* * * 
Ручей сочился между кочек,
сочился дождик обложной,
и певчих, сжавшихся в комочек,
переносил я по одной.
Нам предстояло освященье
моей часовенки в бору.
Никак не выказав смущенья,
девчонку на руки беру.
Последнюю беру на ручки –
она всех меньше, я устал,
но чувство дедушки ко внучке
впервые в жизни испытал.
Его-то мне и не хватало
до совершенной полноты…
Ты чувства нежные считала,
их было много… Где же ты?
Я к вам приду из этих строчек,
сквозь хлябь и дождевую сить
озябших, сжавшихся в комочек –
переносить, переносить…
* * * 
В. Курбатову
Не поддался на переков
Главный колокол Соловков.
Через пару конвойных миль
Он шпангоуты проломил
И ушёл, утопив конвой,
И повис над морской травой,
И висит, не дойдя до дна.
Соловецкая тишина
От него
Одного.
* * *
Дожди всё лето. Напитался лес.
Всю осень льёт и льёт – невмоготу!
А тут мороз – пальба рвёт бересту:
по нежной глади молнийный надрез.
Кружится, замедляя ток, шуга,
сужая забереги-берега.
На синий лёд садятся мотыльки
дыханья остывающей реки.
Следи наползновение шуги
на лезвиеобразные края.
Сейчас проломят лёд твои шаги.
Всё тоньше кожа, ближе кровь твоя.
На миг ослепни в солнечном снопе,
что бьёт сквозь иней веток и стволов,
весь в радуге – на миг ясна тебе
алмазная основа всех основ.
* * *
Пёс ждёт хозяйку, а хозяйки нет.
Хозяйки нет уже 17 лет.
Собачий век, по счастью, не длиннее,
и пёс приходит на аэродром –
сидеть и ждать. На месте. На одном
и том же, постепенно каменея.
Ваятель выбрал серый диорит,
который нам о вере говорит,
о беглых проблесках в ночном ненастье.
Очнулся, и покажется со сна:
ОНА! О Господи… Нет, не она.
А сердце разрывается от счастья.
Когда-нибудь, в невероятный год,
но к статуе старуха подойдёт,
запричитает, будто улетала
и ненадолго, и недалеко…
И вот когда свободно и легко
выходим мы из камня и металла!
ПРОШУ…
Прошу меня расстрелять…
Анна Баркова
Хоть искрошите в сорок сабель,
но не сегодня, а потом –
так прокурору пишет Бабель,
прозаик и шпион притом.
А лучше посадите на кол:
мне надо смерть мою продлить –
ЧЕРНОВИКИ ПЕРЕБЕЛИТЬ!
Так он хохмил, молил и плакал
(или не так), но те моленья
архивы нынче не таят.
Однако прячут заявленья
в писательский секретарьят…
Я полагаю, это значит:
не всё погибло, господа,
коль власть, наглея, всё же прячет
остатки страха и стыда.
«Прошу – и вся-то недолга! –
вне очереди предоставить
мне ДАЧУ ПОДЛОГО ВРАГА…»
Всё те же вы – чего лукавить?
Писательские заявленья…
наперебой… без промедленья…
ХРИСТОСИКИ
Арабу Хоснию Мубараку
за рифму благодарен я.
Когда поймаешь вора за руку,
он отопрётся: не моя!
Тогда с постыдною поспешностью
ты сам же прочь бежишь, как тать,
перед ужасной неизбежностью
ему по совести воздать.
У Хосния детишки Хосники
и жён несчётно – красота!
А мы, стыдливые христосики,
произошли не от Христа…
…И снят оклад, и с мясом вырвано
старинной ризы серебро.
В чулан заброшен образ Тирона
как непотребное добро.
Богатого от небогатого
угодник сей не отличал,
а брал за ворот вороватого
и перед Богом обличал.
Страна разорена и продана.
Торг в алтаре, в чести жульё –
затем что Тирона Феодора
не чтит отечество моё.
САМ
Вы правы, правы, но не дай
вам бог испытывать на деле,
чтоб донимал вас негодяй
и не годился для дуэли.
«Будь выше сплетни» – я бы мог…
Нет, не могу: ведь речь о Даме –
как – Даме – на спине – годами
носить серебряный плевок?
«…И никогда не делай сам,
что должно слугам предоставить», –
но, Бог мой, Свет мой, Александр
Сергеевич, не Вам лукавить! –
Сам! И срываешься на крик,
ничем иным не озабочен:
да не сотрёт Твой клеветник
со щёк следы моих пощёчин!
ПРОТЯНУТУЮ РУКУ
Евгению Евтушенко
Я помню – надцать лет назад
счастливейшего человека.
– Что? Написал поэму века?
– Ха! Пропустили «Детский сад»!
(Там Евтушенкины друзья
идут в колоннах ополченья,
и крайний справа – это я
с лицом, исполненным значенья).
И, как ликует сад детей
при появленье Дед Мороза
с мешком игрушек и сластей,
ты ликовал.
Но тут заноза.
Из очереди в гардероб –
а дело было в ЦДЛе –
довольный, праздничный,
отселе
сходящий, как Державин в гроб,
ты руку простираешь, чтобы
благословить младых…
И что бы
вы думали?
Мальчишка-сноб
ему протянутую руку –
на дружество, на жизнь, на муку –
выкручивает…
Что за бред?
Выламывает…
Что за время!
Нет…
И сейчас кричу я:
– Нет!
Несчастное младое племя,
не знавшее великих бед.
– Вы не поэт! Вы не поэт! –
И не от боли бледен Женя.
Какие дикие сближенья:
благополучный детский сад
мог вырастить таких волчат…
У Сергея Гандлевского в «Трепанации черепа» описано не то и не так, как оно было.
«Детский сад» – фильм Евтушенко о войне и детях.
КЛИНОК
Николаю Герасимову
В какой-нибудь укромной мастерской
клинок зеркальный выделан такой,
что чуть дохни – дыхание твоё
подёрнет радугою лезвиё.
Какая линия! Так изваять
телеснокостяную рукоять,
чтобы её не слышала рука,
могла одна колымская тоска
по женщине любимой… Но за так
ножей не отдают: гони пятак.
Полуденная тундра, и вдали
простор дрожит, как люстры хрустали.
Сияет фирн, слезится лёд, как ртуть,
и ты ослеп на миг, и соскользнуть…
И заскользил… Но в склон клинок вонзил,
Впился, вцарапался – затормозил.
Отделался мгновенной сединой…
Храни всегда мой óберег стальной.
Такая линия, так изваять
телеснокостяную рукоять…
Однако спас тебя колымский нож
не потому ль, что был под рёбра вхож?
Подталый снежник, Северный Урал…
И я не раз от страха умирал,
Вообразив такую гладь с горы –
такую гладь с горы в тартарары.