Но 5 ноября нынешнего года ещё одна дата, – увы! – практически не замеченная. Между Днём народного единства и Днём Октябрьской революции 1917 года, который так и не стёрт из нашей памяти, исполнилось сорок лет первого показа по Центральному телевидению (не путать с самопровозглашённой программой НТВ) шестисерийного телевизионного художественного фильма «Как закалялась сталь» по всемирно известному роману Николая Островского режиссёра Николая Мащенко. В жизни многих поколений зрителей появился новый Павка Корчагин (после, разумеется, фильма Марка Донского 1942 года и картины А. Алова и В. Наумова 1957 года с незабываемым Василием Лановым).
В начале июня 1972 года меня впервые вызвали на съёмки в Киев.
Группа должна была снять важнейший эпизод первой серии и символ всего фильма – «конную атаку». Организовали её под Киевом, на поле у села Вишенки со знаменитым мосфильмовским конным полком. Здесь я впервые увидел режиссёрскую манеру Н.П. Мащенко, операторское искусство А.А. Итыгилова, встретился с актёрами: Н. Бурляевым – роль П. Корчагина, исполнителем роли Жухрая – К.П. Степанковым…
Всё было внове для меня. Сотни лошадей, всадников, съёмочная техника, моё спешное производственное обучение азам скакового искусства. Приобретённые навыки умения работать с лошадью мне пригодились в дальнейших киноработах, в таких фильмах, как «Марина», «Путь к Софии», «Кавказская повесть», «Багратион».
Крупные планы актёров снимали не когда мы скакали верхом, слишком большая тряска, а на операторском легковом автомобиле «ЗИС» с мягкими рессорами. Машина, на которой устроена площадка с кинокамерой на штативе, оператором, режиссёром и актёром в окружении всадников, мчалась по грунтовой дороге.
Мой первый съёмочный день в роли Цветаева настал.
Я не мог представить себе, как непросто слиться в крике: «Даё-ё-ёшь!» с сотнями всадников, да ещё у такого режиссёра-максималиста, как Мащенко!
Я кричал «даёшь!», выпростав шашку правой рукой из ножен, левой держась за привязанную к автомобилю уздечку и присогнув ноги в коленях, пружинил на них, раскачивая себя, изображая скачку.
Я орал, но Мащенко был недоволен. Домчавшись до края поля, мы разворачивались и неслись к исходной точке. Камера меняла ракурс.
Я вопил. Пыль забивала глаза, а Мащенко стрелял словами:
– Глаза!.. Дай глаза!!! Не щурь глаза!!!
А как их не щурить, в пыли-то?
Но это было только начало, впереди ещё ого-го сколько мучений. Сквозь усталость, под жарким солнцем, я уже видел врагов… Вот они – гады!
Я осип, охрип и так силился быть услышанным, что, вероятно, на лице была отчаянная страсть, жажда суметь сделать роль. Вот только тогда Мащенко произнёс волшебные слова:
– Стоп! Снято!
Я не мог идти и присел на краешек автоплощадки. У меня не было сил, ноги ныли от напряжения. Пыль от пота грязными ручьями расползлась по гимнастёрке. Безголосый, я услышал распоряжения Мащенко:
– Так! Перерыв десять минут – и готовьте нашего Жухраюгу–Степанкова. Конкин пока свободен.
Николай Павлович спрыгнул на землю, а ко мне склонился Итыгилов, тихо спросив:
– Кофе хочешь? Ты молчи-молчи… вижу, что хочешь. Вот хлебни.
Как я ему был благодарен за это дружеское внимание. Не знал я тогда, что буду драть глотку в этой атаке ещё раз, но об этом потом когда-нибудь…
Ковыляя от автоплатформы, я мечтал растянуться на траве под деревом, из тени кроны которого навстречу ко мне шёл нервной походкой актёр в кожаной фуражке со звездой. В открытом вороте его кожаной тужурки рябила тельняшка – это был наш Жухрай, актёр Константин Петрович Степанков.
Мащенко нас представил.
– Ну что, заморился? – спросил меня Степанков и, не ожидая ответа, добавил: – Теперь моя очередь пыль глотать.
– Костя! Ты – Жухрай! Покажи класс малятам, потом горлышко прополощем от пылюки, – засмеялся Мащенко.
– Там, хлопцы, вже принесли… – лукаво улыбнулся Степанков, и его цыганские чёрные глаза брызнули озорными огоньками.
– Ну-ну! – повысил голос Мащенко. – Костя! На площадке ни–ни! Убью без сожаления! – он подставил кулак к носу Степанкова и, разжав его, пятернёй взял лицо Жухрая и, смеясь, добавил:
– Кокну!
И они весело пошли к съёмочной машине.
У дерева стояла воткнутая в землю лопата, на черенок которой я повесил для просушки гимнастёрку, скинул сапоги и присел, прислонившись к стволу.
– Тебя уже снимали?
Я открыл глаза и увидел Николая Бурляева, восседавшего на коне.
– П-погоди, ты Конкин?
– Да, меня сняли. Я тебя узнал. Ты ведь Николай Бурляев.
– Да. Я с–самый. – Конь заплясал под ним. – Ну-ну-у… – успокаивал он лошадку.
– Я буду с-сам с-ска-кать. Они отснимут С-Степанкова, тогда за м-меня в-возьмутся, – заикаясь, пояснил Николай и загарцевал к исходной точке, на которую стремительно, в окружении всадников и облаке пыли, приближалась операторская машина.
Я не знал, что Бурляев заикается, и немало удивился, когда услышал, что этот убийственный для актёра изъян после команды: «Мотор! Камера! Начали снимать!» его покидает.
Отсняв Степанкова, Иванова, приступили к съёмке Бурляева-Корчагина с тем же словом «Даёшь!». Николай скакал сам в группе кавалеристов, но потом и его поставили перед камерой, как и нас, на платформу операторского «ЗИСа».
Но экран не обманешь. Как бы это парадоксально ни звучало, но Николаю мешали его опытность (он в кино снимался более десяти лет) и возраст (26 лет). Техническая имитация подлинного чувства выявляется на крупных планах, и это губит даже многоопытных артистов, выдающих за подлинник подделку. Весьма скоро это самое существенное обстоятельство лишило Николая Петровича Бурляева возможности продолжать работу над образом Павла Корчагина.
Утром на съёмочной площадке, пока нас одевали, гримировали и выдавали оружие, лошадей приучали к взрывам и пулемётным очередям. Ведь если одна, даже одна, лошадь испугается во время съёмки, грохота и летящих ей в морду комьев земли, она неуправляема и несётся непонятно куда сломя голову. Другие лошадки, заражённые испугом своей товарки, бросаются за ней, срабатывает панический стадный эффект.
Кадр заключался в следующем: лавина красных всадников атакует. Взрыв. Камера снимает мелькание сотен лошадиных ног, копыт. Всё ниже и ниже «скользит» по земле и видит своим объективом глубокую воронку от взрыва и лежащего, окровавленного, присыпанного землёй Корчагина–Бурляева. В кадр вбегает Цветаев–Конкин, склоняется к Корчагину:
– Павел! Павел! – кричит он и, оборачиваясь, зовёт: – Серёжка–а–а! Корчагина убили!
Прибегает Брузжак–Иванов. Мы поднимаем с земли Корчагина и уносим с поля боя.
Этот эпизод остался в нашем фильме. Переснять его не могли, так как через несколько дней конница ушла на съёмки польской картины «Потоп» по Г. Сенкевичу. Конный полк был нарасхват.
Фразу «Корчагина убили» переозвучили на «Комиссара убили».
В конце июня меня вызвали срочной телеграммой из Харькова в Киев. В аэропорту меня встретила машина и повезла на студию.
Было раннее утро, часов восемь. Студия была пустынна. Шофёр меня подвёз не к производственному корпусу, где были комнаты съёмочной группы, а к центральному – директорскому. Там был официальный кабинет Н.П. Мащенко как руководителя одного из творческих объединений, секретаря Союза кинематографистов Украины.
Постучав в дверь кабинета, я услышал уже привычный резкий голос:
– Да-да.
В большом сумеречном кабинете шторы были задёрнуты, за рабочим столом в кресле сидел Мащенко, но тут же поднялся и вышел из-за стола, жестом указав мне на стул посетителей. Сам же молча, всасывая в себя воздух и теребя шевелюру, ходил из угла в угол и молчал, молчал… Эти хождения, молчание, поправление волос выдавало его волнение. Ужас вползал в меня!
– Володя… – произнёс он наконец. – Вопрос стоит очень серьёзно… – и опять эта его убийственная пауза. Я уже всем существом чувствовал, что это «очень серьёзно» касается меня. Всё, подумал я, меня снимают с роли Цветаева как не оправдавшего надежд актёра. Я был в полуобморочном состоянии. Что я скажу родителям, Аллочке, товарищам по театру в Харькове… Эта вечная пауза была прервана, а может, её и не было?.. не помню, не знаю…
– В течение трёх дней мы должны поменять исполнителя роли Павла Корчагина, если у нас не появится новый герой, то я откажусь от производства этой картины. Мы тут подумали и пришли к единому мнению попробовать на Корчагина тебя. – И тут он впервые взглянул на меня. Слава богу, что я сидел на стуле, если бы я стоял, ноги, уж верно, подкосились бы.
Я начал лепетать, что вот в Цветаеве мне всё понятно, что лучше играть то, что тебе понятно, что Корчагина играли в кино и в театре лучшие и опытные, что…
– Ты понимаешь, что я тебе сказал, – оборвал меня Мащенко. – Ты понимаешь, что тебе предлагают Корчагина?! При чём тут какой-то Цветаев? Эта роль вообще большой эпизод. Корчагин – это мечта всей жизни! Ты понимаешь, с чего ты можешь начать свою актёрскую судьбу? Это единственный шанс в жизни!.. В общем, так. Сейчас гримёры тебя подстригут. Эти, – он провёл рукой по щекам, – сбрить. Вот тебе текст двух сцен. Первая: биография на приёме в партию. Вторая: приезд Жухрая в дом прикованного болезнью к постели Корчагина в пятой серии. Пойдём, я отведу тебя к гримёрам. Теперь всё зависит только от тебя.
Мы шли по коридору вдоль огромного первого павильона, а Мащенко по ходу говорил мне:
– …И знай, что в съёмочной группе, а я спрашивал, тебя полюбили. Оправдай наше доверие… Да, вот ещё что: завтра у тебя тоже проба. Будем снимать эпизод «Сон Павла Корчагина», начало первой серии.
Меня готовили к пробам. Гимнастёрку ушивали прямо на мне; всё было из подбора, а я был очень худощав. Текст я выучил. Началась сцена приёма в партию, где моими партнёрами были кинокамера и Мащенко, стоящий около неё.
Ох, господа, как это важно, дорого, комфортно чувствовать сдержанное благорасположение группы!
Я очень волновался, сердце колотилось, но это ложилось на переживания образа, роли.
Отсняли эту сцену. Операторы, осветители перестраивались на эпизод прихода Жухрая к ослепшему, скованному неподвижностью Корчагину.
Я полулежал в кресле, и на репетиции Мащенко добивался моих слёз от прихода самого близкого друга, но при всех моих усилиях они не текли. Мащенко потребовал принести бельевую верёвку. Сделали петлю. Накинули мне на шею, пропустив под гимнастёркой, а конец её держал режиссёр.
– Мотор! Камера! Начали снимать, – скомандовал Мащенко и тихо нашёптывал:
– Вот пришёл Жухрай… Ты почувствовал его приход… Воспоминания нахлынули… и… на глазах навернулись слёзы… – и Николай Павлович начал тянуть за конец верёвки. Он думал, что от удушья у меня они брызнут, но я стал синеть, а слёз не было. И как ни старался я выжать из себя влагу, а режиссёр помочь мне придушением – слёзы не текли. Я давился, но это была мимика, а не истинное переживание. В первой сцене что-то получилось, а в этой был провал.
На следующий день на студии меня раздели до пояса и загримировали лицо, но главное – живот, поработав медицинским клеем коллодием, сделав «ожоги», забрызгав искусственной кровью.
Готовили пробы эпизода «Сон Павла Корчагина», а во сне Павла пытают петлюровцы, чего во сне не бывает. И раскалённым шомполом в живот тычут, и из пулемёта расстреливают.
– Отречёшься от революции? Говори! – ярится петлюровец, вонзая шомпол в израненную плоть Корчагина.
– Нет! Нет! Нет! – только эти три слова слышат враги от теряющего сознание мальчишки.
– Идол… идол! – шепчет поражённый петлюровец.
Корчагина обливают водой из ведра. Наводят смертоносный пулемёт, и тут на его лице появляется тень улыбки и… бессмертие.
Меня привели в съёмочный павильон, привязали толстой верёвкой к столбу, и убедившись, что привязан я хорошо и всё готово к съёмке, Мащенко объявил перерыв на обед, оставив меня одного, привязанного, при тусклом дежурном свете.
Вот как копил режиссёр во мне ненависть к врагам революции!
Уникальный случай: кинопроба «Сна» целиком вошла в картину, её все могут видеть. Эта проба решила мою судьбу и определила всю последующую жизнь, от которой до сего дня я не отрёкся.
Владимир КОНКИН
Владимир Конкин – актёр, обладающий редким даром возвышать сердца. Одно появление его лица на экране побуждает человека быть выше, чище, благороднее. Прежде режиссёры мучительно искали такие таланты, а найдя, были горды и счастливы. Теперь ищут совсем другие типажи и, к сожалению, легко находят в изрядном количестве.
В отечественной традиции большие актёры всегда были шире своей главной профессии, реализуя себя и в разных сферах творчества. Вот и Владимир Конкин – талантливый литератор, глубоко чувствующий родное слово и понимающий суть русского мировидения. И я рад, что некоторые его блестящие эссе увидели свет именно на страницах «Литературной газеты», детища Пушкина, ведь живая связь с золотой классикой – одна из отличительных черт конкинского таланта.
С удивлением оглядывая плотные ряды нынешних незаслуженно народных артистов, иной раз едва вышедших из ученичества, вновь и вновь понимаешь: заслуженный артист России Владимир Конкин – подлинно народный артист России.