так и не довелось в своей жизни узнать, что есть живая страсть. И ложем этой страсти служит вовсе не надгробье мужа, а её постель, которая так же холодна, как могильный мрамор. Глядя на то, как восставший из могилы тщедушный командор (Олег Нирян), таща за собою свой помпезный монумент, как слона на верёвочке, является к дверям родного дома и наблюдает за происходящим как простой обыватель, вместо того чтобы покарать презренного соблазнителя ещё на кладбище, не сходя с постамента, невольно задаёшься вопросом, а любил ли Дон Альвар свою супругу. Да и клокочущая страстью, как расплавленная лава, Лаура у Мадлен Джабраиловой к образу лишь ветреной кокетки не сводится. В свои осьмнадцать эта девушка стремится испить до дна всю чашу наслаждений (что с того, что бездыханный труп только что убитого любовника «разделяет» – так выстроена режиссёром мизансцена – объятия, предназначенные счастливому сопернику), боясь, что так и не встретит мужчину, любовь которого не угаснет, когда её пора пройдёт и будут называть её старухой. Как знать, не разделит ли и она судьбу несчастной Гретхен, в объятиях которой пылкий возлюбленный, едва одержав желанную победу, уже изнывал «тоской и скукой ненавистной»?
Да любовь бывает легкомысленной, запретной, грешной. Но суть не в том, какова она, а в том любовь ли это. «Триптих» – о Любви, зов которой надо постараться расслышать.
От человека, аллес,
Код для вставки в блог или livejournal.com:
ждать напрасно:
«Остановись, мгновенье,
ты прекрасно».
Меж нами дьявол
бродит ежечасно
и поминутно этой фразы ждёт.
Однако человек, майн либе геррен,
настолько в сильных чувствах
не уверен,
что поминутно лжёт,
как сивый мерин.
Может, ещё раз перечтём и Пушкина, и Бродского, и Гёте?
«Бывают странные сближения»
Традиция поверять Пушкиным новые страницы, которые вписывает время в энциклопедию русской жизни, существует на театре уже более столетия.
КОД ССЫЛКИ: